Александр Иличевский.Три миниатюры

Музыка, будучи свободной от прямой семантики, раскрывает глубинное ощущение сакрального именно через эмоцию. Она не требует слов, формул и определений, а обходится чистым чувством, в котором одновременно соединяются трепет перед непостижимым и радость соприкосновения с ним. Кажется, что если бы существовала религия, основанная лишь на музыке, она дарила бы абсолютную искренность переживаний. Но даже в таком “музыкальном” мире неизбежны столкновения вкусов и страсти: история показывала, что нет искусства, за которое не могли бы разгореться внутренние войны.

В любом виде культурного творчества — будь то литература, живопись или театр — свершается борьба верований, школ и традиций. Однако сегодня вербальное, кажется, отступает, оставляя всё больше места визуальному ряду. И всё же полная замена слова невозможна: мир был создан “буквой” и “числом”, и это его изначальная формула бытия. Творческие искания, подобные работам Арто или Полунина, стремятся к метафизическому языку, где значение рождается в жесте и молчании, к “великому немому” искусству, однако словесность не исчезнет — точно так же, как математика. Они едины в своей основе: вечно сопровождают человеческую мысль, сохраняя её контуры и направляя взгляд за пределы повседневности.

*******************************************

В понимании «невозможности Толстого» скрыта та глубина, к которой редко удаётся приблизиться простым интеллектуальным усилием. Поверить в существование писателя подобного масштаба – значит признать за словом, за литературой самую высокую форму существования, превосходящую по реальности непосредственный чувственный опыт.
Литература, по своей природе, укоренена в вере – в вере читателя и писателя в слова, в их возможность создавать миры, которые зачастую реальнее той действительности, в которой мы живём. Толстой, ощущая этот внутренний парадокс, стремился к невозможному: переписать Евангелие. Не ради отрицания религиозной истины, но ради поиска той формы слова, способной породить веру. Веру, превышающую ту, которую могли породить евангельские тексты. Толстой, стремящийся к абсолюту, чувствовал эту границу, этот предел, за которым вера переходит в отрицание.
Именно в этом контексте столь важны слова, вложенные Василием Гроссманом в уста своего героя Штрума о Толстом: «Толстой считал свои гениальные творения пустой игрой». Игра здесь не пустое развлечение, а попытка приблизиться к невозможному – к подлинности жизни, к абсолютной свободе человеческого духа. Это та игра, где сама ставка – человеческое существование и его смысл.
Когда знакомая учительница русской литературы увидела в Ясной Поляне гигантскую фигуру Толстого, поднимающуюся над деревьями, она испытала страх. Этот страх – свидетельство встречи с невозможным, с тем, что превышает рамки антропоморфного. И, оказавшись в скромной комнате, где создавалась «Анна Каренина», поражаешься не простоте обстановки, а необъяснимости и несоответствию масштаба этого романа и пространства его создания. Невозможно представить, что эти бескрайние глубины человеческой свободы, трагедии и любви были рождены здесь, среди обыкновенных стен, за простым столом.
Но именно в этом – сущность великой литературы. Она не просто отражает жизнь; она создаёт её заново, рождает внутри себя точки выбора, экзистенциальные перекрёстки, где читатель обретает бесценный опыт свободы. Литература не поучает, она дарит возможность выбрать – и этот выбор становится высшим смыслом человеческого бытия.
Толстой подарил человечеству роман, который, словно дыхание океана, наполняет мир жизнью, делает мир глубже и шире, чем он есть сам по себе. Роман становится подлиннее реальности, и это его высшая миссия и тайна. В этом феномене Толстого проявляется ещё одна идея: создание романа, порождение целого мира через слово и веру – это высшее свидетельство того, что человеческий разум действительно создан по образу и подобию Творца. А значит, литература – это не просто отражение реальности, это акт творения, со-творчества с Богом.
Толстой был и остаётся невозможным именно потому, что он смог выразить невозможное – выразить свободу, любовь и саму возможность человека как такового. Его урок – это урок русского языка, ставшего инструментом выражения невозможного.
И в финале, обращаясь к рассказу Толстого «Хозяин и работник», видишь предельный образ самого писателя. Толстой – хозяин, укрывающий читателя, как работника, от ледяной метели бытия, жертвующий собой, чтобы дать другому возможность дышать, жить, существовать. Его слова становятся плотью, и он принимает на себя удар реальности, становясь живым щитом между читателем и небытием.