Александр Иличевский (5 апреля)

Ночь — парадоксальное пространство, где скрывается первичный огонь. Когда РАМБАН в XIII веке в комментариях к Книге Бытия писал об огне как о «тьме» изначальной, он отмечал мистическую двойственность явлений: то, что кажется нам отсутствием света, может быть самой его глубинной сутью. Этот парадокс одновременно расширяет границы восприятия и задаёт особую оптику, в которой реальность, будучи облечена в ночные одежды, обретает едва уловимый, но вместе с тем неизбежно мощный смысл.

Поэзия, а особенно лирика, существует именно в таком «ночном» измерении. Ночь здесь не просто время суток — это метафора внутренней работы души, когда все внешние шумы стихают и остаётся лишь «шёпот». В нём сосредоточена тайная сила языка и одновременно его предельная уязвимость. Без громких слов и суеты дневного света поэт приближается к тому самому первичному огню, который скрыт в глубине каждого существа, — к тому, что называется истиной о человеке и мире.
В описании ночёвок на берегу Чёрного моря ночь проявляет себя особо ярко. Амфитеатр реликтового можжевельника, круто обрывающийся горный массив, скальные бухточки — всё это создаёт впечатление храма под открытым небом, где ночь становится хозяином. Здесь невидимые обитатели затерянных ниш превращаются в голоса без тел, шёпот которых проникает в акустический фокус лагуны. Подобная «драматургия пространства» — суть лирики: когда звук вырывается из изолированных, тайных мест и собирается в одну точку, он обретает почти сверхъестественное воздействие.

Этот ночной мир так же эфемерен, как стихи, отсылаемые «на бесконечность без потери звука». Сами голоса, невидимые и бессмертные, влекут нас к сокровенному. Здесь открывается потаённая сущность поэзии: она призвана совершать искупление — не буквальное, но духовное. «Вывести, если не мир, то возлюбленную из ада, память — из небытия, сознание — из животного, рассвет — из тьмы». Искупление требует ночи: без тёмного фона не осознаётся мощь света. И эта диалектика света и тьмы, дня и ночи — фундаментальный закон, побуждающий поэта вновь и вновь возвращаться к ночным темам.

В момент, когда всё зримое словно теряет плотность и становится призрачно-обесцвеченным, обнаруживается особая истина: вещи сохраняют лишь свою «идею», а значит, становятся прозрачными и даже хрупкими. Лунатики, с их сном наяву, иллюстрируют эту парадоксальную реальность: глаза открыты, но сознание пребудет в иной плоскости. Сон включается в действительность, и граница между сном и явью стирается. Ангелы, являющиеся во сне, выбирают именно это пространство, где нет возможности «переспросить» или усомниться, — каждое их слово звучит непрекословно, ведь логика сна не допускает оглядок.

Подобная ясность есть во всех ночных откровениях. И в этом величайшая сила лирической поэзии: она отправляет свои тихие воззвания к Богу, к мирозданию, к самому сердцу человека, зная, что доверие к ночной исповеди всегда выше, чем к утверждению под светом солнца. Человек вглядывается в тёмную глубину моря, вслушивается в шёпот невидимых голосов и, оставаясь один на один с непроглядной тайной, постигает смысл, ускользающий днём.

Сила такого ночного переживания нередко освобождает нас от банальности и повседневности. Ночь как изнанка бытия делает явную жизнь объемнее, позволяя её по-новому прочувствовать. Явь перестаёт быть самодостаточной — она приобретает ценность благодаря ночным ритуалам слушания, наблюдения, сомнения и прозрения. Именно в такие моменты мы охватываем мир целиком: через первичную тьму, которая одновременно является и огнём творящего слова.

Итак, если в день мы живём внешне, то ночью мы прикасаемся к сути бытия, обретая шанс вывести свет из мрака. И поэзия, «шёпчущая Богу в ухо», дарует нам это чудесное искупление: через тонкий, почти неуловимый, но пронизывающий голос, который рождается там, где тьма оборачивается пламенем. Именно потому и пророки, и поэты бессознательно тянутся к ночи: к её прозрачной глубине, к её молчаливой, всеслышащей темноте.