ГАСАН ГУСЕЙНОВ. КАК ДОСТОЕВСКИЙ С БЕЛИНСКИМ ЗА НОТР-ДАМ СЦЕПИЛИСЬ

Во время ремонта Собора Парижской Богоматери пришлось провести раскопки в том месте, куда упала, раздробив каменный пол, часть обгоревшей кровли. Археологи обнаружили там захоронения, о которых пока не сообщают подробностей. Колумнист русской службы RFI профессор филологии Гасан Гусейнов опросил известных русских покойников, что думают они об одном из главных чудес Парижа.

На церемонии открытия восстановленного собора Парижской Богоматери, Париж, 7 декабря 2024 г. AFP — LUDOVIC MARIN

Виктор Гюго вошел в русскую литературу под улюлюканье Белинского и в почтительнейшем сопровождении Достоевского. Сейчас, когда внимание не только мира культуры, но и главных политических деятелей современного мира приковано к восстановленному после пожара Нотр-Даму, я спрашиваю себя, помню ли тот день, когда впервые прочитал роман Виктора Гюго. Весь двадцатый век в бывшей России и в бывшем СССР этот роман входил в канон подросткового чтения. Даже и в начале 2010 годов, когда я просил студентов, родившихся под занавес века ХХ, назвать книги, вызвавшие самые сильные переживания, нет-нет да появлялись упоминания романа Гюго. Наверное, случайно обнаруженная в библиотеке прабабушки, но все-таки доходила до юного читателя печальная история звонаря Квазимодо и бедняжки Эсмеральды, чей амулет сработал таким неожиданным образом.

Глядя на встречу по случаю нового освящения отреставрированного собора президентов Макрона и Зеленского и новоизбранного президента Трампа, я от души пожалел многих старых читателей романа Гюго в РФ, которые, возможно огорчились, что нет среди видных фруктов современного мира — от наследника британского престола до президента Германии — и кремлевской хурмы. Но что же делать, друзья. Вот, по завету классика, побрел я на литературное кладбище, даже кладбИще, где по такому случаю классики русской литературы и критики давали данс макабр.

Первым застучал гробовыми досками царь-критик Белинский Виссарион Григорьевич. Ровно 180 лет опубликовал он рецензию на постановку пьесы Гюго в Александринском театре:

«Гений г. Гюго, столько шумевшего в европейско-литературном мире назад тому лет десять с небольшим, теперь так низко упал, что даже наши доморощенные „драматические представители“ - если б у них было хоть крошечку побольше ума, вкуса и образования - могли бы писать драмы не только не хуже, даже лучше. Имя Гюго возбуждает теперь во Франции общий смех, а каждое новое его произведение встречается и провожается там хохотом. В самом деле, этот псевдоромантик смешон до крайности. Он вышел на литературное поприще с девизом: „le laid c’est le beau“, и целый ряд чудовищных романов и драм потянулся для оправдания чудовищной идеи. Обладая довольно замечательным лирическим дарованием, Гюго захотел во что бы ни стало сделаться романистом и в особенности драматиком. И это ему удалось вполне, но дорогою ценою - потерею здравого смысла. Его пресловутый роман „Notre Dame de Paris“, этот целый океан диких, изысканных фраз и в выражении и в изобретении, на первых порах показался генияльным произведением и высоко поднял своего автора, с его высоким черепом и израненными боками. Но то был не гранитный пьедестал, а деревянные ходули, которые скоро подгнили, и мнимый великан превратился в смешного карлика с огромным лбом, с крошечным лицом и туловищем. Все скоро поняли, что смелость и дерзость странного, безобразного и чудовищного - означают не гений, а раздутый талант, и что изящное просто, благородно и не натянуто. Гюго писал драму за драмой, и последняя всегда выходила у него хуже предыдущей. Наконец, „Бургграфы“ превзошли в ничтожности и пошлости все написанное доселе их автором. Это сцепление самых избитых эффектов, повторение самых истертых общих мест. Тут есть корсиканка, которая сорок лет дышит мщением за убийство ее возлюбленного. Она шлялась по всему свету, была в Индии и там научилась небывалому искусству по воле своей и умерщвлять, и воскрешать людей…»

Не буду спойлерить, лучше сами почитайте и убедитесь, что в словах критика немало правды. И сюжеты у Гюго повторяются, и меч-пугач картонный:

«Это только шутка, пустяки, вздор - нечто вроде пошлого театрального эффекта; не бойтесь этого картонного кинжала, как ни размахивается он над грудью столетнего старика: сейчас явится избавитель и в самую пору остановит руку невольного убийцы. И избавитель явился очень кстати - в ту самую минуту, когда палач и жертва уже надорвались от усталости, изливаясь в патетических монологах».

Все так. И все-таки все не так.

Достоевский ответит Белинскому, назвав того «самодовольной рутиной», которая «думала подвести мысль о направлении таланта Виктора Гюго, ложно поняв и ложно передав публике то, что сам Виктор Гюго писал для истолкования своей мысли. Надо признаться, впрочем, что он и сам был виноват в насмешках врагов своих, потому что оправдывался очень темно и заносчиво и истолковывал себя довольно бестолково. И однако ж, нападки и насмешки давно исчезли, а имя Виктора Гюго не умирает, и недавно, с лишком тридцать лет спустя после появление его романа „Notre Dame de Paris“, явились „Les Misérables“, роман, в котором великий поэт и гражданин выказал столько таланта, выразил основную мысль своей поэзии в такой художественной полноте, что весь свет облетело его произведение, все прочли его, и чарующее впечатление романа полное и всеобщее.

Давно уже догадались, что не глупой карикатурной формулой „и безобразное — прекрасно“ характеризуется мысль Виктора Гюго. Его мысль есть основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия, и этой мысли Виктор Гюго как художник был чуть ли не первым провозвестником. Это мысль христианская и высоконравственная, формула ее — восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль — оправдание униженных и всеми отринутых парий общества. Конечно, аллегория немыслима в таком художественном произведении, как например „Notre Dame de Paris“. Но кому не придет в голову, что Квазимодо есть олицетворение пригнетенного и презираемого средневекового народа французского, глухого и обезображенного, одаренного только страшной физической силой, но в котором просыпается наконец любовь и жажда справедливости, а вместе с ними и сознание своей правды и еще непочатых, бесконечных сил своих…»

Понимаю, как грустно это читать любящим Достоевского за некий культурный империализм. Да он и есть, империализм этот, есть. Только он европейский, а не русский.

«Виктор Гюго бесспорно сильнейший талант, явившийся в девятнадцатом столетии во Франции. Идея его пошла в ход; даже форма теперешнего романа французского чуть ли не принадлежит ему одному. Даже его огромные недостатки повторились чуть ли не у всех последующих французских романистов. Теперь, при всеобщем, почти всемирном успехе „Les Misérables“, нам пришло в голову, что роман „Notre Dame de Paris“ по каким-то причинам не переведен еще на русский язык, на котором уже так много переведено европейского. Слова нет, что его все прочли на французском языке у нас и прежде; но, во-первых, рассудили мы, прочли только знавшие французский язык, во-вторых, — едва ли прочли и все знавшие по-французски, в-третьих, — прочли очень давно: а в-четвертых, — и прежде-то, и тридцать-то лет назад, масса публики, читающей по-французски, была очень невелика сравнительно с теми, которые и рады бы читать, да по-французски не умели. А теперь масса читателей, может быть, в десять раз увеличилась против той, что была тридцать лет назад. Наконец — и главное — все это было уже очень давно. Теперешнее же поколение вряд ли перечитывает старое. Мы даже думаем, что роман Виктора Гюго теперешнему поколению читателей очень мало известен. Вот почему мы и решились перевесть в нашем журнале вещь гениальную, могучую, чтоб познакомить нашу публику с замечательнейшим произведением французской литературы нашего века. Мы даже думаем, что тридцать лет — такое расстояние, что даже и читавшим роман в свое время может быть не слишком отяготительно будет перечесть его в другой раз.

Итак, надеемся, что публика на нас не посетует за то, что мы предлагаем ей вещь так всем известную… по названью».

Так предварял выход романа в русском переводе Ю. Померанцевой в девятом номере своего журнала «Время» за 1862 год Ф. М. Достоевский.

Вот и мы, в честь большого праздника Европы не станем пенять нынешнему читательскому племени за невнимание к Гюго. Что Гюго! От самого Достоевского, покойника Федора Михайловича, последние амулеты растеряли.

Помните, какое-то время позднесоветские интеллигенты все цитировали слова о слезинке ребенка, которой не стоит никакое царство. Забыли неудобную цитатку, чай пошли пить.