Катя Марголис (24 апреля)

Они пришли к дому своего друга на рассвете, когда стало известно об ракетном обстреле. Под обломками дома был их друг.

Подростки ждали 12 часов, пока разгребали завалы. Они надеялись увидеть его живым. 12 часов они не уходили.

Ведь он из друг. Он только вчера гулял с собакой одного из них. Он такой хороший человек.

Через 12 часов спасатели извлекли то тело, которое еще вчера было полным жизни и любви к жизни.

Дети стоят и не уходят.

Эй, Vladimir, stop! Владимир, хватит, будет тебе, это так не вовремя твои обстрелы— пишет нелюдю недочеловек. И добавляет про себя театральным полушепотом: мы же только собирались свалить срыв мирного договора на Зеленского, а тут ты так не вовремя набомбил. Нелочеловек даже не делает усилий по самому поверхностному протоколу: выразить хотя бы формальные соболезнования.

Это же тот самый недочеловек, которому чуждо все человеческое за исключением одного: его самого. Который поэтому и преклоняется перед нелюдем.

Который то и дело проговаривается о том, чьо он недочеловек. Кому еще придет в голову написать, что он « looking forward », когда речь идет о похоронах. Это он так собрался на похороны Папы в Рим. Это тот же самый недочеловек, который отвечает прекрасно говорящей по-английски афганской журналистке-диссидентке, что якобы не понимает ее акцента и вопроса о судьбе ее страны, но желает ей good luck, тот же самый, который нервно перекашивается и начинает нарочито смотреть в потолок, когда священник говорит ему о милосердии к странникам и эмигрантам, тот же самый, для которого любой мир -это deal, делянка, предмет купли и продажи, где нет живых людей, а только его собственное отражение и нажива как символ и мерило собственной личности в нулях.

А подростки так и стоят у развалин дома своего убитого друга. И не уходят. Родителей друга тоже пока не нашли.

А вокруг бушует весна, цветет, поет, распускается.

До свидания, мальчики…
Куда ж мы уходим, когда над землею бушует весна

И все это так давно и неразрывно усвоенное мешается в голове и не вмещается.

А потом я читаю пост Анны Гин про харьковские цветы. Про то, что после ужаса атаки она плачет у куста сирени.

«Я так и не уснула. Оголтелые швырялись смертью до самого утра. После российских ракет зажужжали российские беспилотники, а под утро снова полетели ракеты.

Мы вышли с собакой около шести, побрели в парк по пустой аллее. Глаза слипаются, голова не соображает, и ты не понимаешь, чего больше хочешь – спать или чтобы эти твари сдохли. Простите.
А в парке именно сегодня, за эту адскую ночь, представляете, зацвела сирень. Аромат стоит невероятный.

Вдыхаю эту жизнь — и слёзы катятся. Я вроде взрослая, сильная, совершенно не сентиментальная женщина еще полчаса назад матом проклинала нелюдей, обстреливающих ночной город, желала жуткой смерти ублюдкам, развязавшим и поддерживающим войну. А тут стою над веточкой сирени и не могу успокоиться.
Потому что мир, он должен быть таким – чтобы утром вдыхать цветущий куст, а не пожарище.»

А из Киева моя постоянная корреспондентка, ставшая за эти годы почти ежедневной переписки невероятно близким человеком, хотя мы никогда не виделись — она часто присылает мне фотографии цветов наутро после российских атак — и сегодня напишет тоже про цветы:

«Масиви новобудов и старий Київ з обов’язковою абрикосою або вишнею в саду. Світ на світанку.
Пахне горілим, а народ з кавою їде на роботу, квітне груша або бузок.
Зараз це звичайне життя. для того, хто не тут воно жахливе. Нам стало звичним.»

И я тоже выйду в венецианские весенние вечерние сумерки и вдохну этот апрельский воздух совершенно мирного города, которому война это где-то далеко за горизонтом сознания.

И испепеляющая ненависть, презрение и отчаяние от близорукости тех, кто живет с тобой на одной улице, от несправедливости и равнодушия к этим смертям, к раздавленной 17 летней жизни под развалинами собственного дома, от отобранного друга и юности у стоящих вокруг 12 часов в ожидании и надежде еще почти детей, от инфернальности, тупости, банальности и безнаказанности этого зла, обретут какое-то иное качество — качество жизни.

Нет, не померкнет. А просто наполнится жизнью вопреки. Во имя. В решимость не отводить глаз, не сдаваться, не переставать отзываться и находить слова, но и не отдавать единственную жизнь на поглощение ненавистью к этому злу, превращающего все живое в смерть, начиная с пеленок.

И, открывая утром мастерскую, я именно поэтому явственно ощущаю, что жизнь жительствует, что искусство тоже форма сопротивления. Недостаточная, когда из места твоего детства и юности летят ракеты, запущенные с единственной целью — отнять, уничтожить детство, юность и саму жизнь других — но тем не менее совершенно необходимая, чтобы противостоять превращению зла просто в фон времени этой каждой и своей единственной жизни.