Что до жителей SaltLake City, и штата, столицей которого он является,  то кто бы мне разъяснил, как такое количество хороших людей могло пойти за плутом и аферистом,  такого калибра, как создатель этой  квази-христианской конфессии. Однако, молодежь у мормонов  — дивная, а именно по ней нужно  судить о результатах этой диковатой религиозной прививки. Ну, просто на зависть, как  хороши.  Представители мормонского молодняка водят беспечных туристов по Музею Истории Мормонов.  Слово «волонтир»  у них не в ходу. Они с отроческих лет видят себя миссионерами своей религии.

Неяркие, часто некрасивые, но  прекрасные, чистые лица.  Девушки, как на подбор, крепко сбитые,  в светлых цветастых платьях.  Одна из них, правда,  не могла ответить на вопрос, как   боготворимый ее единоверцами основатель  мормонизма Джозеф Смит оказался  в тюрьме. Она поведала нам, что он пал там от бандитской пули, но то, что он там  очутился за криминальные преступления федерального уровня, от нее  сокрыто.  Надо полагать, их умышленно оставляют в неведении по поводу  этого позорящего «божьего избранника» факта. Возможно, она не знает и того, что прежде, чем внедрить в  среду мормонов многоженство, любвеобильный Джозеф Смит пытался склонить к сожительству жен своих последователей. Но поняв, что это не так просто, дал своим последователям-единоверцам  отмашку на это дикое для христиан семейное устройство. Сейчас многоженство в штате Юта  чаще присутствует в досужих разговорах обывателей , чем  практикуется в реальной жизни.

Девушка-мормонка  с гордостью  продемонстрировала нам один из важнейших экспонатов Музея: аутентичные штаны Джозефа Смита,  в которых пребывала нижняя часть его туловища в ходе роковой расправы  над ним чикагской банды. Сохраненные  последователями, по всей видимости,  как будущий предмет культа, наподобие  Туринской Плащаницы у католиков, они (штаны) в итоге оказались бесценной   реликвией для будущего мормонского музея, в котором мы и провели несколько часов.  Негоже, однако, оскорблять неуместными шуточками чувства верующих мормонов.  Одно могу сказать твердо:  экспонат впечатляет. Среднего мужского  размера. Сумрачных серо-черных тонов. С гульфиком.

Да, чужие  святыни (фетиши?) часто  кажутся нам нелепыми и даже дикими. А им, их приверженцам,  соответственно дикими и нелепыми представляются наши.  Но такому олитературенному человеку как я, стоя у этой музейной экспозиции, было просто невозможно не увидеть витающую над ней тень Довлатова. Помните, из «Записных Книжек»:

» «Личные вещи партизана Боснюка. Пуля из его черепа, а также гвоздь, которым он ранил фашиста. …» Широко жил партизан Боснюк!»

В  Главный Мормонский Собор нас не пустили. Туда и мормонов-то не всех  пускают. Что там за тайны у них — так и не узнали.  Зато узнали, что в  нарушение всех сегодняшних норм, сохранить девственность до свадьбы —  не досадное бремя для девушки, от которого не удалось вовремя избавиться, а, как и в прежние, долиберальные времена —  достоинство. Просто видели  свадьбу мормонскую на улице,  и удалось ненароком разговорить на эту вольную тему одну благообразную гостью.

Каждый  член мормонской общины свято соблюдает заповедь  Торы: «А десятину  отдай», независимо, миллиардер ли ты или недавний выпускник универа на  первой работе. Поэтому мормонские церкви — богатейшие в мире. Обязательное двухлетнее миссионерство после школы. Молодых людей в черных костюмах, белых рубашках, и с черными рюкзаками за плечами, можно  встретить  в городах и весях, кажется, всех пяти континентов. Они останавливают вас на улице, стучатся в вашу дверь, чтобы рассказать о красоте своей религии. Ну, и спасется, натурально, только тот, кто станет ее приверженцем. Кандидата в Президенты Мита Ромни помните? Он — из  мормонов. Тоже , вот так в черном костюме с рюкзаковм два года по городам шатался. Правда, по французским.  В их среде не  просто  нет наркоты, они не употребляют ни алкоголь, ни кофе, ни даже чай. Мормонам это не возбраняется,  но не рекомендуется. И этого одного молодым людям оказывается достаточно, чтобы жить в абсолютной чистоте.  Можете не сомневаться, что нынешнему Сенатору Юты  Миту Ромни секретарша ни чай, ни кофе, не говоря уже о горячительных напитках,  не предлагает. Сына  надо было в мормоны отдать, вот что. Но это отдельная тема…

Пожалуй, пора вернуться к нашей юной героине: она  переменилась не только внешне. Внушенные ей с раннего детства интерес и  почтение к русской классической  поэзии, к поэтам Серебрянного Века,  улетучились, как не бывало. Как и  ее  сверстники во всем мире,  заткнув уши headset,  часами напролет торчит она в  своем смартфоне. Мы в долгих перегонах слушали разное всякое. Бунина  слушали, «Жизнь Арсеньева», а еще  «Сказку о Царе Салтане», начитанную Смоктуновским. Мы с  мужем — эмигранты, черти сколько  живущие вне России, просто надолго замерли,  дивясь божественному совершенству и текста и исполнения этой лучшей пушкинской сказки, а она все это  время не отрывалась от своего дурацкого гаджета.   И хотя она по-прежнему обезоруживает окружающих своим непомерным обаянием, живостью и лукавством, умственных и эстетических интересов, которые можно было  бы ожидать при том воспитании, что дал ей отец, — таковых интересов и привязанностей пока не обнаруживается. Но ей, в конце концов, только двенадцать!

В   Сан-Франциско она меня порадовала. По возвращении туда,  увязалась со мной  «по магазинам». В «Trader Joe’s» нас обслуживал молодой кассир  (кассирша?)  с еще с полумужским лицом и кадыком,  но с уже с  женской грудью, на вид —  классического 3-го размера, и в яркой девичьей бижутерии.  В  глазах юной москвички отчетливо отпечаталось брезгливое  недоумение, когда она спросила меня об  увиденном. Я, после 30 лет проживания в Сан-Франциско не могла разделить ее удивление предметом перемены пола, и спокойно поведала ей о трансгендерах — людях, родившихся в «чужом теле», о гормонотерапии и прочих деталях. Она спросила, разрешают ли им усыновлять детей.

— Да, говорю, в нашем штате, если ты не преступник и у тебя есть средства содержать ребенка, это разрешено любой семье.

— А если два мужчины, тоже разрешено?

—  Надо сказать — двое мужчин. Разумеется.

— Это неправильно.

— ?

—  Если бы меня взяли из детдома такие люди, я бы убежала к самым дальним  родственникам, даже очень бедным, к пьяницам  бы даже убежала. (чтобы  оценить это заявление, надо знать, что она растет в более чем   благополучной и крайне обеспеченной семье).

— Понятное дело. Ведь дети в школе смеялись бы над тобой. Поэтому, да?

— Нет, не поэтому. А потому, что это нельзя, неправильно. Я утром приду к родителям,  а там в кровати — двое  дяденьков.

— А если они хорошие заботливые родители, и вообще — прекрасные люди.

— А я ничего не говорю против них. Но себе такого не пожелаю. И другим детям не пожелаю.

Воистину, «Скрыл от премудрых, и открыл детям и неразумным».

Я слушала ее и думала о том, что запреты на проведение богомерзких «парадов гордости» принесли таки России ожидаемо благотворные результаты. В пользу запрещения  пропаганды гомосексуализма на Западе и ваш покорный слуга  написал(а) когда-то  одно очень недурное эссе, имевшее широкое хождение  в Америке и Израиле. Жаль, что те, от кого зависит принятие законоуложений, чужды русскоязычной медиа. А то впечатлились бы и …. Шутка юмора.

Еще я подумала, что черт с этой русской литературой, да и, вообще, с литературой, как таковой, любовь к которой так трудно нынче привить чадам, пришедшим в этот мир на грани двух тысячелетий. Но пусть только им, бедным нашим детям, именем государства с малолетства не отбивают, как в драке отбивают почки, здоровые врожденные инстинкты. Ведь они Богом даны человеку именно для того, чтобы с их помощью безошибочно отличать норму от любых ее отклонений.

И это, как вы и без меня догадались, касается не только вопроса усыновления детей гомо-парами.

Среди моих знакомых в Америке нет людей, дети которых не были бы уверены, что семья, где наличествуют две мамы или двое пап, ничем не отличается от конвенциальной семьи. А может даже еще и лучше, чем старомодная с мамой и папой.  Если посмотреть на это широко открытыми детскими глазами – это довольно страшный для будущего англосакской цивилизации факт.

Ну, да ладно. Вот тот старый рассказик о семилетней Алисе.  Недаром я больше всего на свете люблю маленьких детей. Чем меньше — тем лучше. Люблю их до того самого возраста, когда они одновременно начинают терять молочные зубы и веру в деда мороза.

Тот, кто еще не до конца притомился, прочтет и это:

Девочка и Бродский

Девочку  в малиновой шапочке зовут Алиса. Она — москвичка. В этом году пошла в  первый класс. В октябре родители впервые взяли ее с собой в Венецию —  город, на котором они оба почти религиозно помешаны, и куда уже давно  наезжают из Москвы с такой же примерно неизменной периодичностью, с  какой мы когда-то ездили «на юг».

В доме, где живет Алиса, — культ  поэзии. Русской и английской. Отец с рождения читает ей русские стихи.  Правда, с Бродским она, по младенчеству своему, дальше «Баллады о  маленьком буксире» пока еще не пошла. О Пастернаке она знает больше.  Когда мы обедали в ресторане «Штирлиц», расположенном на первом этаже  двухэтажного московского особняка, для меня ничем не примечательного,  она, с необычайной проворностью сметая с тарелки меренги со взбитыми  сливками, заметила: » Могли по-другому же назвать, здесь же Пастернак  родился, а не Штирлиц. » О Цветаевой, тоже коренной москвичке, как о  ближней соседке, знает еще больше.

В  один из дней той недели, что я гостила у них в Москве этой весной, дитя  увязалось за нами на велосипедную прогулку по «литературной Москве» на  своем легоньком алюминиевом самокатике. Когда «толчковая правая»  уставала, она, цепляясь рукой за один из наших велосипедов, катила по  Москве на чужой тяге. Весенний ветер расстрепывал ей кудри цвета спелого  каштана и прохожие оглядывались одобрительно — что за прелестное дитя. В  Трехпрудном, показывая рукой на обычный жилой дом и опережая отца: «Вот  здесь стоял дом, где родилась Марина, но он не сохранился». И повергнув  меня в радостное изумление, прочла буднично, как будто семилетние  девочки только то и делают, что читают на память не самые расхожие стихи  Цветаевой:

«Высыхали в небе изумрудном
Капли звезд и пели петухи.
Это было в доме старом, доме чудном…
Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном.
Превратившийся теперь в стихи.»

А папины стихи к Марине она еще не знает.

«Я к Вам пишу – в столетье тому назад,
Где был ваш дом в Трехпрудном – семь окон в ряд…»

Памятник  Марине в Борисоглебском у дома-музея Цветаевой — любимое Алисино место в  Москве. Она там носится с другими детьми, прыгает через скакалку,  играет в классики — вечные приметы счастливого детства. В Борисоглебском  я уже сама ее спросила: «Расскажи, как Марина здесь жила». Знает все. И  про обои, на которых в отсутствие бумаги писались стихи, и про рояль,  обменянный на мешок муки, и о дочери Але — маленьком эльфе, друге  Марины. Не знает только о Кунцевском Приюте и о страшном выборе, который  Марине Цветаевой, матери двоих дочерей пришлось сделать в опухавшей от  голода Москве 20-го года: «старшую у тьмы выхватывая младшей не  уберегла». Отец Алисы считает, ей еще рано. Пусть подольше поживет в  счастливом неведении. Правильно, наверное. Успеет еще узнать о кровавом  ужасе, в котором сгинула и цветаевская Россия, и сама Марина, и те, кто  взбирался на ее чердак-каюту в Борисоглебском.

Вообще, Пастернак,  Цветаева, Бродский, чьи имена она так часто за свою семилетнюю жизнь  слышала в своем доме ,  это для нее такое же свойское, с детства  привычное, как имена родни или близких знакомцев семьи. Культурная  прививка, сделанная вовремя, то есть в детстве, работает потом до конца  жизни. Так, по-крайней мере, должно быть.

А с другой стороны,  глядя на нее, понимаешь, что было бы лицемерием считать, что можно  «привить» остроумие, живость, обаяние. Это дар. А значит достается —  даром, за так, то есть, просто по факту рождения. Алиса от природы  проявляет недюжинный талант в словообразовании. Например, она необычайно  ловко придумывает и использует лукавые слова с двойным смыслом: «Папа,  ты что «вспятил» ?» Или в кинотеатре нам: «Ребята, возьмем «подкорм» ?» —  в отношении попкорна. Не скучно с ней, одним словом.

Унесло меня  далековато от темы «Алиса в Венеции», где ее, понятное дело, первым  делом повезли водным такси на остров-кладбище Сан-Микеле, к тому его  сегменту, куда ведут указатели «к могиле Бродского». В изголовье могилы —  конверты. Всякие, тонкие, средние, пухлые. В конвертах — русские стихи,  посвященные великому покойнику. Авторы стихов — фанаты Бродского,  которые нынче обитают на земле повсюду, разве что не на Островах  Огненной Земли. Отец Алисы сам посвятил Бродскому «Венок сонетов», но по  скромности и до патологии строжайшей самооценке своих стихов и  переводов — не оставил свой «венок» на могиле, а просто прочел мне все  15 сонетов потом, после кладбища. Мне показалось — восхитительно,  особенно 15-ый, мадригал. Хотя Бродский не совсем «мой» поэт — волнение  от всего этого до спазм горловых.

Тем временем, приметливый  ребенок увидел рядом с могилой скворечничек такой на шесте, а в нем —  книжечка. Что-то вроде кладбищенской книги «Отзывов и предложений» при  Бродском. Она попросила ее достать.

— Я тоже хочу пожелать что-нибудь Иосифу Александровичу, — сказала Алиса, полистав книжечку.
— А можно мне спросить, что ты хочешь ему пожелать? — очень серьезно спросил ее отец.
— Удачи для его новых стихов, — не менее серьезно ответила девочка.
— Но его уже нет с нами, — нерешительно сказал отец.
— Ну, хорошо, тогда я пожелаю ему покоя, — согласилась Алиса и медленно вывела: «Хочу пожелать Вам покоя. Алиса.»

Это  пожелание Бродскому  московская первоклассница Алиса написала  заглавными печатаными буквами, хотя уже умела писать прописью. Видимо,  так подсознательно проявилось ее особое почтение к поэту, боготворимому  ее отцом.

*****

Рассказав эту по-милому забавную историю о  «Девочке и Бродском», поняла вдруг, что стоит, наверное, написать очерк  обо всей этой, в общем-то, обычной московской семье. Или необычной? О  том, как случайно познакомившись с ними в Нью-Йорке в «Русском  Самоваре», мы следующим же утром вместе поехали на могилу Довлатова, о  том, как «взрывали» вместе «Клико» в новогодней Венеции, о том, как мы  показывали им «наш» Сан-Франциско, а они нам — «свою» Москву. О том, как  я посылаю им еще до опубликования все свои тексты, не опасаясь, что они  заподозрят меня в русофобии за мое эссе о Новодворской, которая, увы,  не имеет хода в их Пантеон. А папа Алисы шлет нам свои переводы с  английского Китса, Одена, Дилана Томаса, и мы корпим над ними, чтобы  ответить ему не вежливой отпиской, а вдумчиво и детально, как полагается  хорошим друзьям и преданным читателям. А еще о том, как в преддверии их  Православной пасхи мы шлем Алисе детские пасхальные стихи, написанные в  позапрошлом веке, а она нам — свои забавные рисунки к книжке для детей  Исаака Башевиса-Зингера, вложенную родителями в ее руки.
А главное, я  сама хочу понять, что же все-таки нас так связывает. Нас, людей разных  поколений, разной крови, разной веры и всего, кроме языка и любви к  русской поэзии и литературе, разного.

Но есть нечто, не нуждающееся ни в каких разбирательствах.

В  социальных сетях идет война. Война не на жизнь, а на смерть. Там судят  глобальными категориями. Судят народы и континенты. Но когда я слышу, в  особенности накануне и вправду чересчур громкого (но кто мы, чтобы  выставлять «правильный» уровень децибел целому народу, отмечающему  святое для него событие?) «Дня Победы», что русские — «рабы, дикари и  ватники», и человечество лишь вздохнет с облегчением, сгинь они все в  одночасье, я вспоминаю об одной русской семье. О девочке Алисе —  прелестной московской школьнице, лукавой выдумщице и сладкоежке, и о ее  родителях.