Гасан Гусейнов. Неисправимость имен

В языке много коварства. Некоторые делают из этого даже такой вывод, что язык обладает хитроумным сознанием и время от времени дразнит или поддразнивает людей, которым от родного языка некуда деться. А когда этих родных языков — два? Об этом в своей еженедельной колонке пишет колумнист русской службы RFI Гасан Гусейнов.

Борис Херсонский об этом написал стихотворение:

Исправленье имен — конфуцианство. И вот пример.

Я был назван Борисом в честь прадеда. Но прадеда звали Бер.

По отчеству я Григорьевич. Но в честь Герша был назван отец.

Как ни крутиться веревочке, но отыщется ей конец.

 

По отчеству папа Робертович. Но отцом его был Ривен.

На каждое имя еврея было имя другое взамен.

А если два имени? Дед мамы имел их два.

Лейб и Колман. Смешные для русского уха слова.

 

Один его сын  был Львович, Константинович — сын другой.

Важно вспомнить первое имя, когда вернёшься домой.

И ты, Ханка-Анна, бабушка! Эва-Хава, мама моя!

Вернули ли вам имена на входе в заоблачные края?

 

И ты, жемчужинка, Переле, Полина, моя сестра!

Мы вспоминаем сегодня, что нужно бы вспомнить вчера,

мы вспоминали вчера то, что нужно бы помнить всегда.

Это всё утекло без следа, как между пальцев вода. 

 

Протекла между пальцев вода и впиталась в песок.

Жизнь — наперекосяк. Дорога наискосок.

6 февраля 2023 Umbertide

---

Массовым и собственным вынужденным перемещениям людей в пространстве сопутствует перемещение во времени, но от поэтов требуется поймать момент новой ориентации в пространстве. Сергей Лейбград (январь 2025):

релоканты

эмигранты

репатрианты

заочно осуждённые

заочно убитые

заочно живые

По отношению к цеху поэт — релокант. По отношению к месту рождения — эмигрант. По отношению к стране, в которую приехал (принятое в СССР название — «историческая родина») — репатриант. Репатриировался — вернулся на родину, поднялся, взошел.

Человек остался тем же, что был. Но ему приходится доставать из чемодана — сменный рефлективный реквизит. Как релокант он обнаруживает, что на новом месте вдруг идет в рост слово, посеянное предыдущими поколениями на старом месте. Например, Борис Херсонский вспоминает, как в советское время евреям приходилось переделывать, переиначивать свои имена или просто подменять их другими. При этом те же люди, которые принуждали к этому, по прошествии некоторого времени начинали показывать пальцами: «Смотри-ка, спрятаться от нас захотел, настоящее имя свое нормальным прикрыл, Юрий Михалыч, извините, Залман Моисеич.

---

Ну это уже скуууучно, это всем известно давно, зачем на этом сейчас-то зацикливаться? Поэт уже немолод, ему позволительно впадать в сентиментальность. А так-то, если одернуть сюртук и оглянуться, ничего такого и не происходит. Попав в иноязычное и инокультурное окружение, Двойре или Боруху и надо было переписать имена. Подумаешь, велика печаль. К чему ты вообще клонишь-то?

А вот к чему. Воспоминания об именах, не вовремя разбуженные перемещением в пространстве и превращением человека в какого-то чужака на новом месте, вызывают следующее действие. Следующий оборот винта.

Сергей Лейбград родился в городе Куйбышеве, бывшей и нынешней Самаре. А украинский город Мариуполь на Азовском море в советское время назывался Ждановым. Старое название потешно мелькнуло в романе Ильфа и Петрова. Носители советского языка освоились в пространстве Жданова-Куйбышева-Калинина-Фрунзе. И вот при каких обстоятельствах им пришлось выходить из этого общего пространства.

волга самара жара саранча

жизнь бестолкова подкова свеча

запах дешёвых духов сгоряча

сладок как вальс шостаковича

сколько прошло не припомню веков

с детства где били фураги быков

демиса руссоса голос дрожал

я за тобой по платформе бежал

злая бездушная глупая

только вчера в соцсетях прочитал

тело твоё о котором мечтал

ищет родня в мариуполе

Несчастье, которое Ждановские сейчас обрушили на Украину, разбивает на молекулы язык общей исторической памяти. Выходящий в Берлине литературный журнал Rodina’ опубликовал в последнем номере 2024 года фрагмент книги уроженца Ленинграда Сергея Гирина под названием «Язык одной войны». Главная тема фрагмента — склеивание сигнальных слов Второй мировой и нынешней, у которой пока еще нет общепринятого названия (Российское вторжение в Украину? Полномасштабная агрессия РФ против Украины? Да, тут понятно, что отсчет ведется с 2014 — с аннексии Крыма и вторжения на Донбасс).

---

Гирин показывает это склеивание на примере слова «блокада»: для бабушки-ленинградки оно означает то же, что для жителей Мариуполя. В отличие от Ленинграда, Мариуполь пережил немецкую оккупацию в 1941, а сейчас — российскую оккупацию. Но тут по-новому заговорили и другие слова 1940-х, зазвучавшие в том, старом значении.

«Украинцы с „освобожденных“ территорий массово попадали в „фильтрационные лагеря“, где беженцы проверялись на лояльность „нацистскому режиму“ в Киеве. Многочасовые допросы, снятие отпечатков пальцев, фотографирование в фас и профиль, копирование данных со смартфонов и текстовых сообщений, мониторинг страниц в социальных сетях — вот такая фильтрация! Блокада Мариуполя завершилась через два с половиной месяца, за которые погибли, по данных различных источников, десятки тысяч человек, а город был почти полностью разрушен, в том числе драматический театр, огибаемый проспектом Мира.

В подвале-бомбоубежище театра скрывались сотни обычных жителей, вокруг здания крупными буквами начертавших „ДЕТИ“.

Однако это предупреждение российскую армию не остановило.

Немецкие захватчики вступили в Мариуполь 8 октября 1941-го. В тот же день у горкома, располагавшегося неподалеку от нынешнего театра, был убит военный комиссар Мариуполя Николай Голубенко. Незадолго до этого он, нарушив приказ никого не выпускать, выписал разрешение на эвакуацию одной семье: самой младшей девочке тогда едва исполнилось полгода. Анна Аркадьевна Шароградская — а это была именно она — вспоминала, как, проходя мимо братской могилы в Городском саду, ее мать каждый раз повторяла, кто их спас. В том самом Городском саду, где в блокаду 2022 года вповалку хоронили жертв новой войны».

---

Сейчас Сергей Гирин живет в Берлине. И журнал Rodina’ издается в Берлине. Из словаря описания Второй мировой войны не только официальная пропаганда, но и обычные люди набрали слова, которые, как им кажется, могут хоть как-то оправдать бойню и пытки, затеянные Москвой в Украине. «Нацистский режим», «фашисты». Нет, не война, а СВО, повторяют СВОлочи-СВОшники, жалея своих убитых и требуя за них обещанных льгот и компенсаций. А им говорят: «А ваш муж или брат или сын просто пропал без вести. Почем мы знаем, что с ним стряслось? Вот кончится специальная военная операция, и разберемся. А пока рано: страна живет интересами фронта, мамаша, девушка, бабуля. Не пылите тут!»

И тут эти женщины возвышают голос: «Да как же так, ведь он пошел за родину умирать. И, кстати, умер за нее. Почему же вы не даете мне положенные миллионы рублей? Где справедливость?»

А они ей говорят: «Так мы не знаем, пал или не пал! И справедливость в вашем конкретном случае, может, еще восторжествует: вы же не телефонным мошенникам каким мужа, брата, сына продали, а государству, великой державе!»

---

Но и другая словарная беда — украинская — лентой Мёбиуса душит людей. Сергей Гирин пишет о «пунктах несломленности», или «пунктах несокрушимости» (по-украински — пункти незламностi):

«Пункт несломленности — редкое выражение, связанное с со-противлением в тылу, а не на передовой, в отличие от множества других, перешедших в украинский язык из прифронтового лексикона вроде святой Джавелины (аллюзия на американский противотанковый ракетный комплекс) или приобретших новое значение, как, например, Патрон, по кличке знаменитого пса-са-пера. Пограничный случай — крестьянские тракторные войска, отгонявшие при помощи сельскохозяйственных машин брошенные российскими солдатами танки, БТРы и БМП, ленд-лиз по-русски…»

Оказывается, однако же, что многие украинцы уже видят в этом горделивом словосочетании пропаганду. На этот раз свою, почему-то вдвойне нестерпимую, когда это — даже с самой горячей поддержкой произносят русские. Фотохудожнице и волонтерке, все эти годы работающей в Киеве, прилетело за двуязычное стихотворение в прозе, опубликованное в фейсбуке под ее же фотографией репетиции в Харьковском национальном академическом театре оперы и балета.

Тридцать третий месяц войны.

Незламний.

Нескорений.

Нескорушимый

Несломленный.

Неискоренимый.

Неубиваемый.

Украинский.

Одна из читательниц блога Ивлевой, одесситка Влада Норская, отвечает:

«Если бы знали, чем дается эта „незламність“! Тошнит уже от этих пропагандистских словечек».

И хотя ей ответили — с пониманием, теплотой и сочувствием — и сама Вика Ивлева, и знаменитый хирург Андрей Волна, работающий в Украине волонтером в госпитале, — ясно, что эту тошноту невозможно унять. И вот почему. Сам язык кажется человеку, особенно страдающему, и в самом деле живым существом, обладающим собственным сознанием. Вот и здесь, возможно, встретились два таких глумливых сознания. Одно использует украинское слово для поднятия духа гражданского населения и воинов на фронте. Но слово это успело стать за три года войны пропагандистским штампом, а другое сознание хорошо знакомо людям как русский глум над простованом-хитрованом украинцем, которого мы возьмем за два дня, а не за два дня, так за год, не за год, так за десять лет. Но возьмем. И посмеемся еще, дай срок, над его «нэзалэжностью», как это делали тридцать пять последних лет все российские политики и большинство граждан. И оба эти сознания глумливо перемигиваются под черепной коробкой людей.