Замечательные два текста Александра Иличевского

Творчество всегда было чем-то, что, казалось бы, требует сложности. Но как ни парадоксально, конечный продукт часто представляется удивительно простым. Великие произведения искусства, гениальные научные теории, даже отношения между людьми, кажутся элементарными и легко понимаемыми, когда их суть раскрыта. Каков же процесс, который приводит к этому чудесному результату? Почему для того, чтобы создать нечто простое, требуется столь сложное внутреннее движение?

Весь процесс творческого поиска можно сравнить с охотой за самородками смысла. Эти самородки — нечто доступное каждому, они как будто лежат на поверхности, видимые всем, но мало кто может их «поднять». Как подступиться к этим истинам, понятным и всеобъемлющим, так, чтобы действительно уловить их? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сначала понять природу сложности, которую каждый из нас приносит в процесс творчества.

Внутренняя сложность — это тот багаж опыта, знаний, рефлексии, который мы несем с собой на пути к открытию. Это то, что делает нас уникальными, и, по сути, именно она, эта сложность, готовит нас к встрече с простотой решения. Простой смысл, как монета, лежит у всех на виду, но чтобы разглядеть его, требуется глубинная работа над собой. Это и есть обмен сложностями: чем более мы усложняем себя, чем более многослойным становимся, тем легче нам будет воспринять и воплотить простоту.

Когда мы говорим о творческих способностях, мы, по сути, говорим о способности к этому обмену. Простота не дается даром — за нее нужно «заплатить» своей сложностью, своей внутренней многосоставностью. В этом смысле творчество — это всегда баланс между сложностью и простотой, постоянная попытка достичь простого через сложное.

Эта динамика становится особенно ясной, когда речь заходит о великих вопросах — таких, как попытка постичь Бога. Бог, как символ всеобъемлющего и абсолютного, всегда кажется чем-то недосягаемым, как яблоко, которое невозможно съесть, если оно больше твоей головы. Но сам процесс попытки постижения — это уже акт творчества. Чтобы взаимодействовать с чем-то столь великим, как Бог, нужно самому стать более сложным, усложнить себя до такой степени, чтобы хоть частично уловить эту простоту, которую Он представляет. Процесс постижения чего-то большего всегда требует, чтобы мы увеличивали собственную сложность.

И здесь вступает в игру интуиция, которая приходит к нам в моменты глубокого творчества. Когда мы погружаемся в изучение чего-то по-настоящему сложного, будь то наука, искусство или любовь, мы становимся частью этого объекта. Изучающий астрофизику в какой-то момент становится «нейтронной звездой» не только метафорически — его сознание, его сущность начинает уподобляться тем феноменам, которые он пытается понять. Это нечто большее, чем просто рациональное постижение — это эмпатия, это уподобление, это взаимодействие на уровне сущности.

То же самое происходит и в любви. Влюбленность — это творческий акт выбора. Из множества возможных вариантов мы выбираем одного человека, одного из миллионов, и это выбор, безусловно, творческий, но одновременно и случайный, и предопределенный. Как и в процессе творчества, здесь происходит обмен сложностями. Ты выбираешь из «арсенала Всевышнего», но в то же время Всевышний выбирает тебя, отбирает из арсенала простоты, отнимает твою сложность, делая тебя частью чего-то большего.

Любовь — это сложность, которая постепенно упрощается. Вначале она кажется хаотичной, полной противоречий и непонимания, но со временем, через взаимодействие, она приходит к простоте. Субъект и объект в процессе любви меняются местами, размываются. Ты не просто любишь другого — ты сам становишься частью этого другого, выстраивая общую реальность, в которой сложность вашей отдельной жизни уступает место простой истине: «мы вместе». Эта истина, как и всякая великая простота, оказывается плодом длительного обмена сложностями.
Творчество и любовь, как проявления человеческого взаимодействия с миром, основаны на одном и том же принципе — на способности усложняться ради постижения простого. Этот обмен — залог прогресса, залог раскрытия новых смыслов. Важно не бояться усложнять себя, не бояться впитывать в себя новые идеи, опыты, знания. Потому что в конце этого пути всегда лежит простота — но не та простота, что существует на поверхности, а та, что рождается через преодоление сложности.

Таким образом, что бы мы ни делали — создавали произведение искусства, решали научную задачу или влюблялись — мы всегда участвуем в этом великом обмене. Мы превращаем свою сложность в простоту, позволяя миру раскрывать перед нами свои глубинные истины. И каждый раз, когда это происходит, мы, хотя бы на миг, становимся тем, что познаем.

*******************************************

«Эрос как теодицея». Любовь — это легкая, но постоянная работа, которая отстоит от труда и находится на шкале усилий ближе к озарению. Но ни одно пророчество не дается бесплатно, даже если тебе кажется, что ты не заплатил за него ни гроша. Оплата происходит в нездешних областях. Иногда это бартер, где товарообмен похож на покупку прометеева огня за набор ракушек. Иногда любовь одна на двоих, иногда она для одного, а иногда несчастье для обоих. Часто любят не за что-то, а вопреки. Но иногда можно обретать уверенность в глубокой укорененности в другом человеке благодаря одной только внешности. Вторая жена Дмитрия Шостаковича была почти точной копией той первой, что умерла. Анна Ахматова обожала тип мужской красоты, который напоминал ей об Амедео Модильяни. Или, например, просыпается субъект с привычной мыслью, что выход из этой комнаты один — через окно, как вдруг видит рядом с собой милый профиль античной чеканки — и как-то его снова отпускает, снова можно немного жить. И так далее, сколько угодно можно говорить о том, как человеком совершается творческий выбор влюбленности, любви. А если вам кажется, что вы никого не выбирали, а влюбились просто так, случайно — знайте, что выбор все равно совершен — богами вместо вас. Привязанность часто ни к чему не ведет.

В любви ненависть порой не отличается от восторга, смех от ужаса — гримаса богов при этом одна и та же. Медея до сих пор царит в той или иной мере в женских пристрастиях к миру мужчин. Не так уж редко современная Дидона без ума влюбляется в могущественного Энея, чтобы защитить свой маленький Карфаген. Античность много сделала для того, чтобы разъяснить нам что-то о любви. Трубадурное и куртуазное, варварское и кровожадное — явление это, замешанное на основе божественной случайности и закономерности естественного отбора, все еще способно нас удивить.

Но каким образом случайность становится одновременно и закономерностью? Любовь сущность трансцендентная — она не очень-то принадлежит миру. Однако без незримого в принципе наш мир не продержался бы ни секунды. Взять только культуру — самую эфемерную субстанцию, без которой цивилизация не выстояла бы ни дня. Я не говорю о том, что культура есть побочное явление открытого человечеством способом накопления знаний. Я говорю о том, что система знаков, которая управляет нашим воображением в самом широком смысле — от ничтожных расстояний порядка планковской длины до астрофизической бездны вселенной, — все это возникло лишь благодаря тончайшим хрустальным крылышкам культуры, с помощью которых человек привык продвигаться по шкале смысла существования. Так что же такое незримое? Прежде всего это — смысл, однако не обладающий носителем. Мы привыкли, что информация содержится в человеческой памяти, опыте, книгах, серверах. Но представить себе смысл без физического его воплощения довольно трудно. Примерно так же, как и душу вне тела, без его, тела, музыки, без его свободы выбора. Так при чем же здесь любовь? Но познание незримого как раз и состоит в любви — в страсти к тайнам мироздания. Иными словами,  просыпаясь каждое утро рядом с любимым телом, лицом, занимаясь любовью — мы уподобляемся богам — этим небожителям царства незримого. И занятия эти — метафизика высшей пробы, той, при которой как раз и происходит преобразование случайности в таинственный закон. Ибо нет ничего более эротичного на свете, чем тайна. Тайна управляет нашим наслаждением, нашим овеществлением мира, нашей страстью к пониманию того, как устроено мироздание.

Когда-то библейский герой Енох был живым взят архангелом Метатроном в небесные сферы, чтобы показать смертному тайны Вселенной. В сущности Енох был первым ученым — он совершенно безвозмездно испытывал страсть к познанию и был потому удостоен великой чести еще в допотопные времена узнать о том, что звезды на небе — это огненные горы, то есть не просто отверстия в небосводе, но обладают протяженностью и объемом (без телескопа Хаббла такое знание в общем-то немыслимо). Причем Енох называл свою любознательность — любовью: «По любви своей великой я оказался удостоен…». Так вот вывод отсюда можно сделать нетривиальный, но который в принципе может трактоваться как еще одно «доказательство Бога»: любовь к человеку настолько уникальна, что она и есть в пределе любовь к Всевышнему.

Да, самое эротичное, что я в своей жизни встречал — это тайна. Смысл есть понимание в ауре загадки, в протуберанцевом свечении силуэта вестника. Помню, в детстве иду по краю заснеженного поля и всматриваюсь в звездное небо. И от этого сердце бьется. Звездное небо было моей детской библией. Астрофизика — само слово влекло так, как только может влечь самая восхитительная особа. Мне и сейчас доставляет удовольствие представлять, что некогда весь мир в окрестности Большого взрыва помещался в буквальном смысле на кончике пера.

Например, я увидел однажды на рынке в Сан-Матье девчушку с корзинкой в руке, из которой показывалась зелень и багет, она покупала четверть круга старого канталя: немного долговязая, с удлиненными ступнями в сандалиях, и с округло весомой уже грудью, с двойными сережками — маленькими в самых мочках ушей и большими кольцами во второй паре дырочек, будто только что вышедшая из виноградника «Песни песней».

Тогда я проводил осень в Лангедоке и впервые увидел, как ухаживают за виноградниками — на какой каменистой суровой почве растут лозы. Это меня поразило, напомнив, что вино сочетает в себе силу опьянения и отчетливость вкуса, происходя из нежной мякоти. Тогда я писал книгу о гениальном, но непутевом математике. Я жил в гостях у своего друга-художника, который каждый день рисовал бесконечный цикл картин про Красную Шапочку — страшные кровавые холсты полуабстракций, где волк был скорее жертвой, чем обидчиком, до сих пор стоят у меня перед глазами. Мы ездили по винодельням, и художник ящиками скупал молодое вино в надежде, что оно, созрев, подорожает кратно. В сосновом лесу, в котором я иногда гулял, имелись щиты с предупреждениями, что здесь опасно находиться, поскольку сейчас сезон охоты. И я представлял себе охотников из сказки про Красную Шапочку.

Неподалеку от Сан-Матье высится замковая гора, на вершине которой я иногда медитировал среди руин крепостных укреплений. Мой друг-художник был последователем Нерваля и Конте — иными словами, его романтизм обладал четкими чертами позитивизма. По субботам толпы велосипедистов выкатывали на узкие дороги окрестностей. Кое-как их обогнав, мы приезжали на рынок и успевали застать, как хозяева лавочек, облачившись в фартуки, натянув на руки строительные перчатки, скрипуче раскрывают ножами корявые раковины устриц. Мы присаживались за один из грубых деревянных столов и заказывали две дюжины моллюсков, сыр и белое вино. Тогда я однажды и увидел ее. Устриц я называл: «море во рту». Вдобавок перезревший канталь и козий сыр были нашим пайком по субботам. Мы пили поздним утром белое ледяное вино, и я рассказывал художнику о том, как устроены звезды и глубины Вселенной; говорил о том, что мы немыслимо одиноки в галактической бездне. А вечером мы запекали на углях рыбу с чабрецом и лимоном, пили теперь красное, и молча разглядывали в бинокль крупные слезящиеся звезды сентября.