Гасан Гусейнов. Паспорт, виза, ВНЖ — ключевые слова беженства

Постоянный автор русской службы RFI Гасан Гусейнов завершает цикл колонок-пристального чтения дневников и воспоминаний Клауса Манна, углубляясь в тот понятийный мир, которым вынуждена была жить немецкая эмиграция 1930-х-1940-х годов.Тексты Клауса Манна из книги Klaus Mann: Der Wendepunkt. Ein Lebensbericht. Aufbau-Verlag: Berlin und Weimar 1974 — в переводе Г. Гусейнова.

Гасан Гусейнов, 2020 г. © DR

Первое, что делает режим с политическими эмигрантами, не готовыми подчиниться ему, это лишение гражданства. Что это означало для писателей и журналистов, чья связь с оставшимися на родине читателями определяет все их профессиональное существование?

«В то время, как Генрих Манн, Эрика и я уже давно были официально заклеймены и изгнаны, положение моего отца еще некоторое время оставалось неопределенным, по крайней мере в технико-юридическом смысле. С момента „прихода к власти“ [Гитлера] он еще не высказывался публично о гитлеровском режиме, но было известно, что он его ненавидит. Сначала он не считал себя эмигрантом, но и не думал возвращаться в нацистскую Германию. После нескольких месяцев в Тессине и длительного пребывания на юге Франции он осенью 1933 года поселился в Кюснахте на берегу Цюрихского озера. Его книги еще не были официально запрещены в Германии, но уже в 1933 году никому не пришло бы в голову во всеуслышанье спросить в немецком книжном магазине о наличии сочинений Томаса Манна. Нежелательный, подозрительный автор, хотя и не полностью пока еще утративший доверие!»

Ключевым словом этого состояния становится паспорт.

«Он еще не был лишен гражданства, но его просроченный немецкий паспорт продлевать отказались. „Он мог получить новый паспорт, — гласил официальный ответ, — но только в Германии!“ Так пытались заманить его обратно. Тем временем конфисковали все его имущество, банковские счета, дом в Мюнхене с библиотекой, мебель, автомобили и все, что еще можно было украсть; подчиненная режиму пресса почти ежедневно подвергала его абсурдным клеветническим и злобным нападкам; „представители немецкого духа“, от композитора Рихарда Штрауса до карикатуриста Олафа Гульбранссона, объединились, чтобы осудить доклад „Страдания и величие Рихарда Вагнера“, который, по признанию большинства из них, они даже не читали, как „оскорбление германского гения“.»

Казалось бы, клочок бумаги, но именно его отсутствие могло заставить и заставляло многих махнуть рукой на жизнь апатрида и — вернуться. Акт отчаяния и слабости можно будет при желании постфактум предъявить себе самому актом отречения и сопротивления. Бегство от Гитлера с 1933 до конца 1941 года, года вступления во Вторую мировую войну Соединенных Штатов, сопровождалось быстрым поглощением третьим рейхом всех немецкоязычных регионов Европы за исключением Швейцарии, но и от немецкоязычных швейцарцев Германия требовала присягнуть новой германской власти. Пропаганда перемалывала даже и крепких духом людей.

«Вернуться на такую родину? Томас Манн не мог даже подумать об этом. Но разлука была горькой, гораздо более горькой для него, глубоко укорененного в немецкой традиции, чем для его детей, освоившихся заграницей. Мысль о том, что он окончательно или, по крайней мере, на время будет отрезан от своего немецкого читателя, мучила и ранила его; он пытался оттянуть неизбежное как можно дольше. Эрика и я, настаивая на разрыве, вероятно, ошибались; но, возможно, жить в темпе обдумывания было неотъемлемым свойством его духовного и нравственного характера.

Ему нужно было время, год, два года; наконец он был готов. В рубрике культурной критики одной швейцарской газеты опубликовали статью, всячески принижающую немецкую эмигрантскую литературу. Автор отметил, однако же, что Томас Манн не относится к этой категории. Томас Манн отреагировал на это недвусмысленным признанием себя эмигрантом. Нацисты сделали вывод: автор „Будденброков“, согласно распоряжению Гитлера, перестал быть немцем. Вместе с ним гражданство Германии утратили его жена Катарина Манн, урожденная Прингсхайм, и четверо младших детей — Ангелус Готфрид Томас („Голо“), Моника, Элизабет и Михаэль Томас.»

В этой точке своего повествования Клаус Манн заговаривает о том, как по-разному внутри одной семьи разворачивается жизнь в изгнании. Разумеется, он не дает никаких рецептов, но пишет так, что его собственный опыт и опыт его младших братьев и сестер становится частью и читательского опыта.

«Эмиграция была нелегкой, но ко всему можно привыкнуть: к неудобствам, унижениям, даже к опасностям. Некоторые эмигранты были похищены или убиты нацистами, например, философ Теодор Лессинг и писатель Бертольд Якоб. Подобное могло случиться с каждым из нас. Нужно было быть начеку.

Германия, отчужденная, обезображенная, ставшая ужасной родиной, которую мы могли теперь видеть только в кошмарных снах. Границы рейха превратились в огненное кольцо, за которым ждала только гибель. Нас охватывала тревога, когда мы оказывались слишком близко к этой страшной границе — например, в Зальцбурге или Базеле. Рутинная для меня тогда поездка из Цюриха в Амстердам отнюдь не была безопасной. Спальный вагон, который должен был доставить меня через Францию, Люксембург и Бельгию в Голландию, мог быть прицеплен, то ли по случайности, то ли по дьявольскому плану, к другому локомотиву. Вдруг ты оказываешься за огненным кольцом, посреди ужаса. Ты выглядываешь в окно, а там табличка: „Кёльн, главный вокзал“… От таких мыслей становилось дурно…

Однако это не означало, что эмигранты жили в постоянном страхе и ужасе; так не следует думать. Те, кто не пережил эмиграцию, могут быть склонны переоценивать как драматизм, так и романтику этой формы существования. В детстве я как зачарованный смотрел на русскиих беженцев, которые в то время массово появлялись в Берлине. Как должно быть интересно не иметь родины, скитаться по миру без крова, с ненавистью и тоской по родине в сердце! Какое приключение — быть эмигрантом! Теперь я сам был эмигрантом, но не волновался по этому поводу и не считал это приключением.

Нельзя постоянно поддерживать боевой настрой, да и тоска по родине дает о себе знать лишь изредка, и не проведешь весь день, ненавидя тиранов; короче говоря, не всегда можно быть профессиональным эмигрантом. Иногда забываешь, что находишься в изгнании. Даже в изгнании бывают веселые часы, которые, кстати, были редкостью и на родине.

Безденежье? К нему привыкли. Никогда не были капиталистами, всегда приходилось трудиться. Как-то умудряешься прожить, хотя в изгнании, конечно, трудиться приходится куда усерднее, чем дома.

Новая проблема — паспорт, и вот это действительно дело серьезное. Без паспорта человек не может жить. Этот, казалось бы, незначительный документ на самом деле почти так же дорог, как тень, ценность которой бедный Петер Шлемиль понял только тогда, когда легкомысленно от нее отказался. Транзитные визы, разрешения на работу и вид на жительство, „cartes d’identité“, „titres de voyage“ — все эти вещи играли доминирующую и весьма мучительную роль в мыслях и разговорах немецких эмигрантов. Но в конце концов, как правило, находился какой-то выход. В моем случае спасительным для меня оказалось доброжелательное отношение правительства Нидерландов. Мне выдали голландский „паспорт иностранца“, который давал апатриду некоторую свободу передвижения. Позже щедрость президента Бенеша сделала всех нас, моих родителей, Генриха Манна, моих братьев и сестер (за исключением британской подданной Эрики), гражданами Чехословакии.

Мы жили в Амстердаме, Цюрихе, Париже, не воспринимая эти прекрасные города как „изгнание“. Париж уже давно был для нас своего рода „второй родиной“; в Амстердаме были друзья и работа; в Цюрихе были друзья и родительский дом.

Вилла в Кюснахте под Цюрихом, конечно, не могла сравняться великолепием с утраченным мюнхенским домом, но в своей скромности была не менее красива и уютна. Кстати, из шестерых братьев и сестер только двое, двое младших, теперь постоянно жили в „доме своего детства“. Они ходили в школу в Цюрихе, позже поступили в консерваторию. Михаэль хотел стать скрипачом, Элизабет — пианисткой. Оба были детьми, когда мы покинули Германию, и о тоске по родине не могло быть и речи. Меди (Элизабет) уже говорила с легким швейцарским акцентом, выглядела как швейцарская девушка, серьезная, но и с немного мальчишескими ухватками, с открытым, умным лбом, дружелюбным взглядом, некрашеными губами, в спортивном костюме: такой тип людей известен, он кажется мне привлекательным. Биби (Михаэль) был менее восприимчив к местному диалекту (да и мы с Голо никогда не владели баварским диалектом, в котором была мастерицей Эрика), но влюбился в настоящую швейцарку, что, вероятно, является мужским способом ассимиляции в стране пребывания.»

Без этой мягкой, но горькой иронии невозможно было бы справиться с превращением самых близких тебе людей — младших и старших членов твоей семьи — в новых граждан мира.

«Я помню рождественский вечер (Рождество 1938 года! Рождество в год ожидания!), когда отец читал нам отрывки из седьмой главы „Лотты в Веймаре“. Какое странное звучание наполнило нашу слишком большую, слишком помпезную „гостиную“ в Принстоне, штат Нью-Джерси! Какая призрачная музыка слов! Какой волшебный шепот! Гете говорил. Гете мечтал, размышлял, медитировал. Он сидел перед нами, был с нами в святом и трезвом свете утреннего часа. Начинался его рабочий день, один из его многочисленных, почти бесчисленных, благословенных и тяжелых рабочих дней. Пришли парикмахер, сын, камердинер; он говорил с ними; мы слышали, что он говорил, мы внимали этим призрачным звукам! Он остался один; нам разрешили подслушивать; волшебная интрига раскрыла его тайну. Гете доверил нам свои заботы, свои предчувствия, осколки своей мудрости, немного своего счастья. Странная исповедь, произнесенная под елкой! Мы лакомились американскими пирожными, бездомная семья в чужой стране, которая должна была стать для нас родиной. А гений утраченной родины, немецкий миф, говорил с нами…

Жизнь продолжалась, новое произведение отца приближалось к завершению. С девяти утра до полудня в кабинете творилось волшебство, так было принято, и так осталось, даже в год ожидания. То, чем занималась и что делала мать, Миляйн, не только с девяти до двенадцати, но и весь день, каждый день, тоже, наверное, имело отношение к волшебству. Энергия, рожденная любовью, обладает волшебной силой и цепкостью. Она не ослабевает, она кажется неиссякаемой, эта энергия, вдохновленная сердцем, питаемая подлинным чувством. Спутница жизни сложного творческого человека, мать шестерых детей, которые и сами по себе не просты каждый по-своему, сколько практической заботы, сколько советов и утешений, сколько понимания от нее ожидают! Ее обязанности бесчисленны, бесчисленны жертвы, которые она должна приносить. Обязанности и жертвы кажутся ей само собой разумеющимися: „Для этого я и существую!“ Она даже шутит, совершая чудеса. Она, которая так серьезно относится к своим обязанностям, избегает торжественных выражений и жестов, потому что веселье является частью ее обязанностей. Она живет только для других и почти не думает о себе: „Зачем? Я не так важна…“ Ни один другой член нашей семьи не был так непритязателен, как она. И все же всей этой семьи не было бы без этой женщины, этой матери. Что стало бы с нами, с этим сложным творческим человеком и шестью совсем не простыми детьми, если бы неутомимая энергия любви не охраняла и не согревала этот маленький круг?

Кстати, удивительная Миляйн заботится не только о самых близких или о тех, кто находится рядом. На ее столе скапливаются просьбы о помощи от родственников и друзей с пяти континентов. В конце концов, даже Оффи и Офей становятся для нее проблемными детьми. Ее старики-родители, Офей, почти девяностолетний еврей и профессор математики, Оффи немного моложе, все еще живут в Мюнхене; паспорта у них отобрали в наказание за высылку зятя из страны. Увидит ли Миляйн когда-нибудь эту милую пожилую пару? Последнее свидание, незадолго до отъезда в Америку, так и не состоялось. На немецкой стороне границы сидели старики с неким документом в руках, который, как им казалось, давал им право посетить Швейцарию. Нацистские пограничники документ не признали. „Наша дочь!“ — кричал почти девяностолетний старик. „Она ждет нас в Кройцлингене, там, за шлагбаумом. Пустите нас к ней хоть на полчаса!“ Но охранники только пожали плечами: „Пусть приезжает, если вы ей так дороги! Пусть ваша дочь приезжает в Германию!“ Это был бы ее конец. К счастью для нее и для нас, она не попала в ловушку. Но она больше не услышала ни хриплого голоса отца, ни звонкого смеха матери, разве что, если старики все-таки успеют добраться до Швейцарии прежде, чем разгорится война… Миляйн надеется и ждет.

Что касается молодого поколения, то оно пока не дает повода для серьезных переживаний. Голо вполне обжился в своем любимом Цюрихе, где работает „редактором“ журнала „Maß und Wert“ („Мера и ценность“). Моника живет в Лондоне с мужем — венгерским искусствоведом Йено Ланги — ей было нелегко найти подходящего человека, но теперь она нашла его и может быть счастлива. Даже Меди-Элизабет — кто бы мог подумать! — уже готова связать себя узами брака. Ее избранник — Джузеппе Антонио Боргезе, итальянский эмигрант, теперь американец, поэт и исследователь, международная знаменитость, человек с выдающимися способностями и жизненной энергией. Свадьба состоится в Принстоне. Уистен Оден, муж Эрики, удивляет гостей „Эпиталамой“, написанной специально по этому случаю, — изящным, полным аллюзий стихотворением, в котором гении западной культуры призываются в защиту итальянско-германско-американской пары. Появляются почти все: от Данте, изгнанника — „a total failure in an inferior city“, — до Моцарта и Гете („ignorant of sin, placing every human wrong“), „эллинофила Гельдерлина“ и того позднего, уже весьма сомнительного святого, Рихарда Вагнера, „who… organised his wish for death into a tremendous cry“. Но вот и его подозрительный голос вступает в свадебный хор: „All wish us joy!“

Общее волнение вызвано остроумным и глубокомысленным английским стихотворением, а также и тем, что наша Меди теперь выходит замуж, связав себя узами брака, хотя еще вчера она была „малышкой“, которую расхваливали в немецких гекзаметрах. Так продолжается жизнь, слишком быстро, с устрашающей скоростью…

И теперь еще и мой младший брат, Биби-Михаэль! Он тоже уже выбрал себе невесту, она приехала за ним из Швейцарии, очень милая и приятная швейцарка по имени Грет: она станет женой Биби, моей невесткой. Именно Михаэль, который всегда считался таким маленьким, несмотря на виртуозную игру на скрипке! Возможно, он даже заведет детей! Его относительно взрослый, или не совсем молодой брат удивляется и, кстати, немного завидует…

У меня нет детей, только книги, меланхоличная и недостаточная замена. Но если уж не делать ничего для продолжения рода человеческого, то хотя бы обеспечить бедных мальчиков будущих эпох интересной литературой, почему нет. „Вулкан“ наконец-то закончен; „Escape to Life“ — конечно, произведение отнюдь не „на все времена“, но тоже может пойти в печать: Houghton Mifflin Company уже начала терять терпение. Но в конце концов, Эрика и я не виноваты в том, что наша галерея эмигрантов постоянно пополнялась, пока мы пытались привести ее в презентабельный вид. К немцам и австрийцам теперь присоединились еще и чехи. В марте 1939 года Прага была оккупирована нацистами.»

Клаус Манн, кажется, меняет фокус, но ведь судьба всей его семьи, как и его собственная, зависит сейчас, в конце 1930-х годов, от того, как поведут себя великие державы — захотят ли они остановить Гитлера решительными действиями.

«В марте 1939 года Прага была оккупирована нацистами. Это событие — логическое следствие политики „умиротворения“ и предательства в Мюнхене — все же несколько разрядило душную атмосферу. Гитлер зашел слишком далеко; его последний ход пробудил, встревожил, потряс общественное мнение, особенно в Англии, где группа Чемберлена начала, казалось, терять влияние. Сформируется ли теперь большая антифашистская коалиция? Тогда, возможно, войны еще можно было бы избежать…

Но Соединенные Штаты непоколебимы в своем принципе нейтралитета („Не вмешиваться в европейские споры!“), а переговоры между Лондоном, Парижем и Москвой не дали результата. Почему Восток и Запад не могут договориться?»

Когда книга Клауса Манна вышла первым изданием в 1942 году по-английски, ее автор, уже гражданин Соединенных Штатов, и сам вступил в войну с гитлеровской Германией в составе вооруженных сил этой страны.