Автор: Надежда Кожевникова
НИЧЕГО НОВОГО
Меня застал врасплох вопрос: а вы любили своего отца? Да, считаю, что да, всегда. Хотя почему это интересует людей, столь разных, но мною уважаемых.
Оказывается, снова всплыла история с рукописью романа Гроссмана «Жизнь и судьба», которую мой отец, будучи главным редактором журнала « Знамя» якобы сдал в КГБ.
Начнем с того, что когда эти события происходили, я даже в школу еще не ходила. Но в дневниках Корнея Чуковского потом прочла: по Переделкино промчалась машина скорой помощи, искали дачу Кожевникова, у него инфаркт, так, верно, сказалась, история с рукописью Гроссмана.
Я это не помню. Но последствия, когда отец задыхался в сердечных приступах, во мне отзывались жуткой паникой. Убегала, утыкалась головой в снежный сугроб на нашем дачном участке, вопя: а-а-а… Оттуда отец же меня извлекал, утешая: я жив, Надя, жив. Мне было очень стыдно за свою трусость, предательскую, если определять правильно.
Но он всё же умер. И я так же постыдно рухнула, ужаснувшись наветами тех, кто вчера еще перед отцом заискивали. А что удивительного? Очень даже обычно. Плюнуть на гроб, откуда покойник уже не поднимется, излюбленное глумливое развлечение гнусной черни.
Люблю ли своего отца? Да, и особенно полюбила, когда его, мертвого, стали поносить. Раньше не осмеливались. И поносили те же самые люди, что прежде подхалимски пели ему дифирамбы. И вдруг я отрезвела, повзрослела. Отец беспокоился прочен ли у меня хребет. Выяснилось – да. Но когда всплыла впервые история с Гроссманом, признаю, растерялась.
Интуитивно чуяла, что мой сверхосторожный отец такого позорного для его репутации ляпа не мог допустить. Но откуда же эти слухи? А просто. Борис Ямпольский, даровитый писатель, цензурой советской замороженный, кинул дезу, на самого Гроссмана, правда не ссылаясь, а предлагая свой личный домысел, что рукопись его романа сдал карательным органам Кожевников. И домысел прочно в умах застрял.
Тогда уточним известные факты. Гроссман свой роман, «Жизнь и судьба» замечательный, стоит на полке в нашей библиотеке, предложил вначале в «Новый мир» и получил отказ. Такое в литературном мире сразу становится известно. Куда же еще с романом идти? К Вадиму, фронтовому товарищу, жесткому, с безупречным нюхом, что можно или нельзя. Представляю разговор автора с редактором. Но надо учитывать и субординацию. Гроссман – лауреат сталинских премий, авторитетная фигура, отказать такому автору, ссылаясь лишь на собственное мнение было, по меньшей мере, неловко. Рукопись такого объёма, да еще со столь опасными прозрениями, параллелями – Гитлер-Сталин, фашизм-коммунизм – должна была быть направлена в ЦК, в идеологический сектор, возглавляемый Поликарповым . Он, только он мог вынести вердикт, да или нет.
Фамилия Поликарпов мне вспомнилась случайно. В Женеве купила запретные тогда мемуары Ивинской «В плену у времени», где она упоминает, что отчаявшись роман Пастернака «Доктор Живаго» где-то пристроить, пришла к Кожевникову за советом, они были некогда сокурсниками в московском университете. Это другая тема, но про их романтические отношения в курсе. Фото юной Люси Ивинской, с надписью моему отцу, «Любимому и единственному» вложено в книгу её мемуаров, которые, я, кстати, привезла отцу из Женевы, с риском, что если таможня прознает, что у меня чемодане – крамола! – и мне, и мужу, работающему в международной организации, башку отвинтят.
Рефрен тот же, любила ли я своего отца. Да. И мемуары Люси, ему из Женевы доставленные, он читал всю ночь. А наутро услышала: как же она его любила. Кого, спросила. Он: Пастернака! Я, холодно, с бесчувственностью, свойственной молодости: и его, и тебя, и многих, а главное, пишет бездарно. Он умел одним взглядом уничтожать. Встал и ушел в свой кабинет, хлопнув дверью. Ладно, вытерплю.
В своих мемуарах Ивинская свидетельствует, что Кожевников ей рекомендовал обратиться в ЦК к Поликарпову, вдруг поможет. Он вроде как с ним дружил, как мышка с кошкой.
Нет, Поликарпов с «Живаго» не помог. Но цикл стихов из романа был обнародован Кожевниковым в «Знамени», за что тут же получил по мозгам. Выговор по партийной линии, с занесением в личное дело. Легко еще, надо отметить, отделался, могло быть значительно хуже.
«Либералы», кто был первый публикатор стихов Пастернака из «Живаго»? Не нравится? Но у Кожевникова есть дочь – напомнит.
Хотя для меня этот поступок отца кажется странным, загадочным. Что им двигало, какой импульс? Основа, я считала несгибаемая, поддалась зову давно исчезнувших чувств? Нет, я не знаю своего отца, и не узнаю.
А Гроссман, конечно, никаких иллюзий не питал, что после отказа в «Новом мире» способствовать публикации его романа способен Кожевников. Забыли что ли в каком обществе жили? Советском, с непоколебимо-железными установками, нарушение которых каралось беспощадно. Но по версии озлобленного неудачами Ямпольского всё обстояло иначе. Исключительно, мол, из подлости, зловредности редактора «Знамя» рукопись романа Гроссмана была им отправлена в КГБ.
Но зачем, с какой целью? Это было другое ведомство, а все журналы, издательства подчинялись, были подведомственны ЦК партии. Я вот прочла в воспоминаниях Твардовского, что он просиживал в коридорах ЦК больше времени, чем находился в редакции «Нового мира». Четко, знаково для той эпохи.
Но кто мог предполагать, что так быстро всё забудется, и придется вдалбливать тогда очевидное: ни один редактор в те времена без визы ЦК не мог опубликовать НИЧЕГО. Разве что пустяшное, типа того, что сочиняла я. Как-то отец мне сказал: будь у тебя другая фамилия, сунул бы твою ерунду в своем журнале во вторую тетрадку. Ерунда – моя повесть «Елена Прекрасная», обнародованная в «Новом мире» с оглушительным, скандальным успехом. Но мой отец своих воззрений, закалки не изменял никогда, и не упускал случая одернуть дочь. За что я его любила, постоянно свирепо споря? Трудно объяснить. Он мой отец – и всё
Так зачем же Кожевникову, когда над ним был законный хозяин, ЦК, весьма строгий, грозный, рукопись Гроссмана отравлять в КГБ? Ему, сыну меньшевиков, друживших в сибирской ссылке с Рыковыми, Бубновыми, Сталиным уничтоженными, чтобы уцелеть, надлежало неукоснительно соблюдать все указания власти. И еще он хотел, чтобы уцелела я. Тоже нормально, естественно.
Люблю ли я своего отца, меня спрашивают. Больше, чем люблю – понимаю. Его эпоху, зловещую, осознаю через любовь к нему. И хочу сказать ему, Вадиму Кожевникову, я, твоя дочь, от недругов тебя защищу. Так велит и моя честь, и справедливость.
Извините,Надежда,никак не могу остановиться.
Всё, что Вы написали,- логично. Скорее всего так и было.
Не мне судить,останется ли в ЭТОМ ряду В.Гроссман; уверен,что останется.
Романом ли,рассказами ли — как знать; я же, ленивый (но усердный — возможно ли это?)
читатель больше полувека вспоминаю обжигающее чувство от его (В.Гроссмана )
рассказа «Старый учитель» (? -не уверен, что название точное: 1941-ый год, Киев,
Учитель с маленькой девочкой в колонне евреев,которых ведут к Бабьему Яру и тд).
Всего Вам самого светлого,
з повагою, Олександр.
Да, Алекс, именно так назывался этот рассказ, я его тоже отлично помню. Мне этот сборник дал отец, еще там была повесть » Нефть» тоже замечательная, честно говоря, повести, рассказы Гроссмана не хуже романа, а в каком-то смысле и лучше.
надо же,с трудом до 20-ти досчитал, а, между ТЕМ,»счёт пошёл на миги»,как говорили во время 6-дневной войны; понимаю Вас,Надежда:»вся-то наша жизнь есть борьба,как говорил товарищ Будённый».
Однако, извините, в теме Вашей конца и края не предвидится , а как же — комод ?
И ещё- Вы ,конечно,знаете — каждый,в первую очередь — о себе, и тема эта,увы,- неисчерпаема.
Разве что вспомнить старую (чукотскую ?) истину:
«Да будет слово ваше «да,да» а «нет нет» ; а что сверх этого » — сами знаете от кого.
Алекс, из «комода» у меня множество опубликовано текстов и изрядно книг. Но есть еще и такие понятия как долг, честь, достоинство. И тут не до художеств, это зов крови, у меня очень с сильным зарядом, кубанских казаков, от них от турок, и польско- еврейские. Эта моя генетическая основа. И когда на сайте мною очень уважаемоего Евгения Берковича произвольно изымаются мои ответы на задевшие меня реплики, как якобы повторы, то я остаюсь верна лозунгу очень мне близкому: мы не рабы, рабы не мы. А что уж я ничья не раба -это уж точно.
Нет,правда,- что удивительно: написали Вы в октябре прошлого года, а в этом году —
8 комментариев. И каких подробных.
А с таким зарядом (казаки-турки-поляки-евреи ) и в самом деле — не просто.
«- Что будем делать ?
— Завыдовать будем. »
относительно «беречься»: Д.Самойлов «Давай поедем в город,
где мы с тобой бывали..»- по Youtube,читает(великий) Зяма Г.
All the best,respectfully
Alex.
Мне кажется, что, успокоившись, и как-то снизив тон, можно кое-что прояснить в истории с публикацией романа Гроссмана.
Уважаемая Надежда, я затрагиваю такой больной нерв, и мне так не хочется вас обдеть, задеть, поверьте. И все же.
Надежда Кожевникова любит своего отца, и так тому и быть. Что ж тут удивительного? Но в ее тексте я не обнаружил осознания абсолютной, безоговорочной аморальности того режима, которому служил Вадим Кожевников. Ситуация сильно запутывается тем, что в России не было Нюрнбегского Процесса. И вчерашние палачи, доносчики преспокойно разгуливают по улице с гордо поднятой головой. Страна отнюдь не осознала своего преступного прошлого. Я недавно пересмотрел старый Моссоветовский спектакль «Суд над судьями», по пьесе Эбби Манна (Авраама Гудмена). Он имет непосредственное отношение к мемуарам Н. Кожевниковой, переглядите его. Оказывается, миллионы немцев не знали о концлагерях. Генералы не знали, судьи не знали, за что же их судить? А судили их за то, что нельзя, безнравственно жить с закрытыми глазами. Простые немецкие крестьяне знали о Дахау, а генералы, видишь ли, не знали. Гроссман о советских лагерях знал (и поплатился за это жизнью), а Вадим Кожевников — не знал. Разница — принципиальная. И ничего не меняет то, что он помогал людям, публиковал политически сомнительные стихи и прозу. Эсесовцы в частной жизни, были часто безупречными людьми, и не вседа мучили стариков и детей. А дух братства в эсесовских частях, судя по мемуарам, был вообще выше всяческих похвал. Но их судили. А в России никого не судили. И, видимо, не случайно. Здесь я вступаю на очень тонкий лед, ибо терпеть не могу разговоров о национальном характере, национальном менталитете и пр. И все же, существенным элементом специфически российской духовности является та идея, что на свете нет правых и виноватых, точнее — все виноваты. Под этим бы подписались столь несхожие во все остальном Толстой и Достоевский. В этом же ключе написан и текст Надежды. А ежели, так, то Нюрнбегский процесс в России и вовсе невозможен. И в этом трагедия России. Поэтому в России так непрерывно страшно жить (об этом очень хорошо писала Надежда Кожевникова). Я хочу напомнить, что суды и комиссии по расследованию нацистской деятельности отнюдь не всегда сажали за решетку и вешали. Например, Мартина Хайдеггера, отстранили от преподавательской деятельности. Германия с ее почтением к профессуре и философии отстранила величайшего философа ХХ века от преподавания! Нашла в себе мужество. А ведь Хайдеггер ни в чем эдаком серьезном и замешан не был. Но Германия нашла в себе силы для тяжкого процесса искупления. В Германии появилась книга «Глазами Клоуна», а в России и появиться не могла. Чего уж, — все виноваты. Мне не к чему оглядываться по сторонам, достаточно подойти к зеркалу. Я был комсомольцем, и посему меня на версту нельзя подпускать ни к каким общественным должностям, может быть, и к студентам следует подпускать с опаской. Я долго из себя вышибал советское отношение к студентам. И не сразу осознал, что в Израиле передо мной сидят свободные люди. И в этом секрет невероятных успехов Израиля. Вот в СССР было прекрасное школьное образование, высокая культура, великолепные университеты, а жить нельзя было. А в Израиле дрянные школы, не шибко продвинутая культура и не первосортные университеты, а дышать можно. Потому как, если нет свободы то ничего и не нужно. Странно, но на весь СССР это понял, кажется один Гроссман. Я не ряжусь в тогу судьи, у меня нет на это морального права, и заранее приношу Вам, Надежда, свои извинения, если все же Вас обидел.
Ну что Вы, нисколько меня не обидели, напротив, я благодарна за Ваш объёмный, искренний отзыв.И тоже считаю, что без раскаяния нет очищения, ни у человека, ни у общества. Но очень важны детали, всегда важны. Мой отец родился в сибирской глухомани, у политических ссыльных, принадлежащих к партии меньшивиков в 1909 году. Их ближащих друзей, Рыкова, Бубнова расстреляли. Мой дед, студент- математик Харьковского университета, по доносу охранке отсидел в одиночке, не назвав никого, кто оставил в его квартире революционные брошюры. Но хребет ему навсегда поломали. Отец, совсем молодым, в конце двадцатых, когда Кожевниковы переехали в Москву,брался за что угодно, стал боксером, профессионалам, с поломынным носом, за пайки, за деньги, чтобы содержать своих родителей.
На его первые литературные опыты отреагировал Бабель и взял его под своё крыло. Они вмести взялись делать путеводитель по Нескучному саду. Но Бабеля взяли, и парня Вадима вызвали на допрос в НКВД, показав протоколы допросов, где, конкретно, Илья Эренбург от Бабеля отрекся и подло, пытаемого в застенках своего друга, товарища гробил. Как Вам это?
А мне было лет тринадцать, когда мой отец на прогулке в переделкинском лесу со мной этим поделился. Между тем «Оттепель» Эренбурга Кожевников опубликовал в «Знамя». где был главным редактором.
С Твардовским дружил, их обоих с фронта призвал на ауденцию Сталин, и тогда Твардовский надписал отцу сборник баллад Бернса в переводе Маршака, под редакцией его, Твардовского, с надписью, от которой теперь щемит душа. Как могло случится, что такие близкие станут врагами.
Хотя нет. Корней Чуковский в дневниках упоминает, что в санатории » Барвиха», он был несказанно удивлен, а это уже было к концу шестидесятых, что Твардовский и Кожевников вдрун ринулись друг к другу навстречу о чем-то долго беседовали. Никто не знает- о чем.Значит, было то, то что их связывло. И незачем строить досужие помыслы, ни о чем, ни про кого. Вот я против чего. Я сама собственного отца не знаю, он не раскрывался до конца никогда, ни с кем. И эпоха та, нам, тогда не жившим, так же загадочна. Мы и в собственной разобрались плохо. Нас тоже будут судить, и так же глупо, как мы глупо судим своих предшественников. Бумеранг неизбежно вернется и вдарит уже по нам.
«И незачем строить досужие помыслы, ни о чем, ни про кого. Вот я против чего. Я сама собственного отца не знаю, он не раскрывался до конца никогда, ни с кем. И эпоха та, нам, тогда не жившим, так же загадочна. Мы и в собственной разобрались плохо. Нас тоже будут судить, и так же глупо, как мы глупо судим своих предшественников.»
Именно так. Что там в эпохах? В себе разобраться толком не можем. И чем меньше можем, тем более склонны суд(ач)ить о других и об эпохах, делая на словах то, что то ли можем, то ли нет делать на деле. «Заикаемся на площадях и скандалим на бумаге». Но собой довольны, что, видимо, и есть реальная цель судилищ.
Дорогая Надежда!
Мне кажется, что будет хорошо, если Вы ответ Бормашенко скопируете в Гостевую. Бормашенко поставил свой текст в Гостевой 2 раза. Будет правильно, если Вы ответите хотя бы разок. Только напишите в начале, что это ответ господину Бормашенко.
С уважением, Е.
Это мой ответ Вам, уважаемый господин Бормашенко, скопированный из Гостевой! Обращаю Ваше внимание, что Ваши доброжелатели поставили Ваш текст три! раза, два раза в Гостевой и один раз здесь. Я не могу поверить, что это Вы столь настойчивы.
Бормашенко О Тексте Надежды Кожевниковой Ничего Нового
Ариэль, Израиль — Mon, 07 Jan 2013 17:57:03(CET)
————————————————
Ваш текст почему-то поставлен два раза. Думаю, что это не случайно.
«Но в ее тексте я не обнаружил осознания абсолютной, безоговорочной аморальности того режима, которому служил Вадим Кожевников.»
Это не так. Действовавший аморальный режим Надежда Кожевникова показывала нам почти во всех своих публикациях. Сам факт ее отъезда говорит о ее отношении к режиму.
Далее Ваш текст абсолютно правильный.
«Странно, но весь СССР это понял, кажется один Гроссман.»
Конечно, это не так. Миллионы людей отдали свои жизни, чтобы Вы могли об этом так свободно говорить.
Таким образом, если из Вашего текста убрать всего два предложения, он абсолютно (на 99,9%)правильный.
Однако, если, как Вы ошибочно пишете, что «понял один Гроссман», не надо делать Надежду Кожевникову виновной более других, делать козлом отпущения за всех. Виноваты также я, Вы, другие люди.
«причиняя жгучую душевную боль,- 30 лет после смерти отца» — может, в этом и цель клеветы.
Берегите себя,напишите,пожалуй-ста,ещё про комод. Мне это так понравилось,
жду продолжения. Уверен,у вас ещё много чего в ко-моде.
С уважением,
Алекс
Спасибо, Алекс, но, увы, без «жгучей душевной боли» и жить, и писать у меня не получается. Беречь себя не моя стезя. Хотя жизнь очень ценю и умею жизни радоваться.
» За что я его любила, постоянно свирепо споря? Трудно объяснить. Он мой отец – и всё»
Самая правильная позиция.
А тексты Вики, по-моему, можно править самим. Никогда, правда, не пробовал, не знаю, как войти.
Но можно.
Спасибо, Евгений, действительно, в этом суть. Но именно потому, что в Вику ставят тексты все кому не лень, осведомленность там не требуется, и появляются всё новые и новые варианты- искажения, версии — домыслы, то не имеет смысла в этом участвовать.Я высказала свою точку зрения, постаралась её аргументировать и, считаю, вполне, достаточно.
Еще раз спасибо за понимание.
Меня несколько удивило, Евгений, что после этого отлика на моем блоге Вы в Гостевой на сайте Берковича написали совсем иное, противоположное. У Вас так сразу поменялась позиция? Я в Гостевой не участвую, имею уже опыт, но мои доброжелатели дали оттуда сноски. Странно только, что в наши с Вами лета, Вы так подвержены переменчивым настрояниям.
А мне уже нечего, некому отвечать всё на ту же тему. Когда узнаю о рекомендациях Вадиму Кожевникову, что ему следовало сказать Гроссману, почти цитирую, что-де Вася, давай с твоей рукописью романа всё останется между нами, никто не узнает, что ты мне её дал, а у меня, мол, семья, не могу рисковать, так забери её бога ради, и всё будет щито- крыто, так это же просто нельзя никак комментировать, понятно, нет?
Когда трижды лауреат сталинских премий, после отказа в одном журнале, «Новом мире», приходит в другой журнал, » Знамя», то вся редакция и вся литературная Москва знает с чем он туда пришел. И Гроссман знал, и Кожевников знал, что ничего ни от кого в тайне не останется. Но предложить сокращения романа такому автору, как Гроссман, Кожевников не смел. А у Гроссмана тоже не было другого шанса, как предложенного ему Кожевниковым, дать сразу на визу в Цека: а вдруг?
Это не Вася- Вадим, а понимание из обоюдное, что иного выхода нет, в ту эпоху, нет. Иначе зарежет вначале непременно Главлит, с одобрением, как всегда, ЦеКа. А если Главлит обойти, то может быть Поликарпов, цековский цербер, оценит к нему доверие, и автора, и редактора, и
пойдет на уступки?
Кстати, тот же Поликарпов готовил среди прочих речь Хрущева на двадвацатом съезде с разоблачением культа Сталина. И был совсем не дурак. К нему неслучайно Кожевников посоветовал обратиться Ивинской за помощью в публикации романа Пастернака «Доктор Живаго», тоже всеми отвергнутого, но стихи откуда Кожевников в своем журнале напечатал и получил выговор по партийной линии. Хотел, посмел и никогда о том не жалел.
Когда Пастернака исключали из союза писателей, и за это голосовали многие самые известные писатели, Катаев, скажем, Кожевников почему-то там отсутствовал. Почему? Сказался что ли больным, не знаю. Но не участвовал. Анатолий Наумович Рыбаков, уже после смерти моего отца, когда я пришла к нему брать интеревью в Переделкино, с теннисной ракеткой, и выгнал меня из своей из своей дачи в гневе, называя дурой, ничего не понявшей ни в их поколелении, ни про своего отца, я попросила у него прощения за свою дурость. Татьяна Марковна, жена Рыбакова, нас помирила. На юбилей Рыбаков, отмечаемый в ЦДЛ ,мы с мужем получили именные приглашения, но что я дура, конечно, дура, поняла и запомнила навсегда.
Ничто не ново под луной,
ничто не ново.
Рождаются самой судьбой
и мысль, и слово.
За слёзы наших матерей
мы не в ответе,
Любви дочерней нет сильней-
мы только дети…
И сколько не проходит лет,
а боль всё та же.
Её не выставляю, нет,
я на продажу!
Мне кажется- оправдываться и кому-то что-то доказывать — хлопотно, да и не нужно. Кто мы такие, чтобы кого-то судить . Нужно осудить время, а людей, которым выпало не просто жить, но и творить в этой страшной людской мясорубке.
С уважением,
Инна
Инна, Вы мне близки контрастной сменой и настроений, и стиля. Тут мы с Вами совпали. Но суть вовсе не в оправдании, а уже тем более не в осуждении. А скорее в чувстве своей вины перед родителями, что скорбно осознаётся, когда их уже нет. Я ощущаю себя виноватой не столько перед отцом, сколько перед мамой. Она была так победоносно красива, так властно в семье распоряжалась, что я по тупости проморгала её ранимость и её трагическую нереализованность неординарной, с отттенком авантюризма личности. Ей было тесно в статусе благополучной жены всем её обеспечивающего мужа. Пожалуй, по своим задаткам она была даровититее всех из нас. И очень скрытной, несмотря на улыбчивость, общительность и то, что называется светкость.
От нас, дочерей, она ждала прорыва туда, чем её обделила судьба, но воспитывая в нас самостоятельность, не могла предвидеть результаты. Мою старшую и младшую с сестру она опекала до смерти, ранней, с бережностью наседки. А меня утратила или точнее я её утратила, став в своеволии неуправляемой. С отцом мне было проще, мы ссорились, мирились, будучи по общей природе вспыльчивы и отходчивы. А мама — другая. Она помнила все обиды, но никогда ни с кем ими не делилась. Но что и меня, и отца в ней привлекало, какая-то тайна, к разгадке которой она не подпускала никого.
Отец вообщем-то был прост, гневлив, доверчив, в чем-то тверд, а в чем-то слаб. Как и я. Но когда ушла мама, всё рухнуло. Оказалось, что на ней-то всё и держалось. Отец в своём вдовстве к жизни той, что она в него вдохнула, так и не вернулся. Да него всё утратило смысл. И любые мои пытки как-то его отвлечь, чем-то порадовать, упирались в стену его мрачного одиночества. Он ждал, постоянно, восемь лет ждал, когда сможет с ней навсегда воссоединиться на переделкинском погосте. Такая преданность одной женщине, бывшего в молодые, холостые годы безжалостногого погубителя- соблазнителя стольких красоток,и во мне что-то сместило. Я всё и всех равняла с таким, как у родителей, образцовым союзом. Никаких ссор, папино откровенное обожание и мамино царственное его поклонение приятие.
Разве что мелочь. Она ушла к нему, тогда безвестному литератору, в коммуналку, от первого мужа, летчика, героя советского союза, из шестикомнатных хором в Доме на набережной. И вот это её решение, поступок, отец помнил всегда. От такого бескорытия благоговел.
А что писал, я не судья. Зарабатывал, содержа большую семью, мамину мать, своего отца, побочных родственников, падцерицу в её многочисленных неудачных браках. Со мной не церемонился, что ему прощала. А маме её предпочтение сестрам- нет. Но и она мне что-то — нет. Ей, и она имела на это полное право, хотелосьувидеть во мне признательность за то, что она в меня вложила. А я не успела ей выказать благодарность, вот что до сих пор терзает меня.
Дорогая Надежда!
Мне так понятно всё, о чём Вы пишите. Я просто пропускаю это через себя. С такой ношей на душе совсем не просто проживать жизнь. Вы очень сильный человек. Не каждый способен так открыто, так публично раскрыть всё, что у него на душе. Для этого нужны и мужество и высота духа. Каждый из нас, в конечном итоге, всегда остаётся в долгу перед родителями. Наверно, это закон жизни.
С уважением,
Инна
Напротив, дорогая Инна, мне жить легко. Я не держу в себе полспудно ничего. И у меня есть способ, ну некие способности, свои эмоции и что ли мысли словесно выражать. Но это еще время, другое, не то, в котором жили наши родители. Талант моего отца в ту эпоху был искорежен. А если бы я тогда жила, от мне бы клочья остались при моей правдивости, открытости. Или же, наоборот, я бы стала сукой, ради выживания даже не себя, а близких, способнной на всё. Могу вполне это представить. Но до какакой степени? Грань всё же есть. Но где она?
\
Из статьи «Кожевников Вадим Михайлович» (Википедия):
«Слух о том, что будучи на этом посту, он передал в КГБ рукопись романа В. С. Гроссмана «Жизнь и судьба» ни свидетельскими показаниями, ни документами не был подтвержден никем и никогда. Никогда не упоминал об этом и сам Гроссман, хорошо знавший Кожевникова. Опубликовал в журнале «Знамя» стихотворные фрагменты романа Б.Пастернака «Доктор Живаго» задолго до публикации самого романа».
А ведь совсем не давно, Ефим, на Википедии значилось другое: Кожевниов сдал рукопись Гроссмана в КГБ. Какой поворот! Но кто же Кожевникова оклеватал? Кто цитирует и сейчас Новодворскую? Это оперно озвучивается в басовой регистре: КЛЕВЕТА!
Такая клевета преслеследовала меня тридцать с лишним лет со смерти отца, причиняя жгучую душевную боль. Чем это можно компенсировать? Ничем. Но я никогда не отрекалась от своего отца, и моя верность дочери его недругов, выходит, победила. Или всё-таки не победила?
Нет, победила. Спасибо Вам!
Ну вот, что я отправила линк редактору Берковичу, со ссылками на Википедии, мною полученными от моего читателями, где подтверждается то, что в чем я никогда не сомневалась. Нет и не было никаких доказательств, что редактор журнала » Знамя» Кожевников отдал роман Гроссмана «Жизнь и судьба» в КГБ.С тем, теми, кто на такой версии будет настаивать, я буду судиться за клевету. Ну-ка, назовитесь. Рассадин помер. Новодворская давно не в себе. Имена. Мне нужны имена. Со слухами- шлюхами разбираться не буду. Конретные имена. И ведь не шучу.
Уважаемая Надежда,
позвольте Вас поправить. Ссылки на Википедию ничего не доказывают, там много всего, и правды, и лжи. Сегодня в статье утверждается одно, а завтра — другое. Главное, что Вы уверены, что отец не мог отнести рукопись в КГБ. С другой стороны, какая разница — ЦК или КГБ? Вывески разные, а суть, как и буфет, одинаковы. Кстати, я не знал, что стихи из романа Пастернака были опубликованы впервые в «Знамени» Кожевникова. Респект!
Не совсем так, Хоботов, собственной уверенности маловато, надо чтобы твоя уверенность воспринималась убедительно, аргументированно, что я и старалась сделать.
В отношении же Цека и Гебе, то тут ну совсем не так. Это были две конкуриующие организации с четко разделенными функциями, восможностями, а пожалуй и задачами. Но нынче про такие тонкости, слава богу, можно забыть.
Что же касается Вашего неведения кто был первым публикатором стихов их романа Пастернака, то это уж совсем не удивительно. Кожевников в «Знамени» печатал высококлассных прозаиков, поэтов, перечислять- устанешь. Разве что по надписанным ему авторами книжкам, некоторые я привезла, в США, возникае некое представление. Трифонов, Рыбаков, Нагибин, Вера Панова Катаев, в некоторой даже чрезмерности Вознесенский, Евтушенко, тот же Пастернак, и так далее…Но определенная часть советско-российского общества очень не хотела и не хочет, чтобы фигура Кожевникова выглядела ну хотя бы объективно. Не в их это интересах. Почему, надеюсь, понимаете.
Ефим, при всем уважении, с какой стати мне менять имя Люси Ивинской, как её называл мой отец, как она подписывала к нему свои многочисленные любовные послания. Эту толстую пачку я сама держала в руках, случайно нашла в отцовском секретаре на Лаврушинском, будучи еще подростком. Всю пачку выбросила то ли мама, то ли папа,но фото Люси Ивинской у меня сохранилось, привезла в США, точно такое же, как на обложке её мемуаров «. В плену у времени», с надписью моему отцу карандашом: «Любимому и единственному. Л»
Так что извините, Ивинская для меня именно Люся.
И у меня об этом написан, есть и в моей книжке, и на интернете в электронной версии рассказ » Фокстрот».
Всего доброго, с симпатией, Надежда.
Для самых сообразительных напоминаю, что речь идет об Ольге Всеволодне Ивинской.
Умница, Хоботов, всё правильно поняли. Про то я и написала. Но надо было мне конкретно об этом напомнить. А редактора всё же обеспокоила, он мне ответил, что на своем блоге могу ставить всё что угогодно, сколько бы раз до того не тиражировалось. В своих журналах он ставвит только тексты в электронной версии до того не явленные, и такое его правило приняла, блюду.
Но что касается моего отца, при упоминании о нем, давно умершем, у меня кровь начинает пульсировать в висках, в затылке. И мне приходиться собрать всю свою волю, самообладания, чтобы в бешенстве не взорваться. На меня нападки- как слону дробина, но не на него.
Вот чего он так всегда опасался — моих взрывов бешеного темпрамента, за что мне, пока был жив, от него изрядно доставалось. Он был опытный, стреляный воробей, а по натуре одинокий волк. Недаром родился и вырос в Сибири с родителями, туда сосланными.
В прогулках наших в переделкинском лесу, внушал: ты, Надя, никто, хребет тебе сломать -да запросто. Я, негодуя, на него тявкала, как щенок, пыталясь кусануть. Он был и прав и не прав.
Любому ясно, насколько мы с Кожевниковым разнимся и по взглядам, и по тематике, и по стилю его и моих сочинений. Но разделяла нас прежде всего эпоха, у него репрессивная, у меня другая.
И при том он никогда на меня не давил. Так, ухмылялся, сущурив зеленые глаза, такие же, как у меня глаза. И не сомневался во мне, доверял полностью.
Хотя бы такой факт, чисто семейный. После смерти мамы мы с сестрой отдали все её драгоценности отцу. Я делала их перепись. И в один из моих приездов из Женевы он мне показал, где их хранит. Я: а Катя знает? Он, уклончиво: достаточно, что ты знаешь ты.
После его смерти выяснилось, что знаю только я. Конечно, сестре тайник показала. А если бы нет, надо мной бы висело проклятие. В это верю. Ни к какой религии не причастна, но что предальтельство, подлость наказуемы уверенна абсолютно.
Некто на гостевой Берковича, поставившей цитату из текста Новодворской, сделал еще раз замечательную рекламу и мне, и моему отцу. На первых страницах в ГУГЛе при упоминании моего имени, их десятки, стоит теперь мое интеревью с Владимиром Нузовым: » Успех » Щита и меча» огорчил моего отцу».
Я обожаю своих врагов. Никто так не способствует популярности, как они. Хотя популярность меня мало занимает, знаю ей цену, но испытываю сладострастное наслаждение, наблюдая, когда тот, кто роет другому яму, сам туда попадает.
Отлично, Надежда! И не нужно было редактора беспокоить. Вообще логично — зачем отдавать в КГБ, когда несешь в ЦК. Там сами отдадут, если нужно будет.
Уж кстати, на моем здесь сайте предшествует идиотская справка обо мне из Википедии. Беркович предложил мне ёе исправмить, но как-то было лень. Мы никак не могли стать эмигрантами в 1983 году, когда мой муж с 1981 до 1990 занимал пост заместителя генерального секретаря Международного Красного Креста. Хотя Красный Крест и был неправительственной организаций, но кандидаты туда предлагались странами, а не в личном качестве.
Такой же бред в Викиедии, что меня якобы воспитали бабушка и дедушка, Я с ними прожила на даче меньше года, а что сочинила, так это на мой писательской совести. А в пять лет уже сидел за роялем под неусыпном наблюдением мамы.
Но так же в википедии врут о роли моего отца в истории с романом Гроссмана. И нет сомнений, что и после публикации моего текста » Ничего нового» в очередной раз, я такой публике ничего объяснить не смогу. Они клонированны, тем что, им внушили. Ну и пусть. Мне они безразличны. Но очень было бы хорошо, чтобы и ко мне они стали так же безразличны..
Алекс, Вы просто прелесть. Но если история, случивщаяся в начале пятидесятых, я родилась в сорок девятом преследует меня на протяжении всей мой сознательной жизни, то, согласитесь, можно как-то и приустать. Хотя есть некая странность, что никогда при жизни Гроссмана он не указывал на Кожевникова как на виновника его бед с рукописью романа. А что ему было уже терять, ну назвал бы подлеца, которому доверился, а тот его предал.
Но никаких тому свидельств от Гроссмана лично нет. Почему?
Твардовский роман Гроссмана в » Новый мир» не взял, про этот отказ все, конечно, сразу узнали. Любая рукопись, если её отклонили. сразу получает некое клеймо. А в те годы особенное. И приходит Гроссман к Коженикову, по писательскому рангу значительно его ниже, без сталинских премий, как у Гроссману и конечно, не ждал что, Кожевников возлитикует: ах, ты, Вася написал, гениально! Не те люди, не та эпоха. С Твардовским Кожевников был на ты, с Гроссманом вряд ли, он был их старше, и именитей. И табель литаратурных рангов весьма учитывался. Кожевников был в те годы, собственно, молодым человеком, и журнал получил в год моего рождения, в 49-м, то есть в сорок лет и, конечно же перед таким авторитетом, как Гроссман, трепетал. Как он сам мог такому автору отказать, что-то, верно, блеял, млел. А если Гроссман сам на него пожалуется, со всеми своими регалиями, тоже не исключено. Выход и наверняка при договоренности с автором: отправить оукопись в Главлит, в Цека, без чьей цензуры так или иначе не обойттись. Гроссман, стреляный воробей, все эти инстанции хорошо знал, иначе бы сталинские, трижды, не получал Но сыграл вобанк, а гори всё огнем. Впервые правду написал, и мог смел всё поставить на карту. Хотя условия игры знал хорошо, сомнений нет. И никого не подставлял как безупречно совестливый человек.
Роман его написан тяжеловесно, вязко но с пронзительной испроведальной правдивостью. Это уже не литература, а нечто другое. Не талант, а ужасающее прозрение. И оно сбылось полностью сбылось. Разве что потребовались на это многие годы.
Но какое бы не было прозрение, откровение, при всем уважении к праведникам, мученикам,
в любом творчестве актуальность исчезает, а остается без всякой морали, блеск, виртуозное мастерство. Этим потом годы, веками, наслаждаются, а не тем, кто был в чем-то прав или виноват. Если в этом ряду Василии Гроссман останется, это было бы спрведливо…