Надежда Кожевникова: ФОНАРИК

Вот уж чем наградила меня судьба, так это хорошими отношениями с женами бывших моих женихов. Ларису я получила в подруги от самого первого, сумрачно-скрытного Игоря. Впоследствии он занял высокий пост. Все мои мальчики выбивались в люди. Со всеми их избранницами я ладила, но Ларису Игорь довольно долго от меня скрывал.

 

Встретились мы совершенно неожиданно, когда он пытался припарковать машину в центре Манхэттена, и мой муж тоже пытался, чуть не врезавшись в капот чего-то длинного и роскошного. Я выскочила. На меня налетела, тоже роскошная, блондинка, и тут я узнала в водителе Игоря.

 

Оказалось, в Нью-Йорке они уже давно, Игорь большая шишка в дипломатическом мире, хотя на сообщение об этом Ларисы, кисло, скромняга, усмехнулся. Лариса же, очень оживлённая, восклицала: «Какая встреча! Вы та самая Надя! Мне Игорь о вас говорил!» Я, с улыбкой: «Разве он умеет говорить?» «Пытаюсь, — Игорь буркнул, — но не в твоём, конечно, присутствии».

 

Решили вместе где-нибудь пообедать, отправившись на поиски подходящего ресторанчика пешком. Мы с Ларисой впереди, воркуя, а наши серьёзные мужчины плелись следом. Лариса была прелестна, высокая, длинноногая, с копной струящихся по спине волос, хотя в её открытости, искренности и проскальзывала иной раз чрезмерная, не по возрасту, восторженность. Но вот как раз такая жена Игорю, бирюку, подходила, скрашивая своим щебетаньем его угрюмость.

 

Мы с ней подружились. Я тоже нуждалась в таких подругах, не задумывающихся о произносимых словах, не умствующих натуженно, ничего из себя не строящих, лишнего не воображающих. В мои наезды в Нью-Йорк к нашей дочери из Денвера часто видались, сидели в кафе, по музеям бродили, свою «компетентность» я ей не навязывала, а она трогательно иной раз вздыхала: «Как много ты, Надя, знаешь, ну зачем же так много…» Очень меня веселила. Я была признательна Игорю, что он на ней именно женился.

 

Умиляла её заботливость. Она, кажется, считала меня не вполне адекватной, со сдвигами, и провожала до дома, опасаясь, что заблужусь, не позволяла делать покупки по ценам, с её точки зрения вздутым, и мы яростно спорили, кто будет расплачиваться в ресторане – единственный повод для ссоры.

 

Как-то я пожаловалась Ларисе, что на таможне в Шереметьево у меня из чемодана вышвырнули томики Некрасова, доставшиеся от деда, с его печаткой доктора М.П.Кожевникова, и на глазах всей очереди пристыжали, что я-де контрабанду провожу. Лариса, выслушав, сказала: «Вывезти можно всё, но у тебя, Надя, не то лицо». Я: «Какое же?». Она, терпеливо: «Ну на нём всё читается, ничего скрыть нельзя. Даже если молчишь, абсолютно ясно, что думаешь. Ты тех, кто документы, багаж проверяют, не располагаешь, вот им и хочется как-то тебя зацепить, прищемить. А я умею дурочкой притворяться, так проще, удобней, поэтому всё и сходит». Я, чмокнув её в душистую щеку: «Так ты дурочка и есть!» Посмеялись, и тут она предложила: «Если у тебя что-то ценное, важное в Москве осталось, попробую провезти». И улыбнулась так, как я действительно никогда, никому улыбаться не умела.

 

Неловко было доставлять ей хлопоты, к тому же всё-таки рискованные, но она настаивала: есть такие натуры, редкие, для которых быть в чём-то полезной – потребность, и обижаются при отказе.

 

А у моих московских приятельниц и в правду кое-что хранилось, с чем я уже распростилась, совсем уже не надеялась когда-либо вернуть. Да и надобность ушла, жалеть не о чем, незачем. Ну было, мало ли что было. Допустим хотелось столетние ели с участка в Переделкино за океан доставить: хотелось – и что с того?

 

Поразительно, но, как выяснилось, Лариса свои способности нисколько не переоценила. И Игоря в его командировках в Москву в перевозчики моего барахла снарядила, что уж казалось вовсе невероятным. Я его знала юнцом, нацеленным на карьеру, как мне представлялось, с упорством патологическим. Сверхосторожный, сверхбдительный, дисциплинированный, педантичный – конечно, между нами не могло быть никакого слияния. Но потом, спустя столько лет, я встретила сутуловатого человека в очках, с усталым взглядом под сильными линзами, и несмотря на все его успехи, пожухлого, чем-то разочарованного. Так бывает, что именно когда вожделенное свершилось, цель достигнута, приходит опустошенность. К теперешнему положению он рвался во все лопатки и студентом-отличником в МГИМО, и отсиживая положенное в африканских странах, а вот, пожалуйста, добрался до верхней планки, штат подчиненных, вышколенная секретарша, всякие привилегии, дорогущая машина, но в глазах тоска, кривая, насильственная ухмылка.

 

Тот, прежний Игорь, никакие, ни в чём правила не осмелился бы нарушить. А этот, новый, в карьерных битвах потрепанный, хотя и победивший, привёз мне, неся в руках, огромное овальное блюдо с клеймом дореволюционного фабриканта Кузнецова, хотя недоумения не скрывал зачем мне в Америке такой хлам. Объяснять не имело смысла, и я сама-то толком не понимала…

 

И зачем, скажем, фонарь, расписной по фарфору, из Венеции, света никакого не дающий, ну чисто декоративный? Но с ним была связана, как и с прочим, своя история, для меня лишь значимая, с ценностью материальной нисколько не связанная. Возможно, он был старинный, а, возможно, и нет, не имеет значения. Я сняла его собственноручно с высоченного, метра в четыре, потолка в квартире на улице Горького прославленной некогда исполнительницы танцев, как называлось, народов мира, Тамары-ханум.

 

Но когда я пришла к ней за интервью по заказу редакции, Тамара-ханум не только уже не танцевала, а еле-еле по квартире ковыляла. От славы былой остались руины запущенной, неряшливой старости, абсолютной неприспособленности к теперешней жизни. В комнате, где мы беседовали, царил полумрак, столь плотный, что я с трудом разбирала, что черкаю в своём блокноте. Тот самый фонарь, голубовато мерцая, скорее мешал, усиливая ощущение чуждой потусторонности всему и всем, в которой пребывала-прозябала его хозяйка.

 

Фонарь, черт знает когда, в тридцатых, что ли, она приобрела на гастролях в Италии. В Венеции я еще не бывала и не могла даже вообразить, что когда-нибудь в этом городе-мираже окажусь. И что выйдя из поезда, в толчее вокзальной, почувствую сразу же колдовство-ворожбу при первом же вздохе. Сбывалось: счастье нахлынувшее, всё моё существо захватило. Муж едва вывел меня из столбняка. Мы сели в гондолу, и вдруг всплыл тот самый, от Тамары-ханум, фонарь, из привычной тусклости неожиданной праздничностью вспыхнувший, только здесь, в этом городе уместной, сотканной из авантюр, лукавства, плутовства, которым очень хотелось, не раздумывая поддаться.

 

Тамара-ханум в том же возрасте, верно, что и я в свой первый приезд в Венецию, так же пьяно у каналов бродила, в лавчонках-пещерах накупая дребедень, под видом антиквариата предлагаемую, тогда как подлинное, в чехлах из пыли, от алчно-туристских глаз испуганно жалось по углам.

 

Фонарик ей подмахнули, возможно, жульнически, а, возможно, и не догадываясь, что висел он некогда в каком-нибудь из дворцов на воде застывших, нынче обшарпанных, но не утративших величие. Ведь и красавицы из породы нетленной, годам, прожитому неподвластной, и с клюкой остаются привлекательными, чарующими нездешним, выползая к гостям из коморок в коммуналках. Меня к ним магнитом тянуло. Мы часами распивали из неудобно-грациозных их чашечек принесённый мной кофе.

 

Старость, не у всех, конечно, у некоторых, обладает неодолимой притягательностью в щедрости себя, или, точнее, остатков себя, бескорыстной отдачи. От такой старости шелуха-суета отлетела, как листва с мощного дуба, ствол, рисунок ветвей, графически чёткий, обнажая для восхищенного созерцания. Люблю деревья зимой, а людей на излёте, с богатством, подытоживающим всё накопленное, пережитое.

 

Тамара-ханум, чьи пляски в фольклорных костюмах, порой транслировавшиеся в старых записях на телевидении, оставляли меня равнодушной, пленила, обворожила, до сердечного защемления, проступающей сквозь одряхлевшую оболочку душевной статью. Отрывом от мелкого, пустяшного, над чем воспарить способна наделённая от природы мощью натура, без сожалений расстающаяся с изжитым, ставшим ненужным. И с молодостью в том числе.

 

Внезапно, совсем не в лад с нашей беседой, Тамара-ханум сказала: «Ну что ты так него смотришь, на этот фонарик? Нравится — бери». Я: «Что вы, что вы… Она: «Ну ладно, тогда купи. Сколько тебе за интервью со мной заплатят?» Я: «Если вместе с фото из вашего архива, то…» Она: «Так много… – с улыбкой, достойной её минувшей славы. – Дашь половину, и забирай. Тут рядом в магазине люстры продаются, с тремя рожками, из пластмассы, но зато хоть светят. А этот, сама убедилась… В кладовке стремянка, я подержу, а ты снимай».

 

И я сняла. Деньги потом принесла, именно половину из гонорара. У нас на Новолесной, что в ответвлении от улицы Горького, фонарик повис, после перекочевав в сокольническую квартиру. Освещения и вправду никакого не давал, дочка, в чьей комнате поначалу его водрузили, потребовала снять, перевесили в нашу спальню. Никому ненужный, бесполезный предмет. Но я время от времени щелкала выключателем, завораживаясь голубоватым мерцанием, по стенам разбрасывающим смутно-трепещущие тени, явленные будто оттуда, куда доступа нет.

 

Но вот надо же, звонит из Нью-Йорка моя подружка-щебетунья, и торжественно, ликуя: доставлен твой фонарик! Я, ей в тон: не может быть! А про себя думаю: какая же я дура, людей озадачила, они старались, тащили безделицу, небось, как и блюдо, в руках. И куда мне этот чёртов фонарик девать? Где приспособить в нашем колорадском доме? Хоть и три этажа, а места-то ему нет. Он ведь нездешний, не вписывающийся в здешнюю обстановку, а главное, в моё состояние, несоответствующее тому, что осталось в прошлом.

Будет к тому же напоминать о пережитом в Шереметьеве унижении, когда мне швыряли книжки деда, сотни раз в СССР переизданные, никакие не раритеты. Некрасовское «Кому на жить Руси хорошо». Да всё тем же, кому и всегда было, и есть хорошо. Я тогда перед паспортным контролем задержалась, наблюдая: а других будут, как меня, шмонать? Убедилась – нет. Тех кто в пышных, до полу, шубах, с бриллиантами в ушах на полщеки, в норковых шапках, краснорожих, с глазами-щелочками – их нет. Правильно. Они кузнецовское блюдо не повезут, не повезут и фонарик сомнительной ценности, не дающий света. Зачем им? У них миллиарды без проблем переправлены на оффшорные счета, поместья на Лазурном берегу куплены, на аукционах Сотбис, Кристис приобретут что пожелают. С ними-то всё в порядке. Трясти таких на таможне российской без надобности. Власти в России, любые, от верха до низа, отлично тут разбираются. Но и я тоже.

 

Поэтому пусть повиснет над моей головой фонарик-путешественник, чтобы не забывала откуда, из какой страны уехала. Спасибо Ларисе, вбившей еще один крюк в моём осознании российских реалий. Ей хотелось меня порадовать обретением домашней реликвии – она сделала большее. Отношение между людьми – вот что ценность, независимо ни отчего. Друзья, на которых можно положиться – основной капитал. В беде кто твой друг выявляется. Но достаточно, хватит нам бед, упаси Бог, помилуй. И в обыденности, будничности обнаруживается человеческая сущность. Свети, расписной по фарфору, голубенький фонарик, ты ведь много чего повидал. Хрупкий, а ведь уцелел, всё выдержал. Благодарна тебе за тех, с кем с твоей помощью меня свела судьба. Ты – талисман, свети-мерцай, пожалуйста, и когда меня не будет.