Александр Иличевский. Три миниатюры (20 мая)

Сознание элементарно. Не в смысле примитивности или недоразвитости, но в том же смысле, в каком мы называем элементарными частицами кварки, лептоны и бозоны — как нечто неделимое, неразложимое на более простые составляющие. Это утверждение не просто метафора, а заявка на новую онтологию.

Прежде всего — почему элементарность? Ведь традиционно сознание описывается как комплексное явление: продукт нейронной сети, взаимодействие сигналов, когнитивные слои, культурный контекст, языковая модель, эволюционная адаптация. Но все это, быть может, лишь интерфейс. Как интерфейс операционной системы скрывает от нас коды и потоки данных, так и наши мысли, ощущения, память — возможно, всего лишь фронтэнд, тогда как само сознание лежит на фундаментальном уровне реальности. Там, где уже не остаётся «из чего оно состоит», а остаётся только само оно.

Такой взгляд снимает одну из главных трудностей философии сознания — проблему квалиа, или субъективных ощущений. Почему боль чувствуется болью? Почему красный — именно красный, а не просто некий спектральный отклик сетчатки? В рамках нейробиологии это объяснить невозможно. Но если допустить, что сознание — элементарный феномен, не сводимый к комбинации, а являющийся данностью, — тогда квалиа не нуждаются в редукции. Они — проявления чистого сознания, так же как заряд — проявление электрона.

Далее — квантовая механика. Если сознание элементарно, значит, оно должно подчиняться законам, применимым к другим элементарным объектам. А именно — законам квантовой теории: суперпозиция, туннелирование, нелокальность, запутанность. Эти странности мира микрофизики на удивление хорошо ложатся на характеристики сознания.

Воображение — разве не квантовый туннельный эффект? Мы оказываемся по ту сторону — через запретный барьер, туда, где ещё не существует ни воспоминаний, ни конкретных образов, а лишь потенциал. Поэт, физик, художник — все они в момент озарения не постепенно строят образ, а мгновенно переносятся в новое состояние, как частица, туннелирующая сквозь потенциальный барьер.

Понимание — разве не квантовая корреляция? Между двумя «Я» устанавливается связь, которую невозможно объяснить передачей информации. Когда вы вдруг чувствуете другого человека, как будто вы были им, — это не эмпатия и не психология, это феномен телепатического соприсутствия, мгновенной синхронизации душ. Как если бы ваши сознания оказались в состоянии квантовой запутанности.

Здесь стоит упомянуть метафору Даниила Хармса: «Я» — это идеальный твердый шар. Геометрия элементарного. Абсолютность, лишённая внутренних структур. Устойчивость перед временем, пространством, причинностью. Он не просто шутил. Как и Лейбниц с его монадами, Хармс интуитивно предчувствовал: сознание не поддаётся редукции. Оно — последняя инстанция.

Есть и более глубокий уровень размышлений. Если сознание элементарно и квантово, то вся Вселенная может быть понята как мыслящее существо. Тогда грань между субъектом и объектом размывается. То, что мы называем «наблюдением», — уже не внешнее действие, а внутренний акт самоопределения реальности. Отсюда и рождается парадокс квантового наблюдателя: без сознания — нет измерения. Иными словами, Вселенная нуждается в «Я», чтобы существовать. И каждое «Я» — элемент её самопознания.

Конечно, всё это — гипотеза. Но, как когда-то писали копенгагенские интерпретаторы квантовой механики, в микромире метафизика и физика неразделимы. Предел точности — это всегда предел описания. А потому метафора становится не способом выражения, а самой формой бытия.

И если мы всерьёз примем, что сознание — элементарно, как кварк, то, возможно, придётся пересмотреть не только науку о человеке, но и само устройство физического мира. Мир — это не просто поле частиц. Это ткань состояний, среди которых «Я» — не побочный продукт, а основа. Не случайность эволюции, а её первоисточник.

*****************************************************

Есть слова, рожденные землёй — тяжёлые, с телом, с корнем. Они знают, что такое плоть, и не стремятся быть эфемерными. Эти слова прорастают, как озимые. Их можно коснуться, закопать, забыть, а потом обнаружить заново, проросшими сквозь асфальт. Слова земли терпеливы. Им не нужно торопиться, потому что у них всегда есть куда вернуться — в чрево, в комок, в пыль.

А есть слова моря. Их меньше. Они текучи. В них нет зерна — но есть соль. Они не про рост, а про растворение. Их нельзя вспахать, но ими можно вымыть рану. Они почти всегда — стихи. Или шепот. Море не рассказывает — оно подсказывает. Оно не сохраняет — оно уносит.

Море не о плодородии. Оно о бездне. О невозможности владения. Земля даёт — море забирает. И оттого слова моря почти всегда на грани молчания. Они как риф — то виден, то скрыт. Как тень облака на воде — она есть, но нельзя сказать, что она принадлежит чему-то. Море — это древнее не-место, которое всегда рядом, но никогда не твоё.

Земля говорит: «посади, и взойдёт».

Море шепчет: «отдай, и исчезнет».

Поэтому слова земли можно вписать в строку. Они держат форму. Их можно расставить по полкам. Сделать речь, манифест, энциклопедию. Земля всё принимает в дело. Земля — утроба, безотказная, деловитая, надёжная.

А море не терпит смысла. Оно, скорее, музыка, чем речь. Его прозрачность — ложь. С берега кажется, будто можно разглядеть дно. Но ты заходишь — и дно отступает. Волны, эти учителя молчания, учат главному: ничто не держится навсегда. Всё движется. Всё исчезает. Море — не хранитель, оно — стиратель.

И всё же — как влечёт эта прозрачность, обещающая глубину. Как хочется зайти дальше. Становиться не собой. Убежать от тяжёлых слов земли, которые требуют ответственности, памяти, возвращения.

Море предлагает забвение. Не как утрату, а как освобождение. Оно учит быть облаком — формой без постоянства. Оно учит плыть, не зная берегов. Учит не держаться. Оно смотрит на облака — и узнаёт в них себя. Те тоже не могут остаться. Они тоже прозрачны. И в этом — родство: море и небо — две пустоты, которые отражают друг друга.

А земля — молчит по-другому. В ней нет обмана. В ней просто всё идёт в дело. Каждая кость, каждое слово, каждый шаг оставляют след. Земля всё помнит. Море — всё смывает.

Вот почему слова моря — это не только стихи. Это попытка сказать то, чего нет. Это язык растворения. Это речь исчезающих.

********************************************************

Есть возраст, в котором стирается граница между эстетическим и религиозным. Когда вдруг обнаруживаешь, что перечитываемое тобой произведение — не просто текст, а пространство, в которое ты входишь, как в храм. И уже не ищешь в нем смысла, а живёшь в нём. Такие мысли приходят не сразу. Они вызревают, как молитва, которая сперва кажется тебе просто шепотом слов, а затем становится воздухом, необхоимым для дыхания.

В этом и кроется подлинная, нередуцируемая сущность литературы — её способность становиться священной без надобности в храме, обряде или чуде. Когда автор этих строк говорит, что «Дом с мезонином» написан Святым духом, он не метафоризирует — он свидетельствует. Это утверждение не о религии как институте, а о контакте с чем-то неизъяснимым, подлинным, выходящим за пределы обыденного опыта. Так читают не глазами, а кожей души.

Антон Павлович Чехов в этом коротком рассказе не делает ничего «громкого». Никакой драмы, никаких по-настоящему резких поворотов — и всё же в этом тексте есть напряжённость космоса. Каждое слово на своём месте, каждое молчит, как и полагается слову, которое хочет сказать больше, чем может вместить. И потому порядок слов, выбор прилагательных, расстановка интонаций важнее новостей и истории. История — следствие. Слово — причина.

Что такое Святой дух, если не дыхание, которое проходит сквозь слово и делает его живым? Ведь “Дом с мезонином” дышит. Он наполнен паузами, замедлениями, летним светом, который и в памяти остаётся как осязаемая тишина. Это рассказ о невозможности, о тонком различии между “почти” и “никогда”. В нём всё на границе — между летом и осенью, между иллюзией и реальностью, между сказанным и умолчанием. Это именно та литература, что не описывает чувства, а вызывает их напрямую — как молитва, обращённая даже не к Богу, а к человеческому молчанию.

С годами начинаешь понимать: литература — это единственная форма памяти, в которой не умирает дыхание. История может быть искажена, новости — забыты, события — пересказаны в чужих интересах. Но если написано Святым духом — останется. Останется интонация света в окне мезонина. Останется ощущение зыбкости женского силуэта в полутьме сада. Останется голос рассказчика, который говорит не о себе, а о каждом из нас, кто когда-либо чувствовал невозможность выразить то, что было самым важным.

И это — не эскапизм, не бегство. Это выбор. Это право в определённом возрасте — или, лучше сказать, в определённой внутренней зрелости — придавать значение не тому, что громко, а тому, что глубоко. Не тому, что движет массами, а тому, что удерживает душу.

И если где-то существует Священное Писание светской цивилизации — то оно написано как раз так: в безупречной прозрачности, в тишине, в любви к нюансам. В «Доме с мезонином». В «Гусеве». В «Архиерее». Во всех тех рассказах, где человеческое не громче божественного, а равноценно ему. Где красота — это не жанр, а способ существования.