Александр Иличевский. Три миниатюры

Философ Гиллель Цейтлин — кумир и учитель Исаака Башевиса Зингера — в 1942 году жил в Варшавском гетто и получил от немецких властей приказ вместе с другими евреями явиться на сборочный пункт, где формировался эшелон в Треблинку. Он пришел на Умшлагплац в молитвенном облачении. Не дождавшись посадки в вагоны, Цейтлин был застрелен полицаем. Это я к тому, что ничегошеньки не понять об Израиле, если не осознать, что такое Холокост. Но и Холокост — это то, что вне сознания мира. Холокост — это «темная материя» совести мира: огромная глыба тьмы, которая совершенно не поддается взаимодействию с мирозданием. Точно так же Израиль, чье существование тесно связано (трудней сказать, что — обусловлено) с Холокостом, почти не поддается выразительности, которой обучен современный мир. Как Холокост отрицается сознанием обывателя, так и Израиль в таком сознании не имеет права на существование.

*****************************

…Творчество всегда было чем-то, что, казалось бы, требует сложности. Но как ни парадоксально, конечный продукт часто представляется удивительно простым. Великие произведения искусства, гениальные научные теории, даже отношения между людьми, кажутся элементарными и легко понимаемыми, когда их суть раскрыта. Каков же процесс, который приводит к этому чудесному результату? Почему для того, чтобы создать нечто простое, требуется столь сложное внутреннее движение?

Весь процесс творческого поиска можно сравнить с охотой за самородками смысла. Эти самородки — нечто доступное каждому, они как будто лежат на поверхности, видимые всем, но мало кто может их «поднять». Как подступиться к этим истинам, понятным и всеобъемлющим, так, чтобы действительно уловить их? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сначала понять природу сложности, которую каждый из нас приносит в процесс творчества.

Внутренняя сложность — это тот багаж опыта, знаний, рефлексии, который мы несем с собой на пути к открытию. Это то, что делает нас уникальными, и по сути именно она, эта сложность, готовит нас к встрече с простотой решения. Простой смысл, как монета, лежит у всех на виду, но, чтобы разглядеть его, требуется глубинная работа над собой. Это и есть обмен сложностями: чем более мы усложняем себя, чем более многослойным становимся, тем легче нам будет воспринять и воплотить простоту.

Когда мы говорим о творческих способностях, мы по сути говорим о способности к этому обмену. Простота не дается даром — за нее нужно «заплатить» своей сложностью, своей внутренней многосоставностью. В этом смысле творчество — это всегда баланс между сложностью и простотой, постоянная попытка достичь простого через сложное.

Эта динамика становится особенно ясной, когда речь заходит о великих вопросах — таких, как попытка постичь Бога. Бог как символ всеобъемлющего и абсолютного всегда кажется чем-то недосягаемым, как яблоко, которое невозможно съесть, если оно больше твоей головы. Но сам процесс попытки постижения — это уже акт творчества. Чтобы взаимодействовать с чем-то столь великим, как Бог, нужно самому стать более сложным, усложнить себя до такой степени, чтобы хоть частично уловить эту простоту, которую Он представляет. Процесс постижения чего-то большего всегда требует, чтобы мы увеличивали собственную сложность.

И здесь вступает в игру интуиция, которая приходит к нам в моменты глубокого творчества. Когда мы погружаемся в изучение чего-то по-настоящему сложного, будь то наука, искусство или любовь, мы становимся частью этого объекта. Изучающий астрофизику в какой-то момент становится «нейтронной звездой» не только метафорически — его сознание, его сущность начинает уподобляться тем феноменам, которые он пытается понять. Это нечто большее, чем просто рациональное постижение — это эмпатия, это уподобление, это взаимодействие на уровне сущности.

То же самое происходит и в любви. Влюбленность — это творческий акт выбора. Из множества возможных вариантов мы выбираем одного человека, одного из миллионов, и это выбор, безусловно, творческий, но одновременно и случайный, и предопределенный. Как и в процессе творчества, здесь происходит обмен сложностями. Ты выбираешь из «арсенала Всевышнего», но в то же время Всевышний выбирает тебя, отбирает из арсенала простоты, отнимает твою сложность, делая тебя частью чего-то большего.

Любовь — это сложность, которая постепенно упрощается. Вначале она кажется хаотичной, полной противоречий и непонимания, но со временем, через взаимодействие, она приходит к простоте. Субъект и объект в процессе любви меняются местами, размываются. Ты не просто любишь другого — ты сам становишься частью этого другого, выстраивая общую реальность, в которой сложность вашей отдельной жизни уступает место простой истине: «мы вместе». Эта истина, как и всякая великая простота, оказывается плодом длительного обмена сложностями.

Творчество и любовь как проявления человеческого взаимодействия с миром основаны на одном и том же принципе — на способности усложняться ради постижения простого. Этот обмен — залог прогресса, залог раскрытия новых смыслов. Важно не бояться усложнять себя, не бояться впитывать в себя новые идеи, опыты, знания. Потому что в конце этого пути всегда лежит простота — но не та простота, что существует на поверхности, а та, что рождается через преодоление сложности.

Таким образом, что бы мы ни делали — создавали произведение искусства, решали научную задачу или влюблялись — мы всегда участвуем в этом великом обмене. Мы превращаем свою сложность в простоту, позволяя миру раскрывать перед нами свои глубинные истины. И каждый раз, когда это происходит, мы, хотя бы на миг, становимся тем, что познаем.

*********************************

Итак, Германн лежит ночью в похмельном оцепенении (точная деталь быта: «сон выпивохи чуток и краток»). И вот ведь, заметьте, ужас-то: графиня является ему не из воздуха, как водится у привидений — а с улицы! Окошко превращается в полынью, и тот свет меняется с этим местами, как предмет с отражением. Как если бы он уже на том свете — и снаружи тот свет, а не этот. Вот в чем смысл эпиграфа из Сведенборга, в обыденности мистического: потусторонний мир на мази, он повсеместен, как тополиный пух по Москве в середине июля.

А еще у Сведенборга есть отличная, созвучная повести мысль: наказания нет, все воздается по склонности — рай или ад человек выбирает сам, по мерке собственной натуры.

В самом деле, что при своей аскетичности потерял в результате проигрыша Германн? Ничего. Вряд ли его быт и душевные возможности в 17-м нумере лечебницы (увы, проигрышном) чем-то отличались от таковых на его квартире. Не думаю, что санитары там были намного грубее его денщика, и вряд ли они его прогоняли по праздникам на паперть — побираться в их пользу.

Так вот, особенный ужас не только в том, что графиня явилась по-людски — с улицы, и на улицу же ретировалась. А в том, что Германн принимает ее за старую кормилицу. Вот эта коварная обманка: теплого и родного, подмененного холодным и взыскательным, — и обеспечивает читательский трепет. Невозможно себе представить, что образ и строй жизни Германна допускал появление — и в такой неурочный час — его старой нищей кормилицы, заменявшей ему мать. Он не сентиментален и чересчур экономен не только для призрения, но и для разовой благотворительности. И вот еще, отчего Германна жаль; этот раздавленный монстр в смертном испуге словно бы раскаивается: только бы не смерть, а жизнь — матушка-кормилица — и воздам ей все, что задолжал, только бы видение оказалось ею…

И вот этот апофеоз страсти: «жениться на смерти» — имеет мощную подоплеку в реальности, благодаря которой можно в некотором смысле оправдать этот метафорический план повести.
Дело в том, что есть женщины, которые пахнут жизнью. Они превосходные жены, их материнство — одно из наивысших земных наслаждений, предоставляемых Богом. Ради них живут. А есть женщины, которые пахнут смертью. Ради них, подчиненные высшему рефлексу, любовники убивают себя. Запах такой женщины — как раз и есть тот белый огонь, передающийся при поцелуе. Страсть, с которой они убивают себя при отлучении от запаха смерти, есть отчаянная попытка вернуть миг наслаждения, с которым раньше им удавалось умирать.