Ефим Бершин

На балтийских болотах, где зреет стальная тоска,

над чухонской тайгой, позабывшей дыхание снега,

где желтеет вода, где всё больше и больше песка,

бедуинским шатром распласталось осеннее небо.

 

И ложится на землю верблюжьего цвета листва,

и бездомные осы ломают засохшие стебли,

и чахоточный Чехов, едва подбирая слова,

выдыхает в пространство: «Ich sterbe… ich sterbe… ich sterbe…».

 

Выхожу на порог, отгоняю бездомных котов.

Догорает закат, и душа ещё вроде при теле.

Но тяжёлым дождём на уснувшие крыши домов

опускается с неба тягучий песок Иудеи.

 

За вселенский разгул и за пращуров попранный прах,

за безумные речи, которые нам не простили,

за поверженный Рим, за глухой перезвон тетрадрахм

на российских просторах является призрак пустыни

 

и кудлатых пророков, покуда лишённых имён,

зазывающий клёкот из душной песчаной метели.

И гортанная радость забытых окрестных племён,

отогнавших отары в отныне иные пределы.

 

Что же делать, мой друг? Да и стоит ли наших забот

в опустевшем пространстве искать золотого кумира?

Если выйдет пустыня – сюда переселится Бог

и сыграет на скрипке своё сотворение мира.