Александр Хоц. «Необъятные пространства» как угроза

“Положение России на краю европейской ойкумены оказалось очень удобно для территориальной экспансии”, — замечает Игорь Эйдман, выделяя роль географического фактора в формировании империи “с задержкой психического развития”.

Это очень точное описание имперской модели, в рамках которой военная экспансия в погоне за ресурсами (“прирастание Сибирью”) оказывалась проще и доступнее, чем развитие европейского типа в интересах внутреннего цивилизованного обустройства. Дробность европейской географии, теснота границ способствовала культуре компромиссов и выработке демократии. А отсутствие границ толкало к колониальным захватам…

В России формируется авторитарная модель “военного лагеря”, при которой пополнение ресурсов связано с экспансией, а не обустройством территорий. Расширение империи имело колониальный характер.

Это создало особую милитаристскую культуру с культом “территориального величия” и “жизненного пространства”, которое можно удержать только силой. Самодержавие в России (независимо от его идеологического наполнения в разные эпохи) — стало единственно возможной формой политической жизни, оптимальным фиксатором территориального единства. Насилие — единственная имперская скрепа, которая держит Россию в её границах.
Поэтому дело не столько в “задержке психического развития” и исторической “олигофрении” россиян, а в том, что империо-образующая нация (русский мир) интуитивно понимает, что без самодержавия и насилия “жизненное пространство”, которое его веками кормит, будет навсегда потеряно — и придётся вкалывать, а не паразитировать.
Не зря россияне помешаны на земле и территориях, как будто (как в прошлых веках) от пространства зависит их процветание. Легендарные российские заборы и собаки на цепи — не дадут соврать. Россия всё ещё считает, что должна чём-то “прирастать”, живёт пространством, но не временем. И успешно роет себе яму в этом пространстве, пока другие соревнуются во времени и скорости.

Замена экстенсивной модели “величия” на интенсивную (европейскую) грозит россиянам падением уровня жизни и теми “тяготами”, которые не известны членам банды, живущей “на халяву” грабежом и рэкетом.

Россияне — всего лишь продукт политической географии, толкающей их к грабежу. Они — прямые бенефициары колониальной имперской политики, поэтому не ждите от “пчёл” восстаний против “пасеки”.

С другой стороны, российская ментальность определялась близостью Европы с её уровнем жизни и демократией. Отсюда — имитация западных институтов и замашки считаться “европейцами”. Начиная с Петра, россия привязана к Европе “грабежом” технологий, — так же, как она привязана в противоположном направлении — грабежом сырьевых ресурсов. Пресловутое “Евразийство” — это попытка философского обоснования “промежуточной” природы российской “цивилизации”, которая паразитирует в точке пересечения цивилизации и варварства.

В известном письме Чаадаеву (написанному, конечно, по-французски) Пушкин объясняет роль россии её ролью «буфера» между цивилизацией и варварством: «… у нас было особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы (…) и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие Европы было избавлено от всяких помех».
Примечательно, что Пушкин отводит России не самоценную роль исторического субъекта, а производную от «спасённого» Западного мира. Мы — пространственный барьер, хранящий ценности Европы. При этом вариант, что «необъятные пространства», поглотившие Орду, сами могут стать Ордой и угрозой Западу, — автор не рассматривает. Хотя усиление этого «промежуточного» мира его явно радует.

«Пробуждение России, (пишет Пушкин) развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), (…) — так неужели все это не история, а лишь бледный полузабытый сон?»

Время показало, что это — «бледный сон», рождающий чудовищ. «Пробуждение России» обернулось воссозданием «ордынского» наследия, барьером от которого (по Пушкину) она была когда-то. И в чём Пушкин видел предназначение России.

Сегодня россия — это серая зона истории, которая способна существовать только отрицая “берега” (системы ценностей), которые она якобы “соединяет”. Точнее говоря, между которыми она исторически “болтается”. Ни богу свечка, ни чёрту кочерга. “Всемирная отзывчивость” которую славил Достоевский, на деле оказалась имперскими “понтами” и варварским “мессианством”, а не тем “духовным синтезом”, идеями которого жила русская интеллигенция.

Но, как сказал поэт, “Запад есть Запад, Восток есть Восток и им никогда не сойтись”. Россия — живой пример Франкенштейна по имени Азиопа.

В долгой исторической перспективе две стратегии развития исключают друг друга. Либо — империя и силовое удержание земель (милитаристский конструкт), — либо культура обращённого в себя, самодостаточного общества, занятого тонкой социальной настройкой, требующей демократии.

Попытка совместить цивилизованный Запад с ролью восточной деспотии рождает Франкенштейна. И в конечном счёте делает Россию врагом “вечно ускользающего” Запада, которым мы не можем стать в силу имперской “родовой травмы”.

“Догнать и перегнать” — это грёзы варвара. Пресловутое “отставание россии от Запада на 30 лет” — это утешительный самообман. Мы не “отстаём”, а воруем технологии, не “догоняем”, а копируем.

Отсюда — все провальные “реформы”, “перестройки”, наивное желание “элиты” перенять чужие формы жизни. Это неудачные попытки найти компромисс между моделью европейского развития и нуждой держать империю в кулаке.

Советский проект изначально был обречён на провал, потому что глубокая и успешная модернизация невозможна на базе концлагеря. Предел авторитарной модернизации советского (или фашистского) типа — это “шарашки”, но не Силиконовые долины.

В результате всех провальных “перестроек” оказалось, что такая огромная территория не может жить без тоталитарной основы всей гос-конструкции, она разваливается на куски. (Польша, Финляндия, республики СССР и далее — история текущего имперского распада). Без насилия нет и России, — не зря эти слова хорошо рифмуются.
Поэтому насилие уйдёт из российской истории только с развалом территории, стоящей на насилии, с появлением географической дробности, внутри которой люди займутся не экспансией, не войной, а своим прямым делом — чисткой сараев.

Наши страшные и кровавые национальные комплексы исчезнут, как проклятие (в первую очередь, для соседей) вслед за распадом территории (утратой пресловутого “величия”), когда страну (точнее страны) на пост-российском пространстве не надо будет держать в кулаке.

Но империя, как самоубийца, ползёт к своему финалу. Отрицая легитимные границы, уничтожая “священные рубежи”, империя лишает и себя легитимности. Новые законные границы пролягут уже внутри неё самой.

Нас ждёт исторический выбор. Либо процветание и демократия на руинах империи, — либо империя зла на базе “великой россии”. Так что нашей оппозиции давно пора выбрать путь на исторической развилке. А свести эти дорожки — в одну (лживую и скользкую) не получится. Они разошлись навсегда.