Владимир Пастухов. «Холодная война» или «разрядка» — как выбрать долгосрочную стратегию для Европы? (в шести частях)

Часть первая

К чему стремится Путин? Как ни странно, этот вопрос остается актуальным через три года после начала войны, которую он никак не хочет прекращать даже на весьма выгодных для себя условиях.

На первый взгляд, действия Путина выглядят иррациональными. Он отверг щедрое предложение Трампа, фактически предоставляющее ему индульгенцию за агрессию против Украины, и при этом позволяющее частично легализовать аннексию незаконно оккупированных территорий, потребовав передачи ему дополнительно еще незавоеванного клочка донбасской земли размером в несколько десятков километров.

В чем здесь фишка? Сомневаюсь, что только в стратегическом значении этой территории. Путину нужен «символ победы», своего рода «скальп», который дикари с радостным криком снимают с поверженного врага. Захват этих территорий является не более чем «сертификатом», подтверждающим для Путина достижение какой-то иной, не лежащей на поверхности цели. Какой?

Понять сегодняшние действия Путина можно, лишь уложив их в контекст общих, стратегических целей этой войны не только для него лично, но  через него и для России. Как это ни покажется странным, но до сих пор точного понимания этих целей на Западе нет. Есть гипотезы, которые лично мне кажутся неубедительными, и которые сводятся к тому, что Путиным движут иррациональные мотивы:
— врожденный империализм и инстинктивное стремление к неограниченному захвату территорий;
— эмоциональный реваншизм и бессознательное стремление к восстановлению СССР;
— инстинкт самосохранения и стремление к «перманентной войне» как методу сохранения личной власти (для тех, кто начитался Суркова на ночь).

Подражая Лопе де Вега, скажу, что «всё это и умно, и глупо». Умно, потому что все три обозначенных мотива действительно имеют место быть. Глупо, потому что надо различать мотивы и цели. Иррациональность мотивов не всегда означает иррациональность целей. Как сон разума рождает чудовищ, так и чудовища иногда способны  рождать вполне разумные стратегии.

Несмотря на безумность выбранных для их достижения методов, сами внешнеполитические устремления России выглядят сегодня скорее рациональными, чем иррациональными. По крайней мере, с большой долей уверенности можно сказать, к чему Россия сегодня не стремится (и в этом смысле Путин вполне искренен в своей «валдайской» речи, на этот раз произнесенной в Сочи).
— Россия не стремится к новым территориальным завоеваниям (исключение могут составлять отдельные стратегические точки, контроль над которыми влияет на систему глобальной безопасности);
— Россия не намерена восстанавливать СССР  в том виде, в котором он существовал ранее, и брать на себя ответственность за судьбу бывших подконтрольных территорий;
— Россия не собирается вторгаться в Европу, даже Восточную и Центральную, не говоря о Западной.

Тем не менее, все это может при негативном сценарии произойти вопреки нынешним намерениям руководства России как побочный, хотя и нежелательный для него результат ее целенаправленных действий по достижению совершенно других, действительно значимых для Путина целей.

Часть вторая

К сожалению, мы часто путаем ответы на два совершенно разных вопроса: к чему стремится Путин и как далеко он может зайти в своем стремлении? Путин не стремится воевать с Европой, но не остановится перед войной в Европе, если это будет необходимо для выживания его режима.

Если одной метафорой описать то, что Путин хотел бы от Европы изначально (и, возможно, продолжает хотеть сейчас), то мы получим желание переподписать Хельсинские соглашения и переиздать режим «разрядки» применительно к новым обстоятельствам.

Наиболее значимыми для Путина элементами этого режима являются «невмешательство во внутренние дела» и принцип нерушимости границ, понимаемый им как раздел зон влияния.

Эти внешнеполитические максимы Путина далеко не оригинальны и воспроизводят «сквозные» установки российской внешней политики, существовавшие при всех режимах. На протяжении веков внешняя политика России формировалась исключительно под углом зрения обеспечения очень специфически понимаемой безопасности.

Что входило в минимальный русский «страховой полис», достаточно хорошо известно. Его константы не меняются последние пару столетий:
— Наличие нейтрально дружественного буфера (лимитрофа) вдоль своих границ, отделяющего Россию от конкурирующих цивилизационных (имперских) платформ на Западе, Юге и Востоке;
— Непосредственное участие в разрешении политических и экономических вопросов в Европе (и в Азии тоже, конечно), влияющих на экономическую и военную безопасность;
— Ограничение чрезмерного иностранного влияния как на внутреннем рынке, так и, разумеется, в политике.
Я не берусь обсуждать вопрос о том, насколько эти притязания России являются «легитимными» сами по себе и тем более как они соотносятся с реальной практикой западных государств, — например, с представлениями Великобритании о безопасности в рамках конфликта вокруг Фолклендских островов, или с представлениями Трампа о необходимости аннексии Гренландии и Панамского канала в рамках глобального противостояния с Китаем, — но вряд ли можно утверждать, что они были уникальны и неожиданны. Подобные притязания Россия озвучивала, выражаясь метафорически, со времен «царя Гороха», и Европа ничего нового здесь не должна была для себя увидеть. Другое дело, что Европа на этот раз отнеслась к ним «по-другому».

Европе было не впервой идти на компромиссы с Россией. Париж рукоплескал польскому восстанию, но войну царизму никто так и не объявил. Восстания в Венгрии, Чехословакии и Польше были раздавлены советскими танками, но «мирного сосуществования» это не поколебало. А сейчас все иначе, потому что то, что прощалось Юпитеру (сразу двум империям-близнецам – Российской и Советской), оказалось непростительным путинской империи. Причин было несколько, назову две главные:
— К постсоветской империи сразу были предъявлены «завышенные ожидания» – быть, как Европа (в значительной мере эти ожидания подогревались изнутри пришедшим к власти  в России либерально-демократическим лагерем);
— Постсоветская Россия при этом изначально рассматривалась в Европе как failed state – “затухающая страна”, проигравшая холодную войну и находящаяся в стадии “полураспада”, место которой в Европе определяется именно этим  проигрышем.
Очевидно, что два этих основания противоречат друг другу, но на практике они прекрасно взаимодополняли друг друга, подпирая собой концепцию “безграничного расширения“  Европы не только за счет бывших стран «Варшавского блока», но и за счет вновь образованных на постсоветском пространстве государств. И, кстати, если этого не происходило на восточной границе России, то не в силу самоограничения Запада, а в силу наличия там Китая со своим взглядом на то, что такое «геополитическое счастье».

Часть третья

Вопрос о будущем отношений России и Европы в долгосрочной перспективе сейчас на практике разделяется на два подвопроса:
— учитывая амбиции России произвести раздел сфер влияния и встречные амбиции Европы не идти на уступки России и никаких сфер не делить, возможен ли в принципе компромисс между ними, или все, что мы наблюдаем сегодня, лишь затянувшаяся увертюра к большой войне между Россией и НАТО, избежать которую невозможно, но  можно оттянуть в надежде, что «либо шах сдохнет, либо ишак» (но все, конечно, ставят на шаха)?
— если компромисс все-таки возможен, то на каких приблизительно условиях и при каких обстоятельствах?

Однако прежде, чем отвечать на эти вопросы, необходимо обозначить, какие в принципе на сегодня существуют опции:
— Бесконечная война. Горячая фаза войны в Украине продолжается. Гибридная война в тех или иных формах ведется на территории стран Балтии и Польши как минимум, а скорее всего, и по всей Европе. Не договорившиеся между собой Китай и Америка все-таки «вписываются» в долгосрочные обязательства по поставкам недостающих  вооружений и техники двойного назначения воюющим сторонам либо за их собственный счет (Китай — Россия), либо за счет средств Евросоюза (США – Украина).
— Холодная война. У одной из сторон либо не выдерживают нервы, либо кончается ресурс, и она принимает условия перемирия, на которые сегодня категорически не согласна. При этом вторая сторона настолько истощена морально и физически, что развить успех не в состоянии (вариант русско-японской войны 1904-1905 годов). Фронт замораживается по состоянию на момент соглашения или по другой оговоренной линии (что гораздо менее вероятно). Такие отношения могут стать калькой отношений Северной и Южной Кореи, возникших при аналогичных обстоятельствах. С обоих концов продолжает нагнетаться истерия, идет гонка вооружений и активная милитаризация сознания – то есть повторяется «холодная война в горячей фазе». При этих обстоятельствах возобновление военных действий в тех или иных формах после перегруппировки сил является наиболее ожидаемым вариантом развития событий. Дальнейшие изменения возможны только после смены режима в одной из воюющих стран.
— «Мирное сосуществование». Приостановка военных действий происходит на тех же условиях, что и в сценарии «холодной войны», но, в отличие от сценария «холодной войны», стороны не ограничиваются вопросом о размежевании воюющих армий и всем, что непосредственно с этим связано, а идут дальше и пытаются отрегулировать систему коллективной безопасности в Европе в целом с учетом «реалий на земле» (что в том числе означает, что Европа частично идет навстречу Путину или его преемнику в их амбициях, так как изменение параметров этой существующей системы безопасности и было для Кремля стратегической целью войны, если отвлечься от их внутриполитических мотивов). В этом случае появляется шанс пройти транзитный период до смены власти в России «на минималках» без рецидива горячей фазы войны. Но у этой возможности будет серьезная цена.
Сразу оговорюсь, что наиболее вероятными для меня являются первые два сценария, а наиболее желательным – третий. Тем не менее, у этого третьего варианта шансы на реализацию не являются нулевыми. Залогом этому является то, что у такого сценария есть как исторический прецедент, так и название. Название это всем хорошо известно – «линия Паасикиви — Кекконена».

В современном политическом лексиконе за этим прецедентом закрепилось уничижительное прозвище «финляндизация», которую почему-то считают символом соглашательства и слабости. На мой взгляд, это поверхностная оценка одного из самых успешных политических проектов в европейской послевоенной истории, который уникальным образом дважды подтвердил свою эффективность как «на входе» в 40-е годы прошлого столетия, так и «на выходе» в 90-е.

Часть четвёртая

Сегодня термин «финляндизация» стал синонимом термина «коллаборационизм», что не только несправедливо, но и неверно по сути. Дело в том, что политический курс Паасикиви-Кекконена – это больше про сохранение суверенитета и независимости в экстремально сложных условиях, чем про его потерю. Чтобы понять это, необходимо правильно определить исходную точку и верно выбрать ракурс.

Дело все в том, что люди, пренебрежительно относящиеся к «финляндизации» в качестве исходной точки, как правило, выбирают абстрактную идеальную точку в пространстве политического вакуума, из которой «субъект выбора стратегии» волен двигаться в любую сторону по «щучьему велению, по своему хотению». В этом случае действительно человек, выбравший многочисленные и зачастую обременительные (и даже унизительные для государства) ограничения, выглядит соглашателем, добровольно отказавшимся от своего суверенного первородства.

Проблема состоит в том, что в реальной жизни никто не начинает прокладывать свой политический маршрут из абстрактной идеальной точки. Наоборот, каждый начинает движение в том месте, где его застигла политическая судьба, где он оказался часто не по своей воле, а в силу совпадения бесчисленного множества случайных исторических и при этом неблагоприятных обстоятельств. Значительно большая проблема состоит в том, что это место часто оказывается не самым завидным, чтобы не сказать больше. Именно в таком месте рядом с «Russia», но еще к тому же увлекаемая на дно проигравшей войну Германией оказалась после Второй мировой войны Финляндия.

Скажем прямо, практически все страны (исключение — Норвегия, но она была жертвой нацистской агрессии, а не соучастником), которым повезло оказаться соседями сталинской России, стали в итоге прямыми сателлитами СССР, обладавшими иллюзорным суверенитетом, цена которого была дешевле той бумаги, на которой были напечатаны их «социалистические конституции» . Это были не самостоятельльные государства, а широкая «полоса безопасности», которой СССР отгородился от враждебной ему Западной цивилизации.

Если смотреть под этим углом зрения, то финский прецедент, при котором страна вплоть до распада СССР смогла сохранить практически полный суверенитет с очень небольшими (и с высоты сегодняшнего дня малосущественными) самоограничениями в области внешней политики (которые с лихвой компенсировались экономическими преференциями, возникавшими как побочный эффект «дружбы с медведем»), также смогла сохранить мощнейшую рыночную капиталистическую  инновационную экономику и, самое главное, смогла выстроить если не образцовую, то вполне приличную демократическую политическую систему, покажется уникальным.

Финляндия смогла пройти между струй мировой геополитики и нащупать тот хрупкий баланс сил между мировыми державами, который позволял ей не быть «съеденной» нависающей над ней гигантской Россией, оставаясь при этом частью Западного мира «с финской спецификой».

Были ли у финнов «железные гарантии» того, что успокоенный ими медведь не впадет в новое бешенство, не развяжет новую войну, не нарушит хрупкие условия договора, где девяносто процентов составляла «понятийка», и лишь десять — международное право»? – Никаких. Но они рискнули, сорок лет ходили по лезвию ножа, и в конечном счете выиграли.

Вопрос, который сейчас стоит перед Европой в этой связи, сводится к следующему: являлся ли успех Финляндии уникальным результатом исключительных и неповторимых обстоятельств своего времени или этот опыт можно использовать для разруливания сегодняшних конфликтов, и если да, то какие для этого нужны условия?

Часть пятая

Попытаемся мысленно разделить на составные части те факторы, которые обусловили успех «финского проекта». Их много, но я бы выделил четыре главных:

Травматический прошлый военный опыт. Цена, которую обе стороны заплатили в серии только что завершившихся войн (в том числе друг с другом), была слишком высокой, а память о ней — слишком свежей. Финляндия в ходе той войны потеряла до 20 процентов своей территории, но людские потери России тоже оказались чудовищны. Обеим сторонам было о чем подумать, прежде чем начинать новую войну.

Стратегический военный паритет между Западом и СССР. После окончания Второй Мировой войны между СССР и коллективным Западом установился стратегический паритет военных сил. Хотя он был динамичным и все время колебался то в одну, то в другую сторону, в целом это было весьма устойчивое равновесие, которое сохранялось вплоть до саморазрушения СССР (который во многом разрушился именно потому, что поддержание этого паритета стало для него непосильной задачей). В этих условиях стороны методом проб и ошибок создали сложную систему компромиссов, которую не рисковали нарушать в последующие годы. Одним из таких компромиссов стал отказ СССР от полного поглощения Финляндии с одновременным отказом Запада от интеграции Финляндии в свою военную инфраструктуру.

Внутренняя способность договариваться. Финны продемонстрировали уникальную способность держать под контролем свою историческую память. Залогом успеха линии Паасикиви- Кекконена стала способность финских элит подавлять эмоции массы, порождаемые травмированной исторической памятью, и не поддаваться соблазну «политики обид». Это обстоятельство позволило финскому руководству переступить через эти обиды и предложить населению вместо мести компромисс с агрессором, не опасаясь восстания. Впрочем, еще больше этому поспособствовала послевоенная депрессия.

Внешняя необходимость договариваться. То, что Финляндия во Второй мировой войне оказалась на «неправильной» стороне, а Россия — на «правильной», лишало Финляндию возможности дипломатического и политического маневра, ограничивало ее способность искать внешнюю помощь в случае нового конфликта с СССР. После начала конфронтации она, скорее всего, не смогла бы рассчитывать на полноценную поддержку Запада и осталась бы один на один с агрессором. Это подталкивало ее к большей уступчивости и необходимости поиска компромисса.

На первый взгляд, ни одного из этих условий, кроме, пожалуй, первого, сегодня в наличии в Европе не существует. Несмотря на глобальный стратегический ядерный паритет, здесь сложилась ситуация, когда возможности европейцев эффективно сопротивляться локальной, но длительной российской агрессии как минимум поставлена под сомнение, что означает, что у России нет абсолютных сдерживающих факторов. Что касается Украины, то ни внутренней готовности, ни внешней необходимости проводить курс, аналогичный линии Паасикиви- Кекконена, там явно сегодня не наблюдается.

Тем не менее, нельзя исключать, что все три обозначенных условия могут возникнуть на следующих этапах развития конфликта, и тогда финский опыт его разруливания может оказаться весьма полезным. Скажем так, для этого необходимо, чтобы Европа провела модернизацию своего оборонного потенциала, к руководству в основных европейских странах пришли право-консервативные силы, а в России и Украине сменились лидеры. Но при определенных обстоятельствах это может случиться и раньше.

Часть шестая

Нынешняя война неожиданно подсказала метафору для объяснения того, что такое линия Паасикиви-Кехоннена и что такое возникший как ее следствие «финский проект». Выражаясь современным языком, это серая зона.

Серую зону надо отличать от буферной зоны. В чем разница? Буферная зона привязана к одной из сторон. Она ею опосредствованно контролируется в той или иной степени. Буферная зона не разделяет, а амортизирует внешнее воздействие на того, кто ее контролирует. Прежде всего она ему же и выгодна, так как позволяет выигрывать время, смягчать направленные на себя удары, готовить плацдармы для собственных ударов и так далее. И тем не менее, буферные зоны полезны для всех, так как позволяют избежать лавинообразного развития политических аварийных ситуаций. Да и режим в буферных зонах, как правило, более мягкий, чем на территориях государств, которые их контролируют. Главное, однако, то, что всем всегда известно, чья это буферная зона. Финляндия при царском режиме была классической буферной зоной.

Не то серая зона. Она контролируется всеми, а значит, по-настоящему никем. Серая зона – это настоящая нейтральная полоса, куда поочередно заходит то одна, то другая сторона. В развитом состоянии они находятся там на постоянной основе, но ни у кого нет решающего преимущества. В целом это, конечно, неправильно, так как каждая сторона стремится к единоличному контролю, но в определенных исторических обстоятельствах это становится выгодно всем. Финляндия после войны – не единственный пример серой зоны. Во время войны такой зоной была Швейцария.

Если выход из этой фазы войны будет в длительную холодную войну, устроенную по тому типу, который нам хорошо знаком с советских времен, то никакой потребности в серых зонах не будет, и финский опыт вряд ли когда-то будет востребован. Но если стороны сочтут, что холодная война, растянутая на десятилетия, в современных условиях слишком накладна для них и ослабляет их перед лицом третьей стороны (например, Китая), — ну, вдруг все разом резко поумнеют, — то им придется искать компромиссный способ размежеваться, причем не только в Украине. И вот тогда финский проект может пригодиться как одна из технологий мирного сосуществования.

Логично предположить, что подобная серая зона должна будет в данном случае возникнуть вдоль всей российской границы, то есть «финляндизации» подвергнутся достаточно обширные территории, в том числе те, которые сегодня находятся в поле влияния Запада. Но и России кое-чем придется пожертвовать (Беларусью, Грузией, Молдовой (если к тому времени она все-таки превратит ее в буферную зону)). Это потребует изменения не только внешней, но и внутренней политики в странах, которые войдут в эту серую зону, в том числе, в таких болезненных вопросах как отношение к русским меньшинствам, русскому языку и православной церкви. Россия, в свою очередь, должна будет окончательно смириться с тем, что в целом эти государства стали частью не русского, а западного (европейского) мира, и вести себя с подобающим уважением. Сейчас это кажется чудовищной утопией, но если принять во внимание цену холодной войны и цену мирного сосуществования, то овчинка стоит выделки.

Я не берусь судить о том, произойдет ли это когда-нибудь, и если вдруг произойдет, то когда именно. Скорее всего, нескоро. Но моя цель — показать, что теоретический выход из этого тупика есть, что исторический опыт показал уже один раз, что страны с, мягко говоря, противоположными ценностями и принципами организации общества смогли выйти в режим мирного сосуществования и, более того, обеспечить существование такого уникального явления, как «финский проект». А раз это было сделано раз в одних условиях, то чисто теоретически это может быть повторено в других условиях, и поэтому данные политические технологии надо держать на прицеле. Здравый смысл подсказывает, что случиться это может после смены политических поколений и политического лидерства не просто в воюющих странах, но и во всей Европе. Однако есть нюанс – его зовут Трамп…