Гасан Гусейнов. Спутанность мыслей, или Новый человек на рандеву (1 мая)

Колумнист русской службы RFI Гасан Гусейнов рассказывает о творчестве и судьбе Теодора Лессинга, успевшего прожить в чехословацкой эмиграции всего несколько месяцев в 1933 году. В конце 1920-х годов Лессинг разбирал речи обыкновенных людей, готовых впитать национал-социалистическую идеологию, и именно этим вызвал лютую ненависть к себе и режима, и широких народных масс.

Теодор Лессинг © Wikipedia

Лишь малая часть еврейского населения восприняла приход в 1933 году к власти в Германии нацистов как приказ немедленно покинуть свою страну. Одни решили, что эти временщики долго не продержатся, другие настолько презирали сторонников идеологии национал-социализма и были настолько уверены в прочности привычных социальных связей, что сама мысль – бросить все, рискнуть нажитым поколениями, чтобы обречь себя и свою семью на скитания, — сама эта мысль казалась еще большим абсурдом, чем осознание, что теперь придется приспосабливаться к новому режиму. Выбор между очень плохим и совсем плохим выпадал в пользу решения остаться не столько из сентиментальных, сколько из коварных соображений бытового удобства: «Все-таки вокруг меня есть полно вменяемых и разумных людей, есть друзья, родственники, да и родители вот-вот слягут. А детей они тронуть не посмеют: зря что ли я проливал кровь за Германию в мировой войне?»

Но было еще одно соображение против эмиграции. Многие до самого конца 1930-х годов были уверены, что под угрозой находятся только те, кто открыто высказывается против режима. Эмиграцию из Германии в первые годы тормозили похищения оппозиционеров, особенно евреев, и убийства, как теперь бы сказали, в «ближнем зарубежье».

Клаус Манн упоминает в своей книге двоих – Бертольда Якоба Саломона, выданного нацистам Швейцарией, и Теодора Лессинга, застреленного в Мариенбаде в 30 августа 1933 года, всего через несколько месяцев после бегства писателя и его жены Ады в Чехословакию.

Это было показательное убийство, получившее особый резонанс в Германии. Теодор Лессинг родился в Ганновере, учился философии и преподавал в нескольких университетах, печатал публицистические статьи, как сейчас бы сказали, с антропологическим уклоном. Его особенно интересовали два пересекающихся круга тем – преступность и школьное образование. При этом в фокусе внимания, среди прочего, была не столько криминальная среда, сколько общественный отклик на девиантное поведение, в том числе странное сочетание сентиментальности и терпимости к массовому насилию.

Теодора Лессинга интересовали не нацистские главари, которые были у всех на виду, а те «будущие правящие головы», которые сегодня, в конце 1920-хгг., кончают школу. Теодор Лессинг – автор нескольких в свое время знаменитых, но впоследствии полузабытых книг. Немецкий политолог Райнер Марведель собрал и опубликовал газетные публикации Лессинга в книге под названием: «Я бросил письмо в бутылке в Ледовитый океан истории».

Theodor Lessing. Ich warf eine Flaschenpost ins Eismeer der Geschichte. Essays und Feuilletons herausgegeben von Rainer Marwedel. Darmstadt: Luchterhand, 1986.

Вот мой перевод одного из этих писем в бутылке – без сокращений. Дата – 1 ноября 1928 года.

Ученики и их учителя

О процессе Хуссмана

Совершено жестокое убийство. В небольшом немецком городке перед забором родительского дома найден выпускник гимназии с перерезанным горлом.

В ночь перед тем, как обнаружили тело, кончился выпускной вечер. Убитый ушел домой с друзьями около двух часов ночи. У ворот они расстались. Вскоре после этого, должно быть, и произошло убийство.

Убитый был единственным сыном ректора Даубе. Хороший ученик, спортсмен, ловкий, но нежный и чувствительный. Его более крепкий друг по фамилии Хуссман вместе с двумя младшими братьями жил в пансионе директора Кляйнхёвера. Его родители живут в Центральной Америке. Обоих старшеклассников, Даубе и Хуссмана, некоторое время связывала крепкая дружба. Однако в последнее время дружба эта дала трещину.

Различные причины усилили это ужасное подозрение: ученик Хуссман мог убить своего друга Даубе после ночной пьянки. Из ревности. Из мести. Возможно, просто из-за полового влечения.

Судебный процесс длился две недели. Он держал в напряжении всех читателей немецких газет. Результат был следующим: жестокое убийство так и осталось нераскрытым. Улики против юного Хуссмана не сходились. Его показания полностью подтвердились. Даже для единственной улики, которая серьезно его компрометировала, – а именно, для следов крови на его ботинках, – нашлись объяснения. Как и во всех подобных судебных процессах по делам об убийствах, которые захватывают воображение широких масс, вскоре возникла куча предположений, домыслов и версий.

Не менее десяти человек обратились в прокуратуру с самообвинением в осквернении и убийстве несчастного юноши Даубе. Нашлись свидетели кровавой драки с поножовщиной, произошедшей в ту же ночь недалеко от места преступления. Один свидетель утверждал, что видел возле тела автомобиль с неизвестными мужчинами. Мясник Остхоф, который покончил с собой вскоре после того, как стало известно об убийстве, якобы перед смертью признался кому-то в содеянном. Однако другие свидетельские показания сделали эту версию совсем маловероятной.

Но я хотел бы обратить внимание на некоторые моменты, которые бросаются в глаза в этой школьной трагедии.

Как бы ни развивались события в этой мрачной истории об убийстве, в гимназии городка Гладбек учились и работали странные ученики и учителя.

Душевное состояние, проявившееся в ходе судебного разбирательства, часто свидетельствовало о такой извращенности или даже ограниченности, что это не могло не вызвать ужаса у специалистов в области этики и педагогики. Во-первых, это высказывания обвиняемого – ученика Хуссмана. Его хвалили за самообладание, уверенность и непроницаемую деловитость. Хотя как раз то, за что его хвалили, и было поразительно неестественным для молодого человека, оказавшегося подозреваемым в убийстве. Его любимый друг убит, а он в суде говорит об «объекте убийства». Мальчик говорит отстраненно, так, как будто дело его вовсе не касается. Он силен как медведь и считает пять литров пива нормальной праздничной выпивкой. А письма пишет несвойственным возрасту слащавым и фальшивым языком.

Спутанность мыслей (Verworrenheit) у молодых людей (которые через несколько лет станут «руководителями нации») поражает. О чем они говорят? Какие у них идеи, цели, идеалы? Они спорят, в каком городе прочнее феодальные скрепы — в Бонне или в Эрлангене. Они мужествуют на школьных вечеринках, где подражают нравам и разврату студенческих компаний, исполняя пошлейшие питейные ритуалы взрослых. А на следующий день в «библейском кружке» философствуют о последователях Иисуса и «идеалах христианского образа жизни».

Как все это сочетается?

Нездоровы их отношения с противоположным полом, нездоровы отношения с представителями своего пола. Наряду с грамматикой древних языков они много занимаются спортом – «здоровым образом жизни». Они дерутся и пихаются, как мальчишки, и их вожаком становится тот, кто физически сильнее.

Это все совершенно нормально для молодежи.

И все же поражает душевная пустота, бесчувственная грубость их жизни. Столь же непонятны и неестественны, как эта изуродованная образованием молодежь из хороших буржуазных семей, ее учителя, родители этих школьников. Как они несвободны, как одержимы ложными идеалами!

Прежде всего, старые и молодые ничего не знают друг о друге. Они живут под одной крышей десять лет, двадцать лет. И не знают друг друга.

Мать убитого видела в своем сыне идеал религиозной дисциплины, нравственной чистоты, мужского целомудрия. То, что он не возвращался ночью домой, выпивал на вечеринках по десять кружек пива, его увлечение девушками, друзьями – все это никогда не беспокоило мать, не заставляло ее задуматься.

Отец слышит ночью перед домом крики сына о помощи. Вот письменные показания отца: «Я услышал громкие крики о помощи за окном. Я подумал про себя: наверное, ему тоже досталось. Затем я пошел в комнату мальчика, чтобы посмотреть, не вернулся ли он. Увидев, что он еще не вернулся, я успокоился, лег в постель и уснул».

Как вообще понять душу этого человека?

Почему, услышав крики о помощи, он успокоился на том, что сын еще не вернулся домой в три часа ночи? Или ректору-христианину именно так положено реагировать на крики о помощи? Он слышит крики мучимого человека, спокойно констатирует: «Наверное, ему уже досталось», ложится в постель и засыпает.

Тот же отец, когда факт убийства был установлен, а молодой Хуссман арестован, говорит своей несчастной жене: «Если это был Хуссман, мать, то мы должны простить его и не ненавидеть». Не слишком ли много благородства и любви к ближнему? Газеты похвалили отца за героизм; я не могу ничего с собой поделать, но мне это кажется противным самой природе.

Если мой единственный ребенок, в день, когда он, получив аттестат зрелости, должен был выйти в мир, будет убит, осквернен, изуродован другом, то единственной здоровой и возможной реакцией будет пожелать, чтобы несчастный преступник, опозоривший имя человека таким поступком, как можно скорее сам совершил суд над собой. Есть вещи, которые никто не может просто «простить». Разве что он, будучи истинным святым, кончает с собой, чтобы не ненавидеть другого.

Такое же душевное отупение проявилось и в других аспектах процесса. Дело в том, что независимо от того, расследовано ли преступление или нет, само предположение о том, что определенные действия возможны для определенных людей, влечет за собой моральную оценку. Во многих случаях невозможность представить неопровержимые доказательства приводит к оправданию, но тем не менее остается горький осадок: в конце концов, этому обвиняемому вполне можно было бы приписать такое деяние. Я теперь верю, что там, где здоровое молодое поколение развивается естественным образом, вряд ли найдешь 18-летнего юношу, которого можно было бы заподозрить в совершении такого чудовищного и зверского преступления, как в Гладбеке, так что после долгих месяцев расследования и дознания нельзя было бы с полной уверенностью сказать: «Это не мог быть он!» Если такой уверенности нет, то дело продолжает смердеть.

Из хаоса гладбекского процесса до наших ушей не донесся ни один действительно свободный, добрый, человечный голос. Характерным для духа этого дела мне показалось и следующее: обвиняемый посылал из тюрьмы своим однокурсникам малявы (Kassiber), в которых объявляет допрашивавших его следователей (протоколы которых, конечно, представляют собой чудовищный образец грубой некомпетентности) «социалистами» и «республиканцами».

В этом кругу будущих студентов слово «социалист», как и слово «республиканец», является ругательством. Суд, чиновники республики, не находят в этом лексиконе повода для порицания…

Непостижимы учителя! Во всех немецких государственных образовательных учреждениях уже давно достигнут консенсус, что учителя обязуются, пока они отправляют свои обязанности, не курить и не пить. То, что ученики не имеют права употреблять алкоголь, непреложное правило современной педагогики. Директор гимназии в Гладбеке устраивает вечеринки со своими детьми. Учителя пьют вместе с учениками. Совместная выпивка – это ведь так мужественно. Отлично сочетаются с этим идеалы «Стального шлема» и «Библейского кружка». Но когда дело доходит до обсуждения душевных проблем, оказывается, что учителя не замечают происходящего прямо у них перед носом.

Учителей просят покинуть зал судебного заседания, дабы ученики и даже бывшие ученики могли свободно высказаться, поскольку, ясное дело, перед «преподами» (Paukern) они никогда не раскроют свою душу.

Но если отношения между учителями и учениками здоровы, то кому же я мог бы доверять больше, чем учителю, который думает и заботится обо мне? Учителю, рядом с которым я провел всю свою юность? Лживый подхалимаж и амикошонство за выпивкой и под партийные лозунги тотчас заслоняют настоящее сердечное взаимопонимание, душевную близость, взаимное доверие. А там, где у учителей брезжила попытка психологического проникновения, явно проступала ходульная психология, взятая из книг, а не из живого чувства собственного «я» в сосуществовании с другими людьми.

Какова бы ни была правовая сторона дела, как бы ни прояснилось в будущем это ужасное убийство, такие процессы проливают свет на воспитание и душу, экономику и общество. Этот процесс показал, что еще многое предстоит сделать в области воспитания не только школьников, но и их учителей».

Колонка Теодора Лессинга вышла в газете «Прагер Тагблатт» 1 ноября 1928 года. Вчитавшись в материалы процесса в Гладбеке, автор видит на своем пробирном столе ту молекулу общественного согласия в бесчувствии, которая раскрылась благодаря эксцессу. Лессинг сосредоточен не на событии-ядре, а на общественной мякоти вокруг этого ядра. Он предлагает читателю сделать свои выводы о возможном недалеком будущем, в котором окажутся вчерашние школьники и их родители лет через десять.

Но все это случится уже через пять лет.

30 января 1933 года нацисты берут власть в Германии, 19 февраля в Берлине Теодор Лессинг принимает участие в последнем антинацистском публичном мероприятии – конференции «Свободное слово», но уже 1 марта вместе с женой Адой переезжает в Мариенбад (Марианске Лазне). В газетах судетских немцев в июне 1933 года выходит статья, обещавшая 80.000 рейхсмарок тому, кто вывезет Лессинга в Германию. Три товарища – Рудольф Макс Эккерт, Рудольф Цишка и Карл Хёль – пытались, возможно, ранить и похитить Лессинга, но вместо этого убивают его выстрелом из пистолета через открытое окно.  Всем троим удается бежать в Германию, где все трое получают чистые документы и новые имена.

Теодора Лессинга похоронили на еврейском кладбище Мариенбада 2 сентября 1933 года. В 1938 году его могилу оскверняют нацисты, но после войны надгробие восстанавливают. Убийцы Лессинга, несмотря на мытарства и тюремное заключение после войны, на несколько десятилетий пережили свою жертву. Эккерт в 1941 году вернулся в Мариенбад, но в 1945 был арестован и приговорен в Чехословакии к восемнадцати годам тюрьмы. В 1959 году Эккерта досрочно освободили и выслали в ФРГ. Рудольф Цишка прожил – так и неузнанным и под чужим именем – в ГДР до 1978 года. Что стало с Карлом Хёлем, неизвестно.

В 2024 году, отмечая 91-ую годовщину со дня убийства Теодора Лессинга, в Ганновере начистили до блеска бронзовые таблички так называемого камня преткновения (Stolpersteine) с именами Ады и Теодора Лессингов. В Ганновере таких микропамятников горожанам-жертвам нацизма в 2024 году насчитывалось уже около пятисот: 402 еврея и еврейки, 32 цыганки и цыгана (синти и рома), остальные – немцы по происхождению: семь дезертиров вермахта, двенадцать гомосексуалов, два художника и писателя, двенадцать инвалидов, пятнадцать политзаключенных, два Свидетеля Иеговы, и еще один гражданин, укрывавший у себя дома евреев.

Итак, одно письмо из бутылки, брошенной в Ледовитый океан, прочитано. Но значит ли это, что рассуждение Теодора Лессинга о спутанности мыслей было понято кем-то еще, кроме его убийц, я вовсе не уверен.