Монолог 17-летней московской школьницы в «Холоде»

«Я вижу два абсолютно разных общества подростков, два разных вида зумеров. У людей из моего пузыря — а он довольно обширный, это не два человека — очень свежие взгляды, с которыми я согласна, адекватные, оппозиционные, толерантные. А в реальной жизни за пределами пузыря я вижу, как подростки порой поддерживают жестокие вещи, у них консервативные взгляды.

В школе я вижу у ровесников поддержку власти, Путина, увлечение войной. Парни из младших классов, например, играют не просто в войнушку, а в украинскую войну. У нас в классе парни как-то все повально за компанию побрились, потому что собрались на следующий год в армию. Показывают зетки — из пальцев складывают, обсуждают политику, происходящее на фронте.

Возможно, у кого-то это идет из семьи или от окружения. У меня брат как-то в тиктоке насмотрелся видео и стал доказывать, что в Украине «злые страшные хохлы, которых надо перебить», что эта война — «защита Донбасса». Мы его потом всей семьей переубеждали.
Но ладно парни: я их умственными возможностями в подростковом возрасте не особо восхищаюсь, однако я вижу много девушек, которые тоже все это активно поддерживают. Я познакомилась с девушкой, мы интересно общались, многое обсуждали, например, квир-литературу. А потом я узнала, что она радостно в своих соцсетях объявляла о том, что идет на концерт Шамана. А как вообще это сходится у нее в голове? Есть моменты, где можно еще как-то применить двоемыслие, быть согласным с одним и в то же время с прямо противоположным. Но, как зигуют некоторые квиры, я все еще не понимаю.

Война сильно повлияла на мои планы на будущее и мою жизнь. Мне кажется, даже чересчур, но я ничего не могу с этим поделать. Я принимаю все близко к сердцу. Я не смогу завести здесь семью в силу своей ориентации, боюсь заводить отношения, потому что это небезопасно, боюсь покупать квартиру — все нестабильно.

Поэтому хотелось бы, конечно, уехать. Я считаю, что здесь будет только хуже, и боюсь, что если я здесь поступлю в университет, то еще четыре года буду привязана к России. И я боюсь, что у нас нет этих четырех лет: за это время закроют границы, ужесточат законы, тут станет жить невозможно: как в «Масяне», будут выдавать смертельные билеты на то, чтобы все пошли и убили себя.

При этом, при всем хейте в сторону Москвы, я люблю свой город, и, если я уеду, я буду очень сильно тосковать. Но сейчас у меня нет никаких светлых чувств к чему-либо в России, кроме этого места. Хотелось бы, конечно, поступить за рубеж, но я не уверена, что у меня хватит сил на это. Я сейчас в таком состоянии, что даже не могу выполнять какую-то базовую работу по дому, делать задания по учебе, не говоря уже о том, чтобы как-то усиленно готовиться к поступлению — тем более к поступлению за границу. Я и домашку не всегда могу сделать.

Возможно, это депрессия. У меня она не диагностирована. Я боюсь в России идти к психиатру, потому что боюсь, что мне это повредит, если буду сдавать на права, а я всю жизнь мечтала водить машину. И эта депрессия, конечно, вызвана и политическим положением, и этим бесконечным ужасом.

Взрослые ждут, что мы будем продолжать работать в обычном режиме, учиться, готовиться к ЕГЭ. Взрослые ждут, что мы просто будем спокойно в этом мире существовать. И кому-то это действительно удается. Я иногда, честно говоря, завидую людям, кому удается просто делать вид, что все окей. У меня так не получается. Взрослые будто говорят: вы подростки, а мы сами разберемся, мы взрослые. Родители мои тоже так говорят: мол, ты занимайся своей жизнью, это твоя зона ответственности, учеба, твое будущее, хобби, а взрослые дела — это взрослые дела. Но по сути взрослые — не мои родители, конечно, — сами нас втягивают в политику, ведя «Разговоры о важном» в школах.

То есть условному Навальному нельзя собирать митинги из подростков, а, значит, учителям можно приводить в школу «героев войны», которые убивали людей, а теперь их пропускают в учебное заведение. Это адекватно вообще? Несколько раз к нам приходили отставные военные или те, кто в отпуске и собирается обратно на войну. Нас об этом не предупреждали — видимо, боялись, что все резко заболеют. А за прогулами «Разговоров о важном» следят больше, чем за прогулами нормальных уроков.

И вот ожидается обычный «разговор о важном», ты приходишь, думаешь: спокойно посижу в наушниках, позанимаюсь своими делами. А тебе внезапно говорят, что все будут в актовом зале слушать этого дядечку. И вокруг сидит куча учителей, которые следят за тем, чтобы никто не сидел в телефонах и чтобы все с воодушевленными лицами смотрели на этого дядьку. А он рассказывает, как воевал. Естественно, официальную повестку, что там ужас и кошмар, а мы такие освободители.

Я не знала, что по мне так сильно ударит смерть Навального. Мне было очень плохо, возможно, потому что он все-таки для меня был больше символом, чем человеком. Этот символ у нас отняли, и мне было из-за этого очень печально. Я была на его могиле, и тоже там испытывала довольно глубокие чувства. Для меня это стало решающим моментом, который дал понять, что в России все уже совсем плохо.»