ПОСЛАНИЕ ИЗ АДА
Сама рукопись этого письма была обнаружена едва ли не первой из всех, что дошли до нас, — в середине февраля 1945 года. Нашел ее Анджей Заорский из Варшавы, 22-летний студент-медик и член добровольного корпуса Польского Красного Креста в Кракове. Этот корпус прибыл в Освенцим, чтобы помочь разместить там госпиталь для бывших узников концлагеря.
После нескольких дней напряженной работы в головном лагере Заорский с коллегами совершил «экскурсию» в Биркенау. И вдруг в пепле за крематорием IV он случайно обнаружил самую обычную стеклянную поллитровую бутылку, внутри которой виднелись листки бумаги.
Открыв бутылку, он вынул стопку листов в клеточку, хорошо сохранившихся и сложенных, как будто это письмо. На самом верхнем из листов стоял адрес Польского Красного Креста (ну разве не поразительно, что бутылку нашел сотрудник именно этой организации?!), а на его обороте — собственно почтовый адрес лица, которому предназначалось письмо: адрес где-то во Франции.
Остальные листы были исписаны мелкими строчками на французском языке: то было будничное письмо мужа жене, в котором он описывал свою трагическую судьбу и переживания человека, волею судеб работающего в чудовищной зондеркоманде при крематории. Он ясно осознавал, что вскоре погибнет, как погибли уже многие его товарищи, и отдавал жене свои последние распоряжения. Он, в частности, просил ее как можно скорее выйти замуж и ни при каких обстоятельствах не возвращаться и не приезжать в Польшу.
Заорский сохранил это письмо и передал его в марте 1945 года во французскую миссию в Варшаве. 10 февраля 1948 года французский министр по делам бывших военнопленных и жертв войны передал машинописную копию этого письма председателю Союза бывших узников концлагеря Аушвиц во Франции, а в 1967 году Государственный музей Аушвиц-Биркенау в Освенциме получил фотокопии этой машинописи и сопроводительного к ней письма из упомянутого министерства.
Только после этого удалось установить личность писавшего: Хаим Герман, польский еврей, родившийся 3 мая 1901 года в Варшаве и, сам или с родителями, переехавший в начале века во Францию. Французский язык, которым написано это письмо, не слишком хорош, что типично и вполне простительно для эмигранта в первом поколении. Однако интересно, что Герман не стал писать жене на идише, полагая, по-видимому, что так у письма больше шансов достичь адресата во Франции.
2 марта 1943 года его депортировали из Дранси в Аушвиц, куда он прибыл 4 марта 1943 года. Получив № 106113, он был зачислен в зондеркоманду. Уже при разгрузке их эшелона № 49 были первые мертвецы и сошедшие с ума, около ста человек были отобраны для работы, остальные — на смерть. С тем же самым транспортом в Аушвиц прибыли и тоже попали в зондеркоманду упомянутые в письме Давид Лахана, торговец кожами из Тулузы, и не упомянутые Яков (Янкель) Хандельсман и Иосиф (Йосель) Доребус, он же Иосиф Варшавский. Ко времени написания письма, то есть спустя почти 21 месяц пребывания Германа в Аушвице, из той сотни в живых оставалось всего двое.
Письмо отчетливо датировано 6 ноября 1944 года. Но, судя по упоминанию о демонтаже крематория II, начавшемся только 25 ноября, написано оно скорее 26 ноября 1944 года. То есть, весьма вероятно, за несколько часов до смерти автора, ибо 26 ноября состоялась последняя селекция, унесшая жизнь и Лейба Лангфуса, чьи последние записи датированы этим же днем. Это объясняет и то, что письмо лежало в простой бутылке — ничего более устойчивого против времени и сырости под рукой просто не было. В то же время, пролежав в земле не больше 10 недель, оно, похоже, неплохо сохранилось.
Точная дата — не единственная загадка, которую ставит письмо Хаима Германа. Ведь это не просто письмо, а как бы ответ на письмо, полученное им от жены и дочери в начале июля! Неужели евреи — узники лагеря смерти, да еще члены зондеркоманды — могли переписываться со своими домашними, — тоже, надо полагать, не арийцами?!..
В сущности, да: каждый зарегистрированный узник любого немецкого концлагеря был вправе дважды в месяц получать и писать письма своим родным. При этом принимались письма, написанные исключительно на немецком языке, причем как можно более стандартными фразами, — письма цензурировались.
Так, незадолго до ликвидации «чешского лагеря» его обитателям предлагалось разослать своим, в Терезиенштадт, открытки с липовым адресом отправителя Ной-Берун (Новое Биркенау) и липовой датой (25 марта 1944 года). Сообщалось даже о навязывании узникам в июне – июле 1944 года почтовых карточек с обратным адресом Am Waldsee вместо Аушвица или Биркенау.
Уж не таким ли образом случилась и переписка в семье Германа?
Но тогда — другая загадка! Откуда отозвалась на его открытку семья? Откуда-нибудь с юга — из Виши? Из Дранси?.. Из Гурса?..
Интересно, что свой адов труд в зондеркоманде он сравнивает со службой в «Хевра кадиша» — еврейском похоронном товариществе, пекущемся в первую очередь о больных и умирающих, следящих за кладбищами и проведением похорон. Само по себе сравнение деятельности зондеркоманды с «Хевра кадиша» — даже несколько кощунственно, ведь евреев, соглас-но традиции, полагается не сжигать, а хоронить в земле, а вот согласно немецкой инструкции — как раз наоборот: сжигать.
Накануне своей неизбежной смерти, — а в точности мы не знаем, попал он или не попал в число жертв последней селекции, состоявшейся еще через долгих 20 дней — 26 ноября, — он сетует, что не смог обеспечить свою семью материально, и надеется, что после войны, когда наступит нормальная жизнь, его близкие как-то сумеют прокормить себя самостоятельно. Дочь и жену он просит смело и поскорей выходить замуж, но в первую очередь дочь: для чего ей отчим?
Эта трезвая серьезность и сосредоточенность на житейских делах —на эшафоте! — поистине поражает.
P.S. Местонахождение оригинала письма и хоть какие-то следы жены и дочери Германа не установлены. Такой поиск непрост, но дело не в том, что он был безуспешным, — дело в том, что он никем не велся. Наиболее вероятные для архивного поиска места: архивы министерства иностранных дел и министерства по делам бывших военнопленных и жертв войны, Союз бывших узников концлагеря Аушвиц во Франции.
В письме упоминаются имена лиц, сведениями о которых мы не располагаем.
Павел Полян
ХАИМ ГЕРМАН. ПИСЬМО ЖЕНЕ
Биркенау, [2] 6 ноября 1944
Моим дорогим жене и дочери.
В начале июля этого года я очень обрадовался, получив ваше письмо (без даты), это было как бальзам в эти скорбные дни здесь, я, конечно, перечитываю его и не расстанусь с ним до последнего моего вздоха.
У меня с тех пор не было возможности ответить вам, и, если я пишу вам сегодня с большим риском и опасностью, то лишь для того, чтобы объявить вам, что это мое последнее письмо, что наши дни сочтены и, если однажды вы получите это послание, то вы должны считать меня среди миллионов наших братьев и сестер, покинувших этот мир. В этом случае я должен вас уверить, что я ухожу спокойно и, может быть, героически (это будет зависеть от обстоятельств) и сожалею только, что не смогу вас увидеть ни на одно мгновение, тем не менее, я желаю дать для вас несколько указаний. Я знаю, что не оставил много в материальном смысле, чтобы обеспечить ваше существование, но после этой войны сама жизнь будет стоить много с разумной волей и со своими пятью пальцами каждый сможет хорошо жить, попробуйте войти в дело с вязальщиком, только чтобы работать за его счет.
Я надеюсь, что ничего из того, что вы доверили вашим друзьям, не потеряно, в случае каких-то трудностей обращайтесь к президенту нашего общества взаимопомощи, который приложит свои силы, чтобы восстановить ваши права. Я не забываю моего большого друга мосье Riss, о котором я часто думаю, который заботится о вас. Я выражаю моей дражайшей и незабываемой Симоне свое непременное требование, чтобы она вела общественную и политическую жизнь, как и ее отец. Я хочу, чтобы она вышла замуж, как можно раньше, за еврея и при условии, чтобы у них было много детей. Поскольку судьба лишила меня потомства с моей фамилией, то ей, Симоне, надлежит дать мое имя, как и всякого другого из нашей семьи в Варшаве, где все погибли.
Тебя, моя дорогая жена, я прошу простить меня, если иногда в жизни у нас были маленькие несогласия. Теперь я понимаю, что мы не умели дорожить прошедшим временем; здесь я все время думал, что, если я чудесным образом выйду, то заживу другой жизнью… Но, увы, это исключено, никто отсюда не выходит, все кончено. Я знаю, ты еще молода, ты должна снова выйти замуж, я предоставляю тебе полную свободу действий, я даже приказываю тебе, потому что я не хочу видеть вас в трауре. Но я и не хочу, чтобы у Симоны был отчим, так что постарайся выдать ее замуж как можно раньше, чтобы она отказалась от высшего образования, после чего ты будешь свободна.
Никогда не думай возвращаться в Польшу, на эту проклятую для нас землю. Это французскую землю надо холить и лелеять (если обстоятельства приведут вас в другое место, то, по меньшей мере, ни за что в Польшу).
Вас, конечно же, интересует мое положение. Оно таково: вкратце, так как, если бы я был должен написать обо всем, через что я прошел, с тех пор, как я вас покинул, я должен был бы писать всю жизнь, столько я прошел.
Наш транспорт, который состоял из 1132 человек, покинул Дранси 2 марта чуть свет, и мы прибыли сюда в сумерках 4 марта в скотном вагоне без воды. Когда мы выходили, уже было много мертвых и сумасшедших.
100 человек отобрали, чтобы выйти в лагере, там был и я, остальные поехали на газ и потом в печи. На следующий день после холодной ванны и без всего, что у нас было с собой (кроме пояса, который я все еще ношу на себе), с бритыми даже головами, не говоря об усах и бородках, нас как будто случайно назначили в зондеркоманду. Там нам объявили, что мы прибыли в качестве подкрепления, чтобы работать как похоронное бюро или как «Хевра кадиша». С тех пор прошло 20 месяцев, мне кажется — век, абсолютно невозможно написать вам обо всех испытаниях, которые я пережил тут, если вы будете жить, вы прочтете много произведений, написанных о зондеркомманде. Но я прошу вас никогда не судить обо мне плохо, и, если среди наших были хорошие и плохие, то я, конечно же, не был среди последних. В этот период я делал все, что было в моей возможности, не боясь ни риска, ни погибели, чтобы облегчить участь несчастных или, если я из соображений такта не могу написать вам об их участи, знайте, что моя совесть чиста и накануне моей смерти я могу гордиться этим.
Вначале я много страдал, даже просто от голода, я иногда думал о куске хлеба и еще больше о глотке горячего кофе. Многие мои товарищи пали либо от болезней, либо их просто убивали, каждую неделю их насчитывалось все меньше, в настоящее время нас осталось только 2 (двое) из нашей сотни. Правда, что, в общем, многие встретили более или менее славную смерть, и, что если я не был среди них, то это не от трусости, нет, но просто случайно. В любом случае, моя очередь придет в течение этой недели, быть может.
Мои физические страдания закончились к сентябрю 1943. С тех пор, как я учу своего шефа играть в белот, играя с ним, я был освобожден от тяжелых и утомительных работ. За это время я стал просто скелетоподобным, мои руки даже не узнавали моего тела, когда терли его, но с тех пор я исправляюсь и сейчас, когда у нас все есть, и особенно с мая 1944, у нас вдосталь всего (кроме драгоценной свободы). Я очень хорошо одет, проживание и питание хорошие, я в полном здоровье, без живота, конечно, вполне стройный и спортивный, только голова седая, мне дают 30 лет.
Во время всех этих двадцати месяцев здесь, я всегда считал самым приятным время на своей кровати, на которую я ложился с мыслью, что я среди вас, что я с вами говорю и часто я видел вас в моих снах. Иногда я даже плакал с вами, особенно вечером первого дня Кипура, или во время «Коль нидрей», которую мы импровизировали у себя дома. Я много плакал, думая, что и вы делаете то же, где-то в уголке втайне думая обо мне.
Я все время видел, как Симона удаляется в день 17 февраля в компании мосье Vanhems, когда я провожал их взглядом из окна. И не раз, прогуливаясь в огромном зале (пустого) крематория, я громко произносил имя Симоны, как будто звал ее и слушал, как мой голос отзывался этим драгоценным именем, которое я, к несчастью, не должен был больше называть: вот это самое большое наказание, которому мог нас подвергнуть наш враг.
С тех пор, как я нахожусь здесь, я никогда не верил в возможность вернуться, я знал, как мы все, что всякая связь с другим миром прервана, здесь другой мир, если хотите, это ад, но ад Данте невероятно смешон по сравнению с настоящим адом тут, и мы, очевидцы, не должны выжить. Несмотря ни на что, я время от времени сохраняю небольшую искорку надежды, может быть, каким-то чудом, я, которому уже столько раз везло, один из самых старших тут, прошедший через столько препятствий, оставшийся в числе двоих из ста, может быть, случится это последнее чудо, но, что тогда станет со мной до того, как найдут это захороненное письмо?
Знайте также, что все те, кто был привезен из Дранси, мертвы: Мишель, Анри, Адель с детьми и все наши друзья и знакомые, которых я не называю здесь по имени.
Я был счастлив тут, среди моих страданий, веря, что вы живы, и, с тех пор, как я получил личное письмо от вас, с почерком каждой, — [письмо] которое я достаточно часто целую. С этого времени я совершенно доволен, я умру спокойно, зная, что, по крайней мере, вы спаслись. Большинство моих товарищей приехали сюда целыми семьями, а в живых остались только поляки да еще, на данный момент, и мы, [немногие евреи] из разных стран. Среди поляков есть Figlary (или Figlarz), он — двоюродный брат отца нашего Figlarz (кстати, что с ним стало?), есть также люди, которые знали Мишеля и Эву в гетто.
Я попрошу вас об одной услуге. Я жил тут общей жизнью с товарищем из моего транспорта, французским евреем, изготовителем и торговцем мехами из Тулузы под именем Давид Lahana, мы договорились с ним передавать новости друг о друге семьям каждого, в случае кончины одного из нас, и так как, по скорбному несчастью, он ушел прежде меня, то мне нужно дать знать его семье через вас, что его жена, мадам Lahana, умерла через три недели после нашего прибытия (она доехала живой в наш лагерь с тридцатью другими француженками, которые все уже мертвы), а сам он уехал на транспорте из двухсот человек, все из зондеркоманды, 24 февраля 1944 в Люблин, где их уничтожили несколько дней спустя.
Давид был ангелом, несравненным товарищем, скажите его семье, что он все время думал о своих двоих сыновьях с исключительной отцовской любовью, думая, естественно, что они спаслись в Испании, также о своей матери, как и о своих сестрах и зятьях. Он всегда повторял в тоске «Б-же Милостивый, Б-же Милостивый, за что мне столько страданий, сжалься, сжалься…», а я его утешал, он не знал ни немецкого, ни польского, ни идиша, и поэтому все время оказывался в плохом положении, откуда я его выручил, но я не мог спасти его от транспорта, Б-г мне свидетель. Напишите же письмо этой семье, несомненно, достаточно хорошо известной в Тулузе, чтобы дать о ней справку, или другим способом, зятья Babani (если я не ошибаюсь) держат магазин шелка и китайских товаров на бульваре Мальзерб, попробуйте же найти его через них.
Я прошу вас никогда не забывать добро и поддержку наших друзей, которые помогали вам в мое отсутствие, таких как Martinelli, Vanhems и других, если они есть, не забывайте, что, если вы живы, то это благодаря Б-гу и им. К сожалению, мне ничего не остается, как только выразить мою искреннюю благодарность и наилучшие пожелания: провидение внемлет желаниям, которые человек высказывает перед смертью.
Мое письмо подходит к концу, как и мое время, и я говорю вам последнее: прощайте навсегда, это последний привет. Я обнимаю вас очень сильно в последний раз, и я прошу вас еще раз верить мне, что я ухожу весело, зная, что вы живы и что наш враг проиграл. Возможно даже, что из истории зондеркоманды вы узнаете точный день моего конца: я нахожусь в последней команде из 204 человек, в настоящий момент усиленно ликвидируют крематорий II, где я нахожусь, и говорят о нашей собственной ликвидации в течение этой недели.
Извините меня за мой нескладный текст и за мой французский язык, если бы вы знали, в каких обстоятельствах я пишу.
Пусть извинят меня также и все мои друзья, которых я не называю из-за невозможности места, с которыми я прощаюсь со всеми вместе, говоря им: отомстите за наших невинных братьев и сестер, павших на эшафоте.
Прощайте, моя дорогая жена и моя любимая Симона, исполните мои заветы и живите в мире, да хранит вас Б-г.
Тысяча поцелуев от вашего мужа и отца.
P.S. По получении этого письма прошу вас сообщить г-же Germaine Сohen, Union Bank в Салониках (Греция), что ее Леон разделяет мою судьбу, как он делил и мои страдания, он всех обнимает и особенно рекомендует Билла своей жене. Даниэль и Лили также давно мертвы, адвокат Yacoel и его семья погибли месяц назад.
Примечание
В оригинале, точнее, в снятой с него машинописной копии, практически не было запятых. Иногда, по наблюдению переводчицы, автор глотал слова, и получалось несколько коряво. Эту корявость переводчица стремилась, по возможности, сохранить.
Перевод Алины Полонской
Примечания Павла Поляна
и Алины Полонской
«ЕВРЕЙСКОЕ СЛОВО», №24 (584), 2012 г.
Хаим Герман «Ад Данте невероятно смешон по сравнению с настоящим адом тут…»
ПОСЛАНИЕ ИЗ АДА
Сама рукопись этого письма была обнаружена едва ли не первой из всех, что дошли до нас, — в середине февраля 1945 года. Нашел ее Анджей Заорский из Варшавы, 22-летний студент-медик и член добровольного корпуса Польского Красного Креста в Кракове. Этот корпус прибыл в Освенцим, чтобы помочь разместить там госпиталь для бывших узников концлагеря.
После нескольких дней напряженной работы в головном лагере Заорский с коллегами совершил «экскурсию» в Биркенау. И вдруг в пепле за крематорием IV он случайно обнаружил самую обычную стеклянную поллитровую бутылку, внутри которой виднелись листки бумаги.
Открыв бутылку, он вынул стопку листов в клеточку, хорошо сохранившихся и сложенных, как будто это письмо. На самом верхнем из листов стоял адрес Польского Красного Креста (ну разве не поразительно, что бутылку нашел сотрудник именно этой организации?!), а на его обороте — собственно почтовый адрес лица, которому предназначалось письмо: адрес где-то во Франции.
Остальные листы были исписаны мелкими строчками на французском языке: то было будничное письмо мужа жене, в котором он описывал свою трагическую судьбу и переживания человека, волею судеб работающего в чудовищной зондеркоманде при крематории. Он ясно осознавал, что вскоре погибнет, как погибли уже многие его товарищи, и отдавал жене свои последние распоряжения. Он, в частности, просил ее как можно скорее выйти замуж и ни при каких обстоятельствах не возвращаться и не приезжать в Польшу.
Читать дальше в блоге.