Мы все еще те же советские школьники!

В Беркли, в Roda Theatre в течение всего октября шел спектакль драматурга Кристофера Дюрэнга «Vanya and Sonia and Masha and Spike».

Название «Ваня и Соня, и Маша, и Спайк» заслуживает отдельного разговора. При внешней своей непритязательности оно несет ярко выраженную сверхзадачу: сообщить зрителям, что спектакль имеет связь с чеховскими пьесами и чеховскими героями. Кстати, точно по тому же лекалу скроено и название другого спектакля — нового мюзикла под названием «Наташа, Пьер и Большая Комета 1812 года», который с успехом шел в Нью-Йорке, на внебродвейской сцене. Сами названия должны навевать реминисценции.

О чем говорят эти русские имена на американской сцене? О том, что не только пространства между странами и народами сжались до неимоверно малых величин, но и само время перемешалось и стало, по сути, вневременным. В России или в Америке, в 19-ом веке или в 21-ом — сущность человеческих взаимоотношений одна и та же. Драматург и постановщик делают в очередной раз вывод: человеческая натура не меняются от времени и места действия. Но это только полправды. Вся же правда состоит в том, что человек добреет в хороших обстоятельствах жизни, но быстро теряет свои улучшенные качества при условиях невыносимых.

Но какова же все-таки сюжетная канва? На ранчо — в поместье типа русского дворянского гнезда — проживают в сомнительной гармонии забавно-невозмутимый Ваня, его сестра со странностями (тут это называется «bi-polar», но во времена советско-российского литературоведения означало: мятущаяся, не удовлетворенная жизнью натура) и домашняя прислуга, она же по совместительству греческая Кассандра. Любая мысль, пришедшая ей в голову, тут же облекается в форму тревожного пророчества, навевая ужас на окружающих. Сестра Маша за время своего отсутствия становится знаменитой киноактрисой. И вот она неожиданно приезжает в родной дом в сопровождении молодого любовника, Спайка, и всё переворачивается вверх дном.

Драматург Кристофер Дюрэнг взял чеховские пьесы «Вишнёвый сад», «Чайка», «Три сестры», «Дядя Ваня», перемешал их и получилась самостоятельная комедия с использованием ситуаций и персонажей чеховских пьес. Американцы хорошо знают пьесы Чехова, и потому параллели вызывают смеховую реакцию. Вообще, люди любят аллюзии и реминисценции. Они дают возможность увидеть себя в другом ореоле – в ореоле человека сведущего, интеллектуально подпитанного. А чем самоотличиться интеллигентной «элите», не костюмом же от «Армани»? Помните, как читающая публика «балдела» от катаевского «Алмазного венца»? Все упоенно разгадывали загадки…

Действие происходит на фоне жары, которая придает спектаклю нужное современное звучание в виде постоянных разговоров о глобальном потеплении (у Чехова говорили о страшной жаре в Африке). С появлением «селебрити» Маши театр абсурда выходит на новую ступень. Кажется, для этого им и нужен Чехов: его всегда можно толковать по разному, но всегда на хорошем градусе абсурда, и его никогда не будет много.

В связи с новой постановкой на чеховскую тематику любознательные читатели вновь задаются вопросом: пьесы Чехова написаны в жанре комедии или драмы?

Этот вопрос возник не на пустом месте. В литературоведении имеется давнее подозрение, что Чехов не случайно назвал свои пьесы комедиями. Он считал, что создает сатирические пародии, высмеивает некоторые поветрия своего круга и — позже — претенциозное окружение своей жены актрисы Книппер-Чеховой. Но поскольку Антон Павлович не хотел узнавания и явных параллелей, сатира получилась чересчур завуалированной.

По крайней мере, к большому недовольству Чехова, Станиславский в МХТ поставил «Чайку» как мелодраму. А Чехов настаивал — комедия, «черная» комедия!

А потом чехововедение стало развиваться «по Ермилову», литературному критику и партийному «церберу», который в 1946 году написал монографию «Чехов». Она полна фраз о новой могучей, решающей силе — русском пролетариате, о мягкотелости интеллигенции и о том, что Чехов предсказывал «очистительную грозу, несшую с собою счастье родины».
Конечно, с той поры ни о каких «комедиях» речи идти не могло.

И только американский театр комическое у Чехова снова выносит на подмостки.
А как еще, как не едкую сатиру на экзальтированное словоблудие, прикажете понимать знаменитый монолог Сони из «Дяди Вани», по которому бедных советских школьников заставляли писать сочинения: «Будем трудиться для других, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем, и там, за гробом, мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобой, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную… и отдохнем. Я верую, дядя, я верую горячо, страстно… Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все земное, все наши страдания — потонут в милосердии… Погоди… Мы отдохнем… Мы отдохнем…» У Чехова было слишком развито чувство юмора, чтобы «всерьез» писать такие монологи!
А у нас, у бывших зашоренных советских школьников, не хватило самостоятельности мышления для того чтобы сбросить с себя «ермиловское» наследие.
Я спросила одну зрительницу из наших соотечественниц что она думает о спектакле. Она сказала вполне предсказуемое: «Я не люблю все эти современные трактовки. Классика должна оставаться классикой!»

Актриса Алла Демидова, вникая в роль Раневской из «Вишневого сада», сказала, что у нее стала получаться роль, когда она додумалась играть богемную декадентку с явной наркотической зависимостью (не забывайте, что во времена Чехова кокаин продавался в аптеках и предписывался для лечения расшатанных нервов).

В пьесах Чехова герои говорят невпопад, не слыша друг друга, не различая смысла сказанного. Поистине, это «черные комедии», тем более что к комическому аспекту добавились собственные настроения Чехова, полные депрессии от тяжелой болезни. Они наполнили собой пространство пьес и ощущаются всеми, кто с драматургией Чехова соприкасается.