Лорина Дымова. «Интервью»

 

 

 

 

 

 

ИНТЕРВЬЮ

 

Признайтесь, ведь вы любите, когда у вас берут интервью? И, пожалуйста, не притворяйтесь, все равно не поверю! Не может человеку не нравиться, когда им интересуются, выспрашивают, как относится он к тому, к другому – и это в то время, когда он, бедняга, в обычных условиях не может даже рта раскрыть: никто не желает выслушать его, все машут руками – дескать, потом, потом, сейчас не до тебя! А когда будет до него? Трудно надеяться, что это случится еще при его жизни, ведь ритм все ускоряется, люди в последнее время проносятся мимо него, как при ускоренной съемке, и скоро дело дойдет до того, что если даже кто-нибудь и захочет остановиться и выслушать страждущего, то он просто не успеет затормозить, и если все-таки остановится, то не там, и выслушает не того, кого собирался.  

И вдруг в вашей квартире раздается звонок!

Простите, вы такая-то?

Да, отвечаю я, а в чем дело? 

Хотя, если честно, то я уже и сама поняла, в чем дело: уж больно ласков и даже заискивающ баритон неопределенного возраста на другом конце провода: значит, что-то ему от меня нужно – иначе зачем человеку тратить неизвестно на кого столько положительной энергии?

А что ему может быть от меня нужно? Что с меня возьмешь? Деньги? Денег у меня нет – это всем известно.  Помочь устроиться на какую-нибудь головокружительную работу я тоже не могу – связи не те. Остается или бесплатное выступление, которое, несмотря на бесплатность, все равно привлекательно, потому что там можно продать книжки, или же – интервью. Причем интервью даже предпочтительнее, чем выступление, хотя корысти – ни малейшей. Но зато – какой праздник души! Говоришь, о чем хочешь, не обращая внимания на вопросы, а собеседник, вместо того, чтобы тебя прерывать или от тебя отмахиваться, кивает и даже записывает твои откровения. И преданно смотрит в глаза, потому что интервью срочным порядком идет вместо забракованного начальством обзора, и если завтра он не положит на стол новый материал, то его шансы на прибавку зарплаты становятся равными нулю, а шансы потерять работу возрастают до опасной величины.

И действительно, незнакомец покорнейше просит меня оказать честь журналу и лично ему и ответить на ряд вопросов, крайне интересующих читателей. Я для порядка слегка кочевряжусь: дескать, именно сегодня не могу, у меня другие планы, – но интервьюер вдруг резко, без обиняков, говорит, что завтра мое интервью никому не будет нужно, что если не сегодня, то никогда, и я так же резко, без обиняков, соглашаюсь.

Вешаю трубку и начинаю метаться по дому. До прихода баритона у меня пятьдесят две минуты, и за это время я должна привести себя в порядок, а это значит: помыть голову, высушить ее, закрутиться, причесаться и переодеться, что в свою очередь значит: если не постирать, то хотя бы погладить сиреневую блузку; кроме того, необходимо испечь что-нибудь к чаю, ну и еще, конечно, набросать план предстоящей беседы – и только тут я соображаю, что не спросила у надвигающегося визитера, ни о чем будет разговор, ни хотя бы из какого он журнала, чтобы понять, к чему все-таки быть готовой, куда гость будет гнуть: в сторону верлибра или же в сторону новых духов косметической фабрики «Велла». А, да все равно! – решаю я, поняв, что всего в любом случае не успеть и что нужно сосредоточиться на главном. Засовываю в духовку противень с тонко нарезанными кусками батона, убеждая себя, что это ничуть не хуже любого печенья, даже лучше – без сахара, ведь сахар, как известно, «белая смерть», – и опрометью кидаюсь в душ. Через несколько минут я уже выскакиваю из ванной – и потому что время поджимает, и потому что чувствую запах подгорелого хлеба. Вытаскиваю сухари из духовки – ничего страшного, ну, может быть, чуть передержала – и, с жужжащим феном в одной руке, другой – хватаю разбросанные по комнате шмотки и по-баскетбольному забрасываю их в шкаф.

Включаю утюг, хватаю бигуди, – в это время звонит телефон. Поднимать трубку ни в коем случае нельзя – цейтнот, но вдруг отмена? Срываю трубку с рычага:

— Да!! Кто это?! Алла, ты? Позвони вечером! Сейчас не могу!

 Ровно в двенадцать, ухоженная, благоухающая, с прекрасным цветом лица, будто провела все утро у косметички, я стою у окна и перебираю взглядом всех приближающихся к подъезду мужчин. Этот? Или нет, скорее всего, этот.

Половина первого. Час. Гостя нет. Чай давно остыл. Я с сожалением думаю, что вполне успела бы погладить темно-синюю юбку – с ней сиреневая блузка смотрится совершенно иначе. И все же, где он? Мог хотя бы позвонить, что опаздывает!..

В двадцать минут второго раздается звонок в дверь. На пороге – высокий, пухлый, лысоватый молодой человек с тугой, как барабан, сумкой в руках.

— Извините, задержало начальство, – доверительно говорит он и разводит руками, но по его бегающим глазкам и  запаху пива, исходящему от него, я понимаю, что задержался он не у начальства, а в кафе за углом. – Алик, — представляется он и проходит в комнату, не дожидаясь приглашения.

— Не туда, — кивком головы я показываю ему, куда идти.

Он немедленно меняет направление и входит в соседнюю комнату.

Располагается на диване, достает из сумки диктофон.

— Чаю? – светским голосом предлагаю я.

— Что вы! – пугается Алик, подтверждая мое подозрение относительно причины  опоздания.

Я чувствую облегчение,  потому что сухарики все-таки подгорели.

Сажусь в кресло и вопросительно смотрю на своего визави.

— Начнем? – жизнерадостно спрашивает он и включает диктофон. – Нашим читателям было бы интересно узнать, – с места в карьер начинает он, – что вы думаете о возможности переложения современной прозы на язык телевидения?

— Что-что-что? – пытаюсь понять я.

— Пе-ре-ложение про-зы на язык те-ле-видени-я, — терпеливо, старательно шевеля губами, словно разговаривает с глухонемой, повторяет гость.

— Но я пишу стихи, – робко сообщаю я.

— Ну! – не верит собеседник. – Разве? Вы уверены?

Его недоверие немедленно передается мне, и я бросаю взгляд на книжную полку, желая удостовериться, что там, действительно, стоят мои шесть книг – и все это стихотворные сборники. Следуя за моим взглядом, он тоже смотрит на корешки книг, потом на меня – с сочувствием.

Выход он находит мгновенно.

— Ничего страшного, – ободряюще говорит он, – даже еще лучше! Такого у нас не было. Скажите, что вы думаете о переложении поэзии на язык телевидения?

И тут я будто просыпаюсь. Что, собственно говоря, происходит? Я пригласила этого типа вовсе не для того, чтобы говорить всякие глупости!

— Я считаю, что в современном обществе существует явный дефицит ответственности, особенно в мужчинах, – без колебаний заявляю я, беря инициативу в свои руки.

Мой собеседник кивает и крутит какое-то колесико в диктофоне, а я продолжаю:

— Это, на первый взгляд, безобидное явление приводит к разрушению современной семьи. Почему… нет, объясните мне, почему, – напираю я на собеседника, – женщина бережет семью и прежде, чем совершить любой поступок или, скажем, закрутить какую-нибудь интрижку, она думает, чем это чревато для семьи, в то время как мужчина вообще ни о чем никогда не задумывается и следует  любому внезапному импульсу?

Гость снова кивает и, воспользовавшись паузой, как фокусник, достает откуда-то из рукава мятый бумажный огрызок.

— Как вы полагаете, – интересуется он, – так называемая, абстрактная проза… тьфу ты… елки-моталки… как ее… абстрактная поэзия… она менее пригодна для создания телевизионного образа, чем реалистическая… э-э-э… поэзия?

— Это с какой стороны посмотреть… – задумчиво отвечаю я. – Если смотреть с точки зрения мужчин, гораздо менее восприимчивых к искусству, то характер поэзии вообще не имеет никакого значения. В силу особого устройства психики, мужчины не в состоянии воспринимать поэзию, как, впрочем, и прозу, и даже музыку. Интересы их примитивны и элементарны. Моя подруга, например, недавно разошлась с мужем именно по этой причине: от одного только слова «консерватория» он становился агрессивным и некоммуникабельным. А когда я ему однажды предложила пойти на выставку Модильяни, его лицо перекосилось так, что я испугалась, не воспалился ли у него лицевой нерв… Вернее, не я а подруга… – неловко поправляюсь я, чувствуя, что попалась.

Однако мой собеседник ничего не замечает.

— Всем известно изречение, – веско произносит он, заглянув всё в ту же, непрезентабельного вида шпаргалку: – «Красота спасет мир». Если ее перефразировать, какой вариант вы бы предпочли: «Телевидение спасет мир» или  «Проза… тьфу!.. опять, ёлки-моталки… или  «Поэзия спасет мир»?

— Мир спасет обуздание в государственном масштабе мужских инстинктов, –  убежденно заявляю я и с опаской взглядываю на гостя, хотя понимаю, что меня он не слушает, полностью положившись на технику.

Сейчас он вернется к себе в редакцию, расшифрует запись, состряпает интервью и положит на стол боссу – все это написано у него на лице. И вообще даже невооруженным глазом видно, что в данную минуту ему больше всего на свете хочется спать – литр пива дает себя знать, а насчет того, что же все-таки спасет мир, он не слишком тревожится: в конце концов, что спасет – то и спасет.

И действительно, сладко потянувшись, он тянется к магнитофону, выключает его и, протяжно зевнув на весь дом, говорит:

— Ну вот и славненько! А вы, ёлки-моталки, беспокоились!.. Ну, проза, ну, поэзия, какая разница! Кто вообще все это читает?

Я бы ему возразила, если бы не понимала, что этот лысый юноша, увы, абсолютно прав.

Расстаемся мы вполне довольные друг другом, каждый получил свое: Алик смело может рассчитывать на прибавку к зарплате, а я – высказала, наконец, вслух все, что думаю о бывшем муже и о мужчинах вообще. И высказала не кому попало, а представителю прессы, можно сказать, официальному лицу. Мы с любовью смотрим друг на друга.

Когда он уже стоит на пороге, я спохватываюсь, что так и не спросила, из какого он журнала.

— Из журнала «Космос и мысль», – охотно сообщает Алик. – Ждите в последнюю субботу месяца. – И, прочитав в моих глазах невысказанный вопрос, добавляет: – Да есть, есть такой журнал, не сомневайтесь!

 Две недели пролетают, как мгновение.

В последнюю субботу месяца я узнаю о себе массу интересных вещей.

Во-первых, что, хотя до сих пор я писала стихи, в ближайшее время я собираюсь выпустить книгу прозы, поскольку проза легче перекладывается на язык телевидения, а за телевидением будущее и именно телевидение спасет мир.

Во-вторых, с поэзией расставаться мне совсем не жалко, как не жалею я и об ушедшем муже, несмотря на то, что у него было обостренное чувство ответственности и повышенный интерес к искусству – особенно его привлекали консерватория и Модильяни. И хотя я тоже люблю Модильяни, мужа я – бывают же такие парадоксы! – не люблю и предпочитаю мужчин совершенно иного типа.

И самое главное – любимейший мой журнал, который я читаю с первого номера и от корки до корки, это, конечно же, «Космос и мысль».

 Я возмущена. Я подчеркиваю жирной чертой на обложке моего любимого журнала номер телефона главного редактора и поднимаю телефонную трубку. Но, набрав три или четыре цифры, останавливаюсь. Вспоминаю, с каким наслаждением я почти целый час беспрепятственно крыла мужчин в присутствии одного из них, вспоминаю любящий взгляд, которым мы обменялись с Аликом на прощанье, вспоминаю его уютный зевок и предвкушение добавки к зарплате – и кладу трубку.

А ведь, Алик прав, мне давно пора переключиться на прозу. У поэзии никаких перспектив.

А может быть, даже не проза?

Почему бы, мне, ёлки-моталки, не заняться журналистикой?