Александр Иличевский. Три миниатюры (8 декабря)

Ключ к значительности или бессмысленности сновидений лежит в их природе: они похожи на искусство. Точнее, сновидение — это черновик искусства, его изначальный, сырой материал. Как фильм, роман или симфония, сон существует благодаря тому же механизму творчества: интуитивной переработке опыта, эмоций и мыслей в нечто, что требует формы. Искусство — это тщательно переписанный сон.

Но в чём секрет этого преобразования? Почему изложенные сны так скучны? Любой, кто пытался рассказывать о своих сновидениях, знает, что они теряют магию при соприкосновении с реальностью. Истории о ночных видениях часто звучат обыденно, как исповеди в церкви или на кушетке аналитика. И дело тут не только в отсутствии мастерства рассказчика. Сновидение, в своей чистой форме, невозможно сразу поднять до уровня значимого для всех произведения. Если бы это было иначе, лучшие романисты сидели бы не за письменными столами, а в кабинетах психоаналитиков или за амвонами.

Настоящее искусство — это сновидение, переработанное так, чтобы стать общезначимым. Здесь уместен пример Led Zeppelin, чьи композиции превращали почти фольклорные, почти архаичные элементы в симфонии, насыщенные и значимые. Они находили способ преобразить личное, историческое или архетипическое в нечто, что звучало как общее откровение. Их музыка — это тот же сон, но приснившийся всем сразу.

Парадоксальность связи между сочинением и сновидением состоит в том, что это тоннель, пробитый с двух сторон. С одной стороны — личное, интуитивное, почти бессознательное. С другой — потребность в общезначимости, которая требует формы, структуры и ясности. И точка их встречи, как ни странно, лежит в будущем. Искусство становится таким мостом между глубинной субъективностью и коллективным сознанием.

Но что же происходит с человеком, когда он пишет, рисует или сочиняет музыку? Важное наблюдение, которое трудно верифицировать в научных терминах, но очевидно в личном опыте: состояние письма — это сновидческое бодрствование. Это не сон, но и не полная ясность. Вы в промежутке — между подсознанием и сознанием, между личным и общим. И именно в этом состоянии рождаются произведения, которые становятся значимыми.

Развитие технологий, таких как виртуальная реальность, в будущем может открыть новые горизонты для понимания этой связи. Мы, возможно, научимся «снимать» сны и превращать их в произведения искусства, не теряя их магии. Искусство станет сном, приснившимся сразу всем, в то время как личный сон — онейрическое произведение — останется сокровенным, доступным только одному человеку.

Именно в этой точке — между субъективным и объективным, между личным и общезначимым — и скрывается тайна искусства. Оно переводит личное переживание, ускользающее и эфемерное, в форму, способную пробудить что-то глубинное в каждом. Искусство — это попытка перенести невозможное в область возможного. Оно говорит нам: сон, который снится только вам, — это ещё не конец. Если вы сможете пере(за)писать его, он станет общим и вечным.

*******************************

Сама метафора, которой занимался Алексей Парщиков, — это тоже своего рода зрительный орган. Метафоризм –  следующий шаг после символизма. Ведь что такое метафора? Когда близкое помогает объяснить дальнее. Когда то, что мы хорошо знаем, помогает нам объяснить свет звезд. Метафора – это некая теория. Путешествие становится странствием тогда, когда в руках у вас не руль автомобиля, а метафора. Перемещение из точки А в точку Б – не математическая задача, а поиски Вечной Софии, если вы философ Владимир Соловьев, который отправился в путешествие в окрестности Каира после видения в Британском музее. А скажем, племянник его, поэт Сергей Соловьев мог встать из-за стола и «пойти за Солнцем».

У Парщикова есть стихотворения «Поэт и муза», там есть строчка: «между поэтом и музой есть солнечный тяж». Мне кажется, метафора работает по принципу этого тяжа – солнечного луча, некоего напряжения смыслов, стремлений. И поэт стремится к музе, и муза – к поэту. Не берусь тут судить научно, но я бы сказал, что Парщиков занимался обживанием дальних миров и созданием этих дальних миров с помощью метафоры, с помощью этого солнечного тяжа. И каждой новой метафоре, которую он находил, он ужасно радовался. Алексей Парщиков умер, и мне очень его не хватает не только по-человечески, но и литературно. Я пишу и понимаю, что многие вещи могли бы быть интересны именно ему, а не тем, кто это сегодня читает. Понятно, что настоящее письмо – это письмо Богу, а не читателю. Но наличие таких людей, как Парщиков, сильно сокращает это расстояние между тобой и Богом.

*********************************

Человек, размышляя о природе, ищет в ней отражение себя. Мы видим в её жестокости оправдание собственной агрессии, а в проявлениях заботы — надежду на возможность добра. Но природа, лишённая человеческих категорий, сложнее и чуже, чем кажется. Рассказ о муравьях-завоевателях, убивающих матку чужого муравейника и насаждающих свою, как и о шершнях, откусывающих головы тысячам пчёл ради меда, — это не истории о зле. Это хроники адаптации, где выживание требует чёткости и беспристрастности. В этих действиях нет ни морали, ни сострадания. Но в них есть нечто большее — механика жизни, холодная, но неизменно увлекательная.

Муравьи, захватывающие чужой муравейник, не знают предательства. Для них нет понятий верности или долга, есть лишь действия, обеспечивающие продолжение рода. Убийство матки, её замена и последующее использование порабощённых муравьёв — идеальная стратегия, отточенная миллионами лет. Шершни, пробирающиеся сквозь тела обезглавленных пчёл к их мёду, действуют с той же ясностью. Мы, люди, потрясены масштабом и кровавой неумолимостью, но только потому, что видим эти события через призму своей морали. Для шершней всё это — просто способ существования.

И всё же иногда природа словно нарушает свои собственные законы. Ворона, кувыркающаяся на линии электропередач или играющая с собакой, демонстрирует нечто, что кажется нам непонятным излишеством. Она действует не ради выживания и даже не ради доминирования. Её поведение напоминает игру, исследование, может быть, даже радость. Это не мир диких существ, подчинённых только инстинктам, а пространство, где возможно нечто большее. Городские животные, живущие бок о бок с человеком, прикасаются к нашему миру, впитывают его ритм, возможно, даже тень нашей разумности.

Но если вороны способны играть, если их поведение можно объяснить взаимодействием с человеческой культурой, то где в дикой природе искать то, что мы называем добротой, игрой или поэзией? Мы охотно наделяем дельфинов благородными качествами. Их песни кажутся нам музыкой, их сложные сигналы — языком, который мы не можем понять. Мы видим в них поэтов, потому что хотим видеть. Но разве их пение не просто коммуникация или навигация? Может ли быть красота не функцией, а самой сутью? Возможно, именно это делает их песни такими загадочными: они существуют вне нашего понимания.

Природа — это текст, написанный языком, который мы ещё не умеем читать. Она одновременно безжалостна и прекрасна. Муравьи-захватчики, шершни-убийцы, вороны-игруньи и дельфины-поэты — это не категории добра и зла, это проявления грандиозного механизма жизни. И в этом механизме есть поэзия. Она не в жестах милосердия или альтруизма, а в самом движении. Жестокость может быть красивой, игра — бессмысленной, а песня — недоступной для понимания. И всё это — поэзия, не потому что мы её назвали так, а потому что она есть.