жарко возрастающее счастье,- миг небытия. 

Сладострастье — это вдохновенье тела, чуткого, как дух: 

ты прозрел, ты вспыхнул на мгновенье,- в трепете потух. 

Но когда услада грозовая пронеслась, и ты затих,- 

в тайнике возникла жизнь живая: сердце или стих… Набоков

Сегодня (21 марта), говорят, День поэзии.  Чушь собачья, конечно. Какие еще дни? Ты или живешь без нее, или нет.

А вы знаете, что в начале 90-х Бродский был одержим одной прекрасной в своем утопическом безумии идеей?  Он хотел сделать поэзию  некоей высшей инстанцией, задающей общие этическо-эстетические ценности всему американскому обществу.  Для осуществления этой благородной иллюзии он предлагал распространять сборники поэзии среди населения законодательно оформленным способом. «Сборники стихов должны лежать на прикроватных тумбочках в отелях, доставляться на дом вместе с молоком и продаваться в супермаркетах и аптеках рядом с хлебом и аспирином» — писал Бродский в «Нескромном предложении» американскому народу. Эта идея заимствована поэтом из античности. У греков, не имевших своей Библии, роль этического и эстетического регулятора выполняла именно поэзия.

Со своим фантастическим планом «подсадить» американский народ на иглу лучшего в мире наркотика — поэзии, Бродский выступил в Библиотеке Конгресса в октябре 1991 года. Случилось это через полгода после вступления его в должность «Поэта-лауреата». Звание это  было формой почетной синекуры, которой Америка, начиная с 1985-го года,  награждала лучших своих поэтов. Как «поэт-лауреат» Бродский стал «Главным Библиотекарем Конгресса», что предполагало тридцать пять тысяч годовых и наличие офиса.  К Вашингтону, в отличие от Нью Йорка, Бродский относился свысока, разглядев в нем черты «провинциального южного города,  комичного своими претензиями, своими статуями, мраморными сооружениями, диким количеством мрамора, больше, чем в  Риме, чем где угодно». Но ему нравился его лауреатский офис, так как у него был балкон —  единственное  место в Библиотеке Конгресса, где он мог  курить в любое время дня и ночи. Балкон выходил на Капитолий. “Мечта Ли Харви Освальда”, — говорил Бродский.

Надо сказать, что к своему новому титулу  Бродский, к изумлению его друзей и коллег, отнесся с невероятной серьезностью, на время оставив ради обязанностей «поэта-лаурета» свою профессорскую должность в университете.

Вот что, среди прочего, поведал он представителям художественно-интеллектуальной элиты Америки на той памятной встрече в Библиотеке Конгресса:

«Поэзия должна быть доступна публике в значительно более широких масштабах, нежели теперь. Она вездесуща как природа, нас окружающая, коей стихи обязаны столькими сравнениями; она могла бы быть вездесущей, как заправочные станции, если не как сами автомобили. Книжные магазины следовало бы разместить как в университетских кампусах, так и у заводских ворот. Дешевые издания того, что мы называем классикой, должны стоить гроши и стоять в супермаркетах. В конце концов, это страна массового производства, и я не понимаю, почему бы то, что сделано для автомобилей, не сделать для поэтических книг. …На мой взгляд, книги следовало бы доставлять на дом, включив их в число коммунальных услуг, подобно электричеству или молоку в Англии, по соответственно минимальной стоимости. Помимо того, стихи могли бы продаваться в аптеках — не в последнюю очередь потому, что это снизит расходы на психиатра. И наконец, антология американской поэзии может быть обнаружена в тумбочке каждого номера каждой гостиницы, рядом с Библией, которая наверняка не воспротивится таковому соседству, коль скоро не возражает против соседства телефонной книги. …Тревожит меня то, что неспособный адекватно выражать себя посредством слов человек прибегнет к действиям. А поскольку словарь действий ограничен собственным его телом, постольку он обречен действовать агрессивно, расширяя лексикон с помощью оружия — там, где можно было бы обойтись прилагательными….». 

Как видите, Бродским завладела детски-очаровательная греза, что подкладывание поэтических сборников  на прилавки аптек и в тумбочки гостиничных номеров, постепенно заставит человечество пропитаться поэзией настолько,  что оно не сможет без нее существовать. И как результат, ею, поэзией спасется. Ведь, по Бродскому,   расширение лингвистическое не дозволит  носителям языка пойти  на насилие, на, к примеру, расширение территориальное, производимое обычно исключительно с помощью оружия. Греза эта прекрасна и трогательна до слез, и не только своей идиллической несбыточностью.  Частично обаяние ее держится на…лингвистическом обаянии самого Бродского.

Петр Вайль, переведший «Нескромное предложение» на русский,  резюмирует, что в этом уникальном документе Бродский развивает одну из самых своих излюбленных идей, что  стихи — их создание и чтение — есть явление антропологическое, поскольку поэзия является высшей формой членораздельной речи, то есть того, что выделяет человека из мира животных. Бродский считает поэзию наиболее экономичной формой мышления, когда хорошее стихотворение на предельно сжатом пространстве покрывает громадные интеллектуальные и эмоциональные расстояния, часто достигая откровения. Ни к одному другому языку, утверждает Бродский, все это не относится в большей степени, чем к английскому. Родиться в английском языке или влиться в него — он называет благом.

************

Не умеющая наслаждаться поэзией ни на одном языке, кроме русского, «не смею свое суждение иметь» о столь феноменальных  свойствах и достижениях именно английской поэзии.  С одним, правда, исключением «The Raven» by  Edgar Allan Poe…Тут меркнут все переводы, включая и конгениальный оригиналу — Жаботинского.

Припомнилось,  что даже великий Набоков, живущий с младенчества в англо-русском мире, сменив в  Америке язык прозы на английский, стихи до конца жизни писал на русском.   Собственно, тоже самое верно и о Бродском. Только  вот  его русские стихи (а других и не было) несравненно слабее набоковских.

Поэтому, сегодня, в День Поэзии, из великих изгнанников, Цветаевой, Набокова и Саши Черного, из моей любимой, сначала каторжанки, а потом — возвращенки, Ирины Ратушинской,  а еще из моего любимого иноагента — Татьяны Вольтской, из каждого из них, нам что-нибудь! И пусть будет общая тема — Россия:

Марина Цветаева

Белое солнце и низкие, низкие тучи,

Вдоль огородов – за белой стеною – погост.

И на песке вереницы соломенных чучел

Под перекладинами в человеческий рост.

И, перевесившись через заборные колья,

Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд.

Старая баба – посыпанный крупною солью

Черный ломоть у калитки жует и жует.

Чем прогневили тебя эти серые хаты,

– Господи! – и для чего стольким простреливать грудь?

Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,

И запылил, запылил отступающий путь?

– Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,

Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой

О чернобровых красавицах.

– Ох, и поют же Нынче солдаты!

О Господи Боже ты мой!  Июнь, 1916

*****

Владимир Набоков:

К России

Отвяжись, я тебя умоляю!

Вечер страшен, гул жизни затих.

Я беспомощен. Я умираю

от слепых наплываний твоих.

Тот, кто вольно отчизну покинул,

волен выть на вершинах о ней,

но теперь я спустился в долину,

и теперь приближаться не смей.

Навсегда я готов затаиться

и без имени жить. Я готов,

чтоб с тобой и во снах не сходиться,

отказаться от всяческих снов;

обескровить себя, искалечить,

не касаться любимейших книг,

променять на любое наречье

все, что есть у меня,- мой язык.

Но зато, о Россия, сквозь слезы,

сквозь траву двух несмежных могил,

сквозь дрожащие пятна березы,

сквозь все то, чем я смолоду жил,

дорогими слепыми глазами

не смотри на меня, пожалей,

не ищи в этой угольной яме,

не нащупывай жизни моей!

Ибо годы прошли и столетья,

и за горе, за муку, за стыд,-

поздно, поздно! — никто не ответит,

и душа никому не простит.    1939, Париж

********

Саша Черный

Россия

Прокуроров было слишком много!
Кто грехов Твоих не осуждал?..
А теперь, когда темна дорога,
И гудит-ревет девятый вал,
О Тебе, волнуясь, вспоминаем, —
Это все, что здесь мы сберегли…
И встает былое светлым раем,
Словно детство в солнечной пыли…1920 г., Париж

********

Ирина Ратушинская

Родина

Ненавистная моя родина!
Нет постыдней твоих ночей.
Как тебе везло
На юродивых,
На холопов и палачей!
Как плодила ты верноподданных,
Как усердна была, губя
Тех — некупленных
и непроданных,
Осуждённых любить тебя!
Нет вины на твоих испуганных —
Что ж молчат твои соловьи?
Отчего на крестах поруганных
Застывают
слёзы твои?
Как мне снятся твои распятые!
Как мне скоро по их пути
За тебя —
родную,
проклятую —
На такую же смерть идти!
Самой страшной твоей дорогою —
Гранью ненависти
и любви —
Опозоренная, убогая,
Мать и мачеха,
благослови!  1977, Одесса

*********

Татьяна Вольтская

Мама, мама, война, война!
Эхо в сердце – вина, вина.
Загорелся Херсон к рассвету –
Мне за это прощенья нету:
Подожгла-то – моя страна.

Это с нашего большака
Серых танков течёт река –
Это я их не остановила,
И поднимут теперь на вилы
С нашей улицы паренька.

Мама, мама, из-за меня
Нашим хлопцам кричат – русня,
Убирайтесь, мы вас не звали!
И друзья ночуют в подвале
В милом Харькове – из-за меня.

И в Жулянах горят дома.
Я, наверно, схожу с ума –
С каждым выстрелом по Украйне –
Петербург и Саратов ранен,
И мой дом накрывает мгла.

Это я виновата, я,
Что с убийцею, страх тая,
Проживала в одной квартире:
Вот стоит он мире, как в тире,
Карту комкая и кроя.

Мама, мама, война, война!
Эхо в сердце – вина, вина.
Кто горит, кто убит, кто ранен?
С каждым выстрелом по Украйне –
Убывает моя страна.  26 февраля, 2022, Ст. Петербург

*****

По Украине ходит Вий,
Шагнёт – и нет моста,
И Волноваха, вся в крови,
Свисает изо рта,

И Харьков взорванный хрустит
В его гнилых зубах,
И синий Днепр в его горсти
Седой бедой пропах.

Поверх весны, поверх любви
Разбрасывая смерть,
По Украине ходит Вий
С огромной буквой Z.

Обломок свастики, зигзаг
Поверх оконных дыр
Косой чертой – наискосок
Зачёркивает мир.

На танке, на стене, в пыли,
Снаружи и внутри
Увидишь – и с лица земли
Сотри его, сотри!  18 Марта, 2022, Ст. Петербург

Мысль, что зигуют в 21-ом  веке, и именно с обломком свастики на рукавах  и факелом в руках, как раз на Крещатике, а не на (пока) Тверской-Ямской или Невском,  — мысль эта приходит потом. А  когда читаешь, думать об этом нельзя. Настоящая поэзия имеет свойство магического заклинания — это и вправду, гипноз, колдовство, наркотик. Несравненный поэт – Вольтская! А Поэт всегда должен быть на стороне страждущих, которым обычно нет дела  ни до какой политики, но которые становятся первыми ее жертвами.