Цветущая нездешними, бесстыдной раскраски цветами ветка…Но произрастает  она, хотите вы этого или нет, на великом древе русской литературы. И Эдуард Лимонов никакой не эпигон Генри Миллера или, скажем, Чарльза Буковского,  а большой русский писатель.

«Так вот, чтобы убедиться в том, что <Лимонов> — писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостовренеия вы убедитесь, что имеете дело с писателем.» 

«Любые пять страниц» надо, разумеется, брать, из ранней его прозы, когда он не создавал партии и не ездил в полной военной эпикировке на Балканы сражаться  с империалистами за свободу братьев-славян. Последние его книги ужасны. Это какой-то малосъедобный leftover из всего, написанного им же «до того».

««Скажи, что ты читаешь, и я скажу, кто ты» — это верно. Но я лучше узнаю тебя, если ты скажешь, что ты перечитываешь.»

Перечитываются с тем же наслаждением, что и читались впервые, не только «Это я — Эдичка», «Подросток Савенко», «История его слуги», или дивные его рассказы — «Двойник», «Юбилей дяди Изи», «Американские каникулы», «ЗамОк»…  Для перечитки вполне годятся и те его книги, которые нельзя держать в доме, где растут дети: «Палач», «Смерть современных героев», «Великая матерь любви» и прочие, совершенно, на первый взгляд, непристойные его тексты….

А бывает наооборот. Писатели вполне респектабельные… Вот, я, к примеру, однажды прочтя, никогда не взяла больше в руки книг Михаила Шишкина, или Улицкой, или, скажем, Акунина. Да, нет же… Ни одной книги Акунина, я, собственно, говоря, и до конца-то ни разу не дочла. Про Пелевина, Сорокина и их эпигонов и говорить неловко…

А вот Эдичка у меня в домашней библиотеке занимает целую полку. Но это никому не интересно.

А вот то, что  в 2020-ом написал на смерть Лимонова Алексей Цветков, будет занимательно прочесть всем, для кого мир русской литературы, причудливо экзотической частью которого был Эдичка, — не пустой звук.

Нет уже ни Эдички,  ни Алексея Цветкова, знакомца Лимонова по нью-йоркской эмиграции, покинувшего этот мир после переезда в чуждый ему Израиль в знак протеста против той, первой победы Трампа. Но остались вот  эти воспоминания. Незабвенного Алексея Цветкова о незабываемом Эдичке.

Итак, for your reading pleasure:

Прощай, Эдичка! Алексей Цветков

Мемуары и о самом себе писать непросто, когда в голове нарастает гул от проходящего времени, а о другом человеке, с которым не виделся уже лет сорок, совсем гибельное дело — тем более, что человек этот жив, и может свериться с собственной памятью. Легче писать пасквиль, но это как раз совсем в мои намерения не входит. Скорее что-то вроде прощального ностальгического портрета по памяти.

Почему-то один из первых мысленных кадров в этих воспоминаниях — пикет у здания New York Times в Нью-Йорке, год 1976. Формально участников два — Лимонов и еще другой тогдашний общий приятель, о котором лучше умолчу, чтобы действительно не скатиться в пасквиль. Меня попросили присоединиться потому, что я лучше обоих владею английским и смогу объяснить интересующимся суть претензий. А вот сути я как раз теперь не помню, вроде бы речь шла о том, что газета игнорирует проблемы творческой эмиграции из СССР. У нас с собой есть соответствующий лозунг на куске картона, но донести суть претензий до публики как-то не очень получается — то ли публика туповата, то ли мой английский еще не на достаточной высоте. Интересующихся, впрочем, почти нет, редакция нас игнорирует, а полиция просто отогнала от входа, чтобы не путались под ногами, и забыла. Проторчав так часа три, мы нашариваем скудную мелочь и отправляемся промыть горло.

Впервые имя Эдуарда Лимонова я услышал в одном московском литературном салоне, который посещал незадолго до эмиграции, рассказывали, что он зарабатывает шитьем брюк и продает желающим собственноручно изданную книгу стихов.

У меня с друзьями в ту пору готовился к выпуску машинописный альманах «Московское время», но мысль о том, что самиздат можно продавать, то есть жить, хоть и очень недолго (примерно полдня в пересчете на тогдашнюю жидкую валюту), прямым литературным трудом, нам в голову не приходила. Мы потом этот вопрос обсуждали в своем кругу, пробовали иронизировать, но явно со слабой позиции. А затем обстоятельства сложились так, что Лимонов оказался одним из первых, с кем судьба свела меня в Нью-Йорке — уже не помню, кто познакомил, кажется художник Саша Косолапов.

В том, что это знакомство обернулось дружбой, у меня и тогда не было сомнений, и поныне нет, хотя обстоятельства мне по сей день неясны. До этого, в Москве, дружеский круг состоял почти поголовно из поэтов и фактических единомышленников. Лимонов, конечно, тоже был поэт, но стихи в те первые полгода не были главным поводом к общению, а общих точек в мировоззрении было маловато. В его номере в отеле Winslow, на описание которого я времени тратить не буду (он сам это прекрасно сделал), висел портрет полковника Каддафи, который я научился не замечать, на электроплитке обычно стояла огромная кастрюля со щами, а запивали мы большим количеством отвратительного дешевого вина, от которого наутро голова раскалывалась неделями. Временами мне казалось, что пунктов для достижения согласия нет ни одного: он бунтовал против всего, а у меня в ту пору взгляды были скорее правые и охранительские, строго антисоветские, как и у большинства политэмигрантов, хотя позиция универсального нонконформиста и выглядела соблазнительной. Его пантеон (и культ) героев всегда вызывал у меня оторопь. Его знакомые из троцкистской партии повергали меня в ужас. И тем не менее, возвращаясь со смены несусветно ранним утром (я тогда работал вахтером в многоквартирном здании и носил форму вроде полицейской — те, кто меня знает или хотя бы видел, могут злорадно вообразить), я часто сворачивал к нему, благо было по дороге. Щи и вино.

Полгода спустя я перебрался в Сан-Франциско — там была своя компания, сколоченная еще в Остии, неведомый Тихий океан и много всего другого. Но я скучал по Нью-Йорку, по тамошней бестолковой эмигрантской богеме и по Лимонову. Это было задолго до всякой электронной почты, на закате жанра личной переписки, но он тогда был единственным человеком в США, с которым мы в буквальном доэлектронном смысле переписывались — если не считать Иосифа Бродского, вся переписка с которым ограничилась одним письмом — моим. И теперь уже, точно так же, как своим старым друзьям в Союз, я вставлял в адресованные ему письма стихи, а он — в свои. В ту пору как раз начала выходить книга «Это я, Эдичка», вначале отрывками в эмигрантских журналах, на Лимонова посыпался шквал ругани и проклятий за то, что он не такой, какими эмигранты хотели себя видеть и выглядеть в глазах мира. От перечисления имен лучше воздержусь.

Со стихами Лимонова я впервые вплотную столкнулся не в пору наших ньюйоркских приключений, а позднее, когда, познакомившись с Сашей Соколовым, приехал к нему из Сан-Франциско в гости — он тогда преподавал в колледже в крохотном городке на берегу озера Мичиган и попутно писал «Между собакой и волком». У него оказался большой ворох лимоновских стихов: Бродский, с которым, как хорошо известно, у Лимонова в дальнейшем отношения не сложились, похвалил их и рекомендовал издательству «Ардис» опубликовать книгу, каковое издательство отдало рукопись Саше с целью отбора. Эти стихи мы взапой читали другу другу вечерами вслух, и Лимонову наше восхищение явно польстило, когда я ему потом при встрече об этом рассказал. Память тогда была покрепче, кое-что я еще помню наизусть:

Когда с Гуревичем в овраг

спустились мы вдвоем

то долго не могли никак

мы справиться с ручьем

Большая лаковая грязь

мешала нам идти

А мы с Гуревичем как раз

собрались далеко…

Этот первый сборник стихов вскоре вышел в «Ардисе», а вот на «Эдичку» у них рука не поднялась, роман опубликовало ньюйоркское издательство «Руссика». У меня до сих пор хранится экземпляр с дарственной надписью, правда уже распавшийся на лоскуты от частых просьб почитать в ту пору, когда он был еще библиографической редкостью.

Денег в те времена первопроходства было крайне мало, но когда они заводились, я развлекался довольно однообразно: садился в трансконтинентальный автобус и через два с половиной дня оказывался в Нью-Йорке. Лимонов тогда работал дворецким в миллионерском доме на Sutton Square над Ист-Ривер, особняк в три этажа, но мы по привычке клубились на кухне. Сам миллионер стабильно отсутствовал, но был русофил, и в доме попадались разные небезызвестные гости — то Ахмадулина, то Евтушенко. Я в свои нечастые наезды застал только одного плейбоя-поляка с девушкой, которая оказалась дочерью польского писателя Тадеуша Конвицкого, и которую я поразил тем, что читал книги ее отца, хотя большой пользы я этим не добился, плейбой был цепок и хваток.

Я, собственно говоря, и познакомил их с Сашей, мы все вместе сошлись по разным поводам в Сан-Франциско, и Саша с Эдиком мгновенно подружились, как будто только и ждали этого момента. Вообще я помню, что заочно все опасались встречи с ним, ссылаясь на репутацию, но личный контакт обычно с лихвой рассеивал все сомнения. Впрочем, с Соколовым этого периода инкубации кажется не случилось, стихи полностью расположили его в пользу Лимонова.

Собственно говоря, Лимонов оказался в Калифорнии в соответствии с совместными планами отдыха на природе. У его тогдашней подруги, вернее у ее отца, был обветшалый дачный дом под Санта-Круз, туда мы и прибыли на неделю, — эта, допустим, Синди (имя вымышленное) с Лимоновым, ее подруга и я. Отдых получился вроде романа Станислава Лема о цивилизациях, контакт между которыми проблематичен. Синди с подругой привезли с собой какую-то квантовую соковыжималку и весь день давили в ней сельдерей с морковкой, брат Синди, наездами из Сан-Франциско, варил в котелке грибы, явно не грузди, и потом вел молчаливое внутреннее наблюдение за их эффектом. Мы с Эдиком закупали с утра голову тунца и полугаллоновую бутылку самой дешевой водки, варили уху и употребляли все это под задушевный разговор. Оба лагеря наблюдали за повадками друг друга с нескрываемой опаской и состраданием.

Все мы вместе, я, Саша и Эдик (он к тому времени уже отбыл в Париж), сошлись потом еще раз на самой большой на моей памяти конференции по русской эмигрантской литературе в Лос-Анджелесе, где сколотили нечто вроде молодежной оппозиции старым совписовским кадрам, понимавшим литературу как продолжение борьбы с советской властью другими средствами. Организаторы (в первую очередь Ольга Матич, в ту пору из Университета Южной Калифорнии) сумели собрать какие-то немыслимые гранты, и мы ели изысканные ланчи на ресторанной террасе под аккомпанемент струнного квартета, в компании приглашенных для солидности американских знаменитостей — помню только Эдварда Олби, которые упорно отмалчивался в течение всего события: мы-то знали, кто он такой, а вот он нас не знал и вряд ли хотел знать. А потом на чьей-то взятой в долг крошечной машине мы отправились в турне по калифорнийским университетам, читая кто что мог. На подъезде к Беркли нас застиг на мосту апокалиптический ливень, казалось, что машинку того и гляди смоет в бухту. Но твердая рука Соколова вырулила — меня Лимонов предпочитал за баранку не пускать, а сам считал это искусство бесполезным. У меня сохранилась с тех пор фотография: мы все трое сидим в чьей-то гостиной в Монтерее и неулыбчиво смотрим в объектив, так распорядилась фотограф. Она оказалась права, улыбаться было рано.

Все это — события сорокалетней давности, и с тех пор мы не виделись не разу. Мне трудно понять, был ли это случай или закономерность, но думаю, что скорее последнее. Он был бесспорно одним из самых талантливых и обаятельных людей, которых мне посчастливилось в жизни встретить. Я люблю его стихи по сей день, и еще он внушал непоколебимую уверенность, что никогда не сделает за твоей спиной чего-нибудь такого, чего не сделает у тебя на глазах.

Все его идеи и планы, ставшие впоследствии достоянием широкой гласности, я в ту пору старался смести под ковер, рационализируя их как эстетическую позицию эксцентрика, ни на какую другую у него в ту пору не было ни сил, ни средств, несмотря на все эти игры с троцкистами.

Все, конечно, коренным образом поменялось, когда в российской власти образовались пустоты, он получил платформу и ангажемент. И меня нисколько не удивило, что все эти толпы мальчиков и девочек, из которых изъяли внутренний компас, к тому же заведомо фальшивый, пошли за ним, я испытал на себе силу этого обаяния. Но само по себе оно ничего бы не стоило, эта штука есть у каждого удачливого демагога. Тот факт, что это совпало с литературным даром — статистическая случайность, у меня допустим, не совсем совпало, но мальчики и девочки вряд ли об этом подозревают, они верят ему на слово. Какое-то время я пытался закрывать на это глаза, оправдывая себя тем, что противник у нас общий, и что его шансы на успех никакие. Все по-прежнему так, но эта трансформация зашкаливает, и я больше не в состоянии водить за нос самого себя.

Судя по всему, это история без продолжения. Но жизнь ведь вообще история без продолжения, и об этой перевернутой странице я в любом случае нисколько не сожалею. С непременным условием, что она перевернута.

Память — странный суфлер. Почему-то всегда, когда я о нем вспоминаю, первым всплывает похмельное ньюйоркское утро, мы сидим на скамейке где-то на Union Square и курим джойнт. Подходит черный человек и просит затянутся, спрашивает, «А сами кто будете?» — «Поэты», — отвечает ему Лимонов. — «Понимаю. У нас тоже был великий поэт». — «Кто?» — «Пушкин».