Жили-были три китайца

ЖИЛИ-БЫЛИ ТРИ КИТАЙЦА

 

 

1. Як

 

Отличие нашей команды от других чемпионов страны заключалось в том, что те играли в КВН и становились (или не становились) друзьями, а у нас компания друзей поиграла заодно в КВН. Поэтому окончание сезона не стало окончанием отношений, и мы по-прежнему друг для друга Леньки, Вовки, Левки, Юльки, хотя седые все и с внуками, а некоторые развлекают уже ангелов.

Собирались мы ежесубботне, то у одного, то у другого, с омерзением шутили, лелеяли завтрашний бодун, развлекались.  Вокруг компании постоянно крутились интересные ребята, в нее не входившие, но — дружественные. Капитан наших болельщиков Миша Задорнов, например. Или ставший впоследствии известным документалистом Гриша Илугдин, недавно снявший фильм: «Еврейская балерина Анна Павлова», по случаю чего я направил ему запрос, когда же он, наконец, снимет картину: «Еврейский мальчик Коля Романов в школе и дома»? Ответа пока не получил.

В тот раз мы собрались дома у Илюши К. Еще до застолья мы с приятелем Левкой курили в коридоре. А Левка, надо сказать, тихо разговаривать не умел никогда (не так давно на 60-летнем юбилее нашего самого младшего друга я убедился, что годы над ним не властны). Ну вот, что-то мы с ним обсуждаем, и тут я замечаю, что вокруг нас курсирует старенькая бабушка хозяина квартиры, и как только Левка в очередной раз обратится ко мне по имени, на шажок приближается ко мне. Наконец, когда для дальнейшего наступления плацдарма у бабули не было, она задала мне вопрос: «Извините, пожалуйста, вас правда зовут Юлик?» «Да!» — честно ответил я, не видя смысла отказываться от гордого имени. «Странно, вы так похожи на еврея». В том, что я похож на еврея, ничего странного я как раз не видел: меня даже с затылка нельзя было принять ни за представителя малых народов Севера, ни за гордого сына Саян. Это во-первых. А во-вторых, дух компании был таким, что даже полукровки, квартероны и просто славяне через какое-то время обнаруживали в себе черты конспиративной национальности. Да что там говорить, когда первым из наших уехал в Израиль чистокровный  азербайджанец Юсеф, охотно откликавшийся (-ющийся, до 120 ему!) на Йоську. Так что самым удивительным было как раз само удивление, которое я по легкости мысли списал на  возраст, продолжив посему попытки разобраться в отрывистых Левкиных воплях.

Меж тем старушка подобралась к своему внуку и что-то жарко зашептала ему на ухо, показывая пальцем на меня. По мере шепота глаза у Илюши квадратнели и вылезали из орбит, потом он хлопнул себя по лбу и зашелся в хохоте.

Оказалось, что бабулю подвело имя. Среди упомянутых уже сателлитов компании был некий юноша с папой — китайцем и мамой – сами-понимаете. Папа, надо сказать, сгинул в дебрях новейшей истории, но когда юноше стукнуло 16 и надо было выбирать пятую графу, мама рассудила, что китайцев, хотя и обзывают ревизионистами, но от комиссарского тела не отлучают, а еврей он и есть жид. Посему поэтому паспорт был выписан на имя Чжоу Юлиня, китайца. В описываемое время душа Чжоу Юлиня металась, бедная, между Синаем и Даманским, и везде ей было хреново. В компашке Юлиня называли, конечно. Юликом, и Илюша предупредил бабку, что сегодня в гости придет китаец, которого зовут Юлик, и пялиться на него не надо. Старушка приготовилась увидеть Мао Цзедуна, а увидела мальчика Мотла, чему, конечно, изумилась.

Мы посмеялись минут пять, потом еще с недельку меня глумливо спрашивали, куда я спрятал хунвейбинку, а затем все заглохло.

Через пару лет я настучал в КГБ на своего лучшего друга, чем я гордился и за что тот был крайне благодарен. Он был умненький и усидчивый мальчик, и твердо шел в аспирантуру, но за пару месяцев до распределения был вызван в деканат, где сидел товарищ Сероглазкин, предложивший подумать о работе в КГБ. «В вычислительном центре?» — проблеяло ошалевшее от этой перспективы дитя. «Нет – с людьми! Вы – чемпион страны, пишете в институтскую газету, участвуете в самодеятельности – у вас должно получиться» — твердо ответил товарищ майор. «Можно подумать?» «Подумайте, подумайте, — как показалось герою – угрожающе, произнес внук Дзержинского. — Мы тоже подумаем, что с вами делать! И пожалуйста, никому не говорите о нашей беседе». Ага, как же… Витька впоследствии клялся, что вышел с сухими штанами, но я ему лично не верил. А через пару недель в деканат вызвали меня. Там сидел опять же товарищ Сероглазкин, тот ли, другой — не знаю. Я удивился: до моего распределения оставалось еще два года. «Я хочу поговорить с вами о вашем друге Викторе» — проникновенно сказал представитель органов. «Какой он мне друг?» — махнул я рукой. «То есть как? Вы же у него дома часто бываете, субботние вечера вместе проводите, вместе в КВН выступали, как же так?» «Эх, товарищ Сероглазкин, знали бы вы, что это за тип: эгоист, сплетник, брехун, кроме того – алкаш. И как выпьет – остановить невозможно – метет языком без устали.» «Так почему же вы с ним дружите?» «Сначала не знал, а теперь боюсь! Если перестану с ним общаться, он меня рассорит со всеми знакомыми!» На том и закончили. Я, естественно, пообещал никому ничего никогда и вообще. И почесал к Вите домой. «Спасибо, стукачок!» — ласково сказал он. «Не за что, алкаш!» — ответил я ему.

Контора больше Витю не тревожила, забыла о нем. А когда мы обмывали его поступление в аспирантуру, виновник торжества, поблагодарив все поддержавших, посмотрел на меня: «Я никогда не сомневался, что, несмотря на временные разногласия, в трудную минуту китайский брат встанет плечом к плечу с советским!» Вот ведь гад!

 

2. Як-Цидрак

 

Через некоторое время я выбрался на ПМЖ в город Таллин и часто ездил оттуда в командировки в Ленинград. Сперва в Балтийское морское пароходство, потом в Ленинградский Филиал ВГПТИ ЦСУ СССР, а затем во всяческие НИИ. Судьба такая.

До конца семидесятых таллинский поезд приходил на Варшавский вокзал (потом переадресовали на Балтийский) в шесть утра с копейками. Обычно я заскакивал в здание вокзала, где в буфете варили на удивление приличный кофе. Должен сказать, что помимо Закавказья, приличный кофе варили только в прибалтийских населенных пунктах, в число которых я, конечно же, с удовольствием включаю город на Неве и откуда со скорбью исключаю — тьфу! — Калининград. Даже в Москве кофе недотягивал, а уж на Украине, исключая, конечно, бывшую Австро-Венгрию, с заменой «е» на оборотное «э», подавали желудево-цикориевый компот, имевший к классическому напитку троюродное отношение. Чемпионом, однако, был Ташкент, где в ресторане на крыше одноименной гостиницы я однажды по дурости завершил очень нехилый обед такой бурдой, что память о ней до сих пор живет в моем желудке.

Выпив кофе, я возвращался на перрон и уже с него шел на набережную Обводного, где и садился на общественный транспорт. Перрон и набережную соединяла, скажем так, аллея, ограниченная с одной стороны глухой стеной вокзала с какими-то трансформаторными будками, а с другой — редкими деревьями, перемежавшимися ларьками со всякой дрянью. Вне зависимости от погоды, асфальт этой аллеи украшали лужи с плавающими избытками социалистического способа потребления. В темноте эти лужи следовало обходить с опаской.

Хуже было вечером. Поезд в Таллин уходил после полуночи, и в это время аллею освещал убогий фонарь, прискакавший, по-моему, из блоковского стихотворения. Под порывами ветра, тени, отбрасываемые им, колыхались, принося ощущения какого-то злобного движения. Ходить было страшновато, и я, держа в левой руке сумку с бебехами, а также пакет с дарами «Восточных сладостей», сжимал в правой оружие последнего возмездия: рубль. По мысли конструктора оружия, то есть как раз меня, при требовании: «Кошелек или жизнь!» — следовало сунуть этот рубль и галопом добежать до перрона.  Однажды мне пришлось это оружие применить.

Была глухая ноябрьская ночь. Мокрый ветер швырял в лицо смесь дождя со снегом, со стороны ларьков доносился гнусный скрип неясного содержания. Когда я уже прошел две трети расстояния и впереди замаячили скудные фонари вожделенного перрона, откуда-то из-за трансформаторной будки ко мне неторопливо приблизалась зловещая фигура и сиплым шепотом спросила: «Не знаете, как пройти до Обводного?» «Конечно! Какой разговор!» – звучно ответил я и, ткнув ему рубль, рванул к перрону.

Но вот в другой раз, идя к поезду, я услышал чужие шаги за спиной в самом начале пути. Рубль прилип к ладони, и я понял, что не успею – далеко бежать. Осталось покориться. Мужчина в солдатской шапке, но без звездочки, обгоняя, посмотрел мне в лицо и замедлил ход. Несколько шагов мы прошли вровень молча, если не считать моей тихой икотки азбукой Морзе. А потом он наклонился ко мне и прошептал нечто вроде: «Чунча, мунча» «Что?» — переспросил я. «Не бойся, браток, не выдам. Чунча, мунча! – и запел: Москва-Пекин, Москва-Пекин». Затем добавил: «Ты меня не бойся, я этого серуна Никитку полной душой ненавижу! Железнодорожные войска, средний комсостав. Сталин и Мао слушают нас!» «Вы меня с кем-то путаете!» — пролепетал я. «Да ладно, что я своих не узнаю? И сокращаются большие расстояния. Средний комсостав, я тебе честно говорю. Доверяй!» Тут мы как раз подошли к перрону, и фонарь осветил нас.

— Странно! – сказал неожиданный попутчик – Лицо, вроде, правильное, а глаза-то наши, советские! Верить глазам надо, а не хочется. Ладно, бывай!

И ушел.

— Чунча, мунча! – попрощался я ему в спину. Но он не услышал.

 

3.Як-Цидрак-Цидрони

После первой американской краткосрочной работы у меня наступил перерыв. Пару недель я не отходил от телефона, ожидая, что вот-вот позвонит Клинтон и предложит мне пост министра финансов, потому что как же Америка может обойтись без такого замечательного специалиста. Но то ли ему ЦРУ дало неправильный номер телефона, то ли он сам запутался в занятиях по практической гинекологии, но звонка я так и не дождался. Пришлось наняться на работу младшим бухгалтером и записаться на вечерние курсы в коммьюнити колледж, по-нашему говоря: ПТУ. Как-то все так удачно сложилось, что я, перешагивая через живые трупы многочисленных коллег, через  пять лет занял пост главного финансового офицера довольно большой компании, у который были офисы в Швейцарии, Гонконге и Великобритании, а также фабрики в Москве и китайском городе Панью, не считая Лос-Анжелеса, конечно. Среди прочих приятностей жизни, работа предполагала регулярные визиты в подведомственные точки с нахмуриванием бровей, надуванием щек, ну и попутной проверкой бухгалтерских книг.

Об иных местах умолчу, но вот Гонконг…

Гонконг похож на старого аристократа, налопавшегося Виагры: благородные седины Финансового района как-то сразу переходят в лихо торчащие небоскребы. Я искренне люблю этот город. За то, что он никогда не спит. За то, что ночью можно без ущерба для здоровья ходить по любому из его уголков – однажды, решив уйти из ночного клуба пораньше, т.е. около двух ночи, я в одиночку отмахал километров пять по Ковлуну (знающие люди меня поймут). За бесконечный праздник местного чревоугодия. За чистоту. За доброжелательность.

Немаловажно и то, что практически все местные китайцы хорошо и охотно говорят на английском, что заметно отличает их как от континентальных китайцев, так, скажем, и от жителей Галлии и Иберии.

Все, да не все. Исключение — таксисты.

Я не знаю, почему таксисты в Гонконге вываливаются из общего правила. Может быть, их в раннем детстве отбирают и увозят в отдаленный горный монастырь, где обучают специальному акценту…  Или просто бьют по голове деревянной колотушкой… Или держат родственников в заложниках с угрозой пустить на фарш, если таксист свяжет хотя бы два слова… Просто загадка, но все – до одного! – встреченные мною гонконгские таксисты формулируют свои богатые реакции в наборе звуков, над которым еще нужно потрудиться, чтобы расшифровать.

В один знаменательный день таксист, везший меня в аэропорт, обернулся, внимательно осмотрел меня и радостно произнес: «Сорос».

Я переспросил. Он повторил: «Сорос!» и уточнил: «Шорш».

Тут до меня дошло, что он называет меня Джорджем Соросом.

К Соросу я отношусь, как только и может относиться личность средних способностей к финансовому гению, а человек, заработавший за сутки миллиард долларов не гением быть не может. И пусть даже это красивая легенда, что именно Сорос организовал британцам Черную среду, пусть она на самом деле не легенда даже, а городской миф, но ТАК уловить падение фунта и ТАК подтолкнуть его, мог только финансовый гений.

Поэтому, услышав, что таксист сравнивает меня с Соросом, я приосанился: значит — видна стать героя, значит — на лице написано, что я – не фуфло подзаборное, а солидный человек,  крупный специалист в области финансов. Я приосанился и даже сурово потемнел лицом, являя готовность немедленно продать тысячи фунтов, неважно стерлингов или украинских семечек, и на вырученные деньги закупить марки, неважно немецкие или почтовые, то есть закрутить могучую финансовую карусель.

Но в этот момент он обернулся, радостно заржал и сказал: «Жудей!». Потом: «Сорос жудей», показал на меня пальцем: «Жудей!»

Как описать мои чувства? С одной стороны – разочарование, да. Но с другой – как домой вернулся.

Здравствуй, идише маме,

Я твой тонкий колосок!