Владимир Пастухов (17 октября)

Я понимаю Монеточку. Во время медведевской оттепели (я уже несколько лет как жил в эмиграции) неизвестные мне молодые ребята читали вслух мою «Понятийную конституцию» у памятника Грибоедова. Я узнал об этом случайно, когда в сети завирусил ролик с их задержанием. Моей первой мыслью было предупредить оставшихся, чтобы они больше этого не делали.

Но тогда времена были вегетарианские, и цена вопроса была другая. Сегодня цена вопроса почти как по Гроссману – жизнь и судьба. А песня хорошая и исполнение талантливое. Но сейчас мы не об этом.

Все параметры, которые определяют фактический политический режим в России как неототалитарный, очень активно задвигались. Стрелка политического барометра падает с нарастающим ускорением,  а бури нет – небо чистое, жизнь в стране комфортная, особенно в Москве и Петербурге.

Три года мы привычно говорили, что Россия войны не замечает. Сегодня можно с полным основанием утверждать, что Россия и тюрьмы не замечает. Да, страх есть, но испытывает его только очень узкий сегмент политического класса  — часть творческой интеллигенции, для которой свобода самовыражения является профессиональным инструментом, часть бюрократии, которая понимает лучше других, что происходит, а также небольшая часть примыкающего к этой бюрократии предпринимательского сословия. Остальные живут, под собою не чуя страны, как будто ничего ТАКОГО не происходит: где нет войны, там нет и тюрьмы.

А оно происходит, причем по тарифу «Джинс» — все и сразу. Рискну обозначить пунктиром четыре основные линии этого процесса:

1. Стигматизация социальной группы «русские европейцы», выделяемой даже не столько по общности ценностей и взглядов, сколько по эстетическим и стилистическим предпочтениям в качестве новых «врагов народа». Расстрелов нет и посадок немного, но системный комплекс подавления (троллинг, иноагентство, признание террористами и так далее) формирует практику полноценной люстрации, аналогичной той, которой подвергались представители высших классов имперской России при большевиках.

2. Масштабная конфискация имущества, начавшаяся под предлогом и под прикрытием нужд войны, но приобретающая все более ярко выраженный репрессивный и классовый характер как системная мера, направленная на уничтожение экономической базы политически чуждых элементов, и в этом смысле потенциально обещающая встать в будущем в один ряд с таким феноменом как «раскулачивание».

3. Упрощение и сведение к минимальным формальностям репрессивного правосудия. Как справедливо заметила Ольга Романова, уже сегодня решения об изъятии многомиллиардных активов выносятся в одном-двух заседаниях за пару часов. Согласен с ней в том, что следующий шаг – перенос этой практики из гражданского в уголовное судопроизводство.

4. Резкая эскалация репрессий против госаппарата, особенно в отношении чиновников низшего и среднего звена, а также региональных чиновников. Это еще не «удар по штабам», но уже достаточно ощутимо, чтобы аппарат в целом начал менять привычные алгоритмы выживания, сложившиеся при раннем и зрелом Путине в тучные «нулевые» и «десятые» годы. В некотором роде – это полный разрыв с аппаратной моделью 90-х и возврат к советским номенклатурным практикам.

Все это проходит мимо сознания россиян как вода сквозь пальцы и сливается туда же, куда и война. Но что же это за место, куда все уходит и ничего не возвращается? Это – коллективное бессознательное, в котором накапливаются страх и злоба. Страх перед силой и злоба от собственного бессилия, которую при первой возможности будут вымещать на тех, кто первым лишится своей силы.

Внешнее безразличие сознания всегда обманчиво – по закону сохранения насилия ничто не исчезает в нигде. Просто, перетекая от власти к массе, кинетическая энергия государственного насилия преобразуется в потенциальную энергию русского бунта, как известно, бессмысленного и беспощадного.