Алла Боссарт. Александр Аскольдов: Еретик

 

 

В 2007 году, к 75-летию Александра Аскольдова, автора великого фильма «Комиссар», десятки изданий в Москве наверстывали упущенное. Отправилась к нему и я.

Полумифический режиссер одного, но великого (хотя тоже полумифического) фильма с порога давай мне включать безвестного неудачника: «А зачем вы вообще решили со мной встретиться?». Нормально? Я решила не подыгрывать и не мести хвостом: ах, вы так, ну получайте.

– Потому, Александр Яковлевич, что у вас юбилей. А вы думали, почему?

В ответ он поступил со мной диким и вполне издевательским образом: не разрешил записать ни минуты из пятичасового разговора. У него нет, сказал, и никогда не будет никакого юбилея. И наотрез отказался от интервью, о котором мы договаривались битую неделю. Типа – почему бы не поговорить, а уж там выкручивайся, как знаешь.

Бессмысленные трудности, но мы с Александром Аскольдовым жили в стране, где они – норма жизни.

Кошки-мышки

Директора киевского завода «Большевик» Якова Аскольдова и его красавицу жену взяли в 37-м, когда их сыну было пять лет. За пацаном, сказали, придем потом. Саша понял: игра такая, надо прятаться.

Стояла волшебная украинская ночь. Знаете ли вы?.. Саша узнал и запомнил очень хорошо. Он шел по Крещатику, цвели каштаны – с тех пор тошнило от этого запаха. Куда идет, не думал. Ноги привели к дому, где жили друзья родителей, многодетная еврейская семья. Увидев малыша, сразу всё поняли, расплакались… Спрятали.

После войны, уже взрослым человеком, искал этих людей, а их всех расстреляли в Бабьем Яру.

– Ну да, был рассказ Гроссмана… Но, видно, в памяти звучала и музыка того, другого сюжета. Поэтому, когда от меня требовали убрать эпизод «проход обреченных», решил, что, скорее, сам умру…

Через несколько месяцев бабушка увезла его в Москву. У нее хранилась какая-то драгоценная сабля – белогвардейская реликвия семьи. Бабка замотала ее в холстину и повела Сашу поздней осенью на пруд. Размахнулась… Но пруд замерз, и сверток застрял в треснувшем льду. Пелагея разулась, подвязала юбку под животом и пошла в ледяную воду – топить опасное прошлое.

На всю жизнь запомнил, как бабушка Пелагея Ивановна, ночная уборщица трамваев в Москве, однажды ночью нашла три рубля – это было счастье.

Папу расстреляли на десятый день. А мама вернулась перед войной, да не в Москву, а на родину, в Пензу, где бывшей зэчке разрешили поселиться. Туда и забрала восьмилетнего Сашку. Вначале, конечно, мыкалась без работы, радовалась, что ее, врача, взяли санитаркой в детский садик…

Судьбу Аскольдова называют самой трагической в советском кино. 20 лет «Комиссар» пролежал на полке и как только эти два десятилетия автора ни мучили и ни казнили. Но закалка началась с самого раннего детства, и пример матери был перед глазами все время. Александра Ильинична тянула сына из последних сил. Память детства – она всегда с нами. Сама прекрасно помню ненастье дома, когда папу, сына «изменника родины», не брали никуда на работу, а было мне два года…

Как началась война, мама с сыном вернулись в Москву, и директор института крови профессор Багдасаров пригласил доктора Аскольдову к себе, заместителем по фронту. На службе ей полагался бесплатный обед, который она отдавала Саше, иначе бы мальчишка помер. Мама объездила все передовые, открывала донорские пункты. Ее и Багдасарова наградили орденами Красной Звезды — в компании с Берией. А в конце войны, подростком, Саша осиротел второй раз. Маму снова посадили.

Такие вот игры, кошки-мышки…

В сторону Булгакова

Окончив школу, явился прямиком в МГУ, на филфак. Туда, как мы знаем, и в вегетарианские-то времена евреев почти официально не брали. А тут – сын расстрелянного еврея и дважды осужденной матери… Само собой, не приняли. Но за спортивные успехи взяли вольнослушателем.

Казалось бы – сиди тихо, учись лучше всех и молчи в тряпочку.

Так нет.

За пару недель до смерти Сталина, в феврале 1953 года в «Новом мире» появилась статья прозаика Владимира Померанцева об искренности в советской литературе и с писателем стали разбираться с зияющих вершин. И новоявленный студент филфака, которого только что зачислили официально, пошел в «Комсомолку», прямо, как он любил, минуя все промежуточные кабинеты, к Алексею Аджубею, с текстом в защиту Померанцева. У Аджубея родился сын, и на радостях он заметку напечатал. А Сашу исключили из комсомола. Встал вопрос (на пятом курсе) об исключении из университета. Понятно, что с такой семейной историей Аскольдову особо негде и не у кого было искать помощи. Но Аджубей, как известно, был зятем Хрущева, и дело замяли.

И этот безумный Аскольдов, вместо того чтобы рыть носом землю и опять же сдавать на пятерки историю партии, просиживал в музее МХАТа по уши в архивах Булгакова, который постепенно оккупировал все участки души, свободные от любви к юной жене. И пришел раз этот красавец на переговорный пункт на Тверском бульваре и стал листать телефонную книгу на букву «Б».

– Не квартира ли это драматурга Михаила Булгакова?.

Раза четыре его послали, а на пятый женский голос отозвался:

– Да, это его жена.

– Елена Сергеевна? Я Александр Аскольдов, студент-филолог. Вы бы не согласились поговорить со мной?

– Где вы, Саша? Я живу у «Повторного». Немедленно приходите! В дверях Маргарита спросила, женат ли он. Прекрасно, мой дорогой, звоните жене, вот вам две кастрюли, идите в шашлычную на углу, там у меня скидка, и скажите, чтоб положили побольше соуса.

В этом доме Аскольдовы провели четырнадцать лет. Елена Сергеевна Булгакова была одинока и бедна, как вдовствующая королева.

– Не то чтобы верила, она провидчески знала, какое будущее ожидает весь массив текстов ее мужа.

Саша Аскольдов получил доступ к драгоценной корзине, где хранились черновики. Елена Сергеевна боялась обысков и грабежей и частями раздавала рукопись «Мастера…» верным людям. Одна небольшая папка долгое время лежала в квартире Аскольдовых под кроватью.

Узлы

Когда в 57-м Александр закончил большую работу о Булгакове – первым из корпуса литературоведов, молоденькая Мариэтта Хан-Могамедова училась на втором курсе того же филфака, только что познакомилась с Александром Чудаковым и занималась дагестанской поэзией.

Аскольдов начал рассылать по редакциям свой опус, как всегда, вовремя – аккурат в разгар венгерских событий. От него шарахались. Сам Федин написал молодому автору, что время Булгакова еще не пришло. С припиской: нет сомнения, что писателя ожидает мировая слава. Председатель Союза советских писателей выражал сокровенные мысли вдовы Мастера, чуждого, враждебного этому союзу как существо иной природы.

– Даже я, участник этого безумия (сказал мне Аскольдов), не могу распутать всех узлов. А что можете понять вы? Как нам говорить? О чем? Как можно все рассказать и объяснить?

– Но зачем тогда ваш фильм, Александр Яковлевич? Трагедия о роковом противостоянии жизни и смерти, о том, как женщина, рожая, становится полем этой битвы, чтобы преодолеть законы рока?

Да уж, как объяснить… Казалось бы, чего еще человеку надо? Красивый, молодой, респектабельный референт всесильной Фурцевой, впереди – блестящая чиновничья карьера. И вот – все бросает, идет учиться на режиссера, снимает немыслимое кино «Комиссар»…

Как объяснить? Как объяснить власть замысла над автором? По словам Аскольдова, он сам не может распутать узлов своей судьбы и того безумия, которое ее творило. Вот и мы не будем пытаться распутывать эти узлы. Слишком много нитей их образуют, опасно нарушать их взаимосвязь.

Вряд ли можно понять и объяснить, какую силу и каким путем дает художнику его искусство. Одно я знаю: вектор именно таков. Не художник управляет произведением, а произведение – им, его жизнью и его судьбой.

Но до этого еще далеко.

Шестидесятник

Неблагонадежного Аскольдова после филфака МГУ распределили в Литву, учителем русского языка на хутор, где никто не говорил по-русски. Постреливали «лесные братья», русского взяли к себе в дом врачи. «У нас вам нечего бояться, но вообще-то лучше уехать».

Спустя лет двенадцать он, чиновник Министерства культуры, приехал в Литву на съемки фильма «Никто не хотел умирать». На тот же самый хутор. Такое вот рондо.

С Жалакявичусом дружил до его последних дней. В последнем письме к нему Аскольдов писал, с какой болью только что узнал о смерти Кайдановского. А навстречу шло письмо из Литвы: «Только что узнал о смерти Кайдановского. Какая утрата». Через три дня умер и Жалакявичус. Его фильм отметил тридцатилетие. «Комиссар» прочно лежал на полке. Печальные известия летели навстречу друг другу, и смерть опережала их.

Аскольдов не хотел умирать. Даже потом, когда на горле мертво повисли азартные собаки, чьи челюсти можно разжать только осиновым колом – никогда ни в чем не уступил и не думал о смерти. Во весь свой двухметровый рост, ликуя, встретил бурное начало шестидесятых, с отчетливым понятием о чести и составе искусства, которое приходилось курировать.

Вот, кстати, что странно. Александра могли считать каким угодно: сумасшедшим, невыносимым, скандальным, упрямым, прущим как танк. Но карьеристом он не был, хотя служил делу советской культуры верой и правдой – в его, Аскольдова, понимании. Конечно, это был классический советский шестидесятник-идеалист. Ключевое слово тут «советский». Пройдя неплохую школу «жизни и судьбы» и став к концу восьмидесятых (когда великий роман после двадцати лет ареста был наконец опубликован) верным апологетом Василия Гроссмана, – тот, тридцатилетний (по слову Булгакова, «ветхий») Аскольдов, как и многие его сверстники, наивно отделял «идею коммунизма» от его вождей. Не питал иллюзий в отношении Сталина, но служил государству. Всерьез думал, что оставаясь советским художником, можно не поступаться принципами и правдой.

И был, разумеется, жестоко наказан государством за свое роковое заблуждение.

Государство же на его счет никогда не обманывалось. Со всех высоких должностей – а он был отличником по жизни – его гнали буквально поганой метлой. Наверное, ни до, ни после Аскольдова не было в России такого чиновника в культурном ведомстве. Старый друг Аскольдова Эрнст Неизвестный сказал, что Александр был коммунистом в романтическом смысле. Таким, какому не место в партии – «как девственнице в борделе». К тому же многознавец и критик высокой планки. Дружил с братьями Эрдманами. Консультировал «Бег» в Александринке с Николаем Черкасовым в роли Хлудова, жил у него в Питере.

Аскольдова, стоя в дверях, встречал Товстоногов. Референт Фурцевой спас много спектаклей. Один из них — постановка молодого Ролана Быкова «Якорная площадь», которую приехала в Ленинград закрывать комиссия Минкульта. Аскольдов встал на сторону никому не известного режиссера. Против всесильной Фурцевой. Спектакль не закрыли. А Аскольдова вскоре уволили.

Ну а дальше начался главный кошмар его жизни и судьбы.

Съемки

В 1964-м кто-то пересказал ему рассказ Гроссмана «В городе Бердичеве». В библиотеке Союза кино взял журнал, а там – всего-то семь страничек… Должно было так случиться, как сказал бы Воннегут. Отозвалась фантомной болью киевская история детства.

«Еврейская тема» была закрытой, как космические исследования. Слова «еврей» не существовало в культурном пространстве многонациональной родины. В инстанциях говорили: «Ты хороший мужик, сдались тебе эти евреи!». Актеры бежали от роли Ефима Магазаника, как от чумы. Но когда режиссер начал писать сценарий, – сразу же, без вариантов представились ему Быков и Мордюкова. И оба согласились. А Нонна даже помогла собрать массовку для финального «прохода обреченных», который вообще был спрятан, не прописан в сценарии, и без того непроходном. Жителям Каменец-Подольска, где нашли натуру, было не до съемок: в городке хулиганы сожгли синагогу. Ни один еврей не захотел участвовать – не верили, что такое кино можно снять в стране, где жгут синагоги. И тогда выступила Нонна Викторовна: «Товарищи евреи! Поверьте: мы с вами снимем очень хорошую картину, и она обязательно выйдет!».

Как не поверить великой Мордюковой?

Но выполнить даже первую часть обещания оказалось не то, что трудно – за гранью возможного.

Группу, которую режиссер обычно подбирает «под себя», для непроходного сценария сформировали из «ссыльных» алкашей с ялтинского филиала студии Горького – в сущности, штрафбата. Началась тотальная пьянка, гуляй-поле, дикая дивизия. На место съемок эпизода с табуном под Херсон сначала выехали конники с дрессировщиком. Съемочную группу ждал сюрприз: всадники пьяные, лошади раскованные, дрессировщик вообще до места не доехал – запил по дороге. Плюс адская жара, болота, комары-людоеды. Режиссера лягнула лошадь, нога почернела, передвигался на костылях. Пугали гангреной. Со дня на день откладывали «сабельную атаку», Мордюкова неистово тренировалась, ежедневно спрашивая – когда, ну когда уже? В результате снять не успели.

Обстановка, приближенная к боевой. Картину всеми способами тормозят. Бесконечные комиссии. Грозные телеграммы «из центра», не дойдя до режиссера, становятся известны всей группе. Вдруг – неожиданная проблема с детьми. Нужны были отчетливо еврейские малыши. Но как в 66-м году объявить – для съемок приглашаются дети с еврейской внешностью? Слово «еврей» в советском обиходе приравнено к непечатным. Решили набирать в Одессе – там и без упоминания национальности можно было надеяться на подходящую фактуру… И да – косяком пошли одесские мамы со своими черноглазыми ангелочками. Но одесситки любят шутить. Молодому красавцу-режиссеру мамаши не давали проходу: или вам не нравится мой ребенок? Ладно. А как вам я?

Соль искусства

Просмотровая комиссия Госкино вышла из зала в гробовом молчании, играя желваками. Не потребовали даже переделок. Ленту со студии Горького изъяли, а Аскольдова через несколько дней в Белом зале Дома кино исключили из партии. Со всеми забойными формулировками об антипартийности и роли того-сего. Выгнали со студии. 67–й год. На носу Чехословакия, а уж израильская агрессия буквально плетет свой масонский заговор.

«Киносообщество» шарахалось от создателя «Комиссара», как от прокаженного. Вот что надо усвоить для понимания истории этой страны: на защиту культуры и народа от растленного шедевра встали не чиновники. А свой брат. Художники.

Спустя двадцать лет международная организация христианских кинематографистов признала фильм лучшим. Алексей Герман сказал: «Искусство – соль на раны власти. «Комиссар» весь состоит из этой соли. В каждом его кадре искусства столько, что кожа слезает».

Это правда, но не вся. Она не объясняет реабилитацию Тарковского, Киры Муратовой, того же Германа, состоящих тоже из «соли искусства». И она не объясняет ненависти и страха коллег – страха перед еврейским святым семейством, конями Апокалипсиса, лицом рожающей богини революции, мучительно исторгающей Великий Смысл. Страха перед видениями Вавиловой: косцами-красноармейцами, собирающими сухую песчаную жатву, и провидением Холокоста.

Моя гипотеза: «Комиссар» – текст именно провидческий. Откровение в библейском смысле, которое прогремело серебряной трубой Шнитке и заставило заткнуть уши – чиновников, художников, критиков. Глас в пустыне, вопиющий о бесплодии добра на этой нашей с вами земле. Так откровенно, с такой художественной силой советское кино не говорило об этом никогда.

На разных этапах приемки требование поправок сыпалось, как из дырявого мешка. Предлагали, например, переделать евреев в татар… Но главным образом пытались уничтожить «проход обреченных». Аскольдов не сделал ни одной поправки. Потому что за первой неизбежно следуют вторая, пятая, двадцатая… И, как следствие, смерть картины.

Аскольдова могила

Свой «груз 200» Аскольдов нес, как крест, 20 лет. И был этот груз фантомным, как та его боль, и оттого еще мучительнее. Пленку конфисковали. Копий не было. Мастер ничего не мог доказать. Рукопись сгорела.

Но зря, что ли, прошли четырнадцать лет в доме Маргариты? В перестроечном угаре Аскольдов поехал в Белые Столбы и сказал директору Госфильмофонда: «Отдайте мой фильм. – Какой еще фильм, вы в своем уме? Но в коридоре его схватила за рукав женщина и шепнула: идите за мной, никому ни слова. В темном сыром подвале, в паутине, как в аду Достоевского, навалены были грязные яуфы. Святая женщина разгребла кучу коробок:

– Вот, Александр Яковлевич. Это ваш «Комиссар».

Аскольдов увидел изрезанную пленку. Свой единственный, израненный, но живой фильм.

– А теперь уходите, – велел Вергилий в юбке. – Я все приведу в порядок.

Научного сотрудника архива звали Галиной Караевой.

Изгнанный с волчьим билетом со студии Горького без права снимать кино, Аскольдов устроился в ГЦКЗ «Россия» режиссером массовых зрелищ, что в народе немедленно припечатали «Аскольдовой могилой».

Восстановился в партии. Ставил мюзиклы, выволакивал на сцену диких персонажей вроде Валерия Леонтьева… И попал, само собой, под кампанию борьбы с коррупцией на эстраде. Вменили превышение полномочий, устроили дома обыск и с помпой – и вновь турнули из партии. На бюро во главе с первым секретарем горкома Б.Н. Ельциным Александр Яковлевич не явился, билет не сдал, сказав: «У нас с вами разные партии». И опять как в воду глядел.

Дело потом закрыли за отсутствием состава преступления, но нервы не выдержали, и Александр Аскольдов бежал в Татарстан. В Набережных Челнах строился «КамАЗ», в вареве которого еретик временно и затерялся в бригаде плотников-бетонщиков. И снял с товарищем короткометражку. Вроде про завод. Но он не был бы Аскольдовым, если б забыл, что рядом, в Елабуге, могила Цветаевой… Короче говоря, бесследно исчез и этот док.

Последний узник советского кино

Минуло еще десять лет.

И вот «судьбоносная» пресс-конференция на Московском кинофестивале в 87-м году, где бразильский киновед спросил: «А все ли фильмы у вас уже на свободе?». И Аскольдов, не чуя, можно сказать, под собой страны, вышел к микрофону, отчего члены президиума частично слились по цвету со своими белоснежными рубашками, и сообщил, слыша себя как бы со стороны:

– Ровно двадцать лет под арестом находится мой фильм о раковой опухоли человечества – шовинизме. Живы силы, которые стараются замолчать эту проблему.

Папарацци плясали джигу. Назавтра газеты мира объявили о последнем узнике советского кино.

Галина Караева выполнила обещание. Отреставрированный фильм (без перевода!) показали в Белом зале Дома кино, где Аскольдова когда–то исключали из партии. Люди висели на люстрах. На обсуждении в маленьком конференц-зале Ванесса Рэдгрейв сидела на полу.

Через три дня Горбачев принял Гарсиа Маркеса, Де Ниро и прекрасную Рэдгрейв. Вскоре вышел указ Политбюро за подписью девяти его членов: «В сложившихся обстоятельствах выпустить фильм А. Аскольдова «Комиссар» ограниченным тиражом».

Кодекс

…«Серебряный медведь» и другие призы на Берлинском фестивале, приглашения на все фестивали мира, статьи и книги о «Комиссаре» и его создателе на всех живых языках, сотни премий, первые места в европейских рейтингах русских фильмов, изучение в киношколах мира, письмо Спилберга – можно ли использовать красное пятно из «Комиссара» в черно-белом «Списке Шиндлера»… Аскольдов преподает в киноакадемиях Германии и Швеции. У него дочь и три внучки, старшая знает девять языков.

Королева Сильвия приглашает его на ужин для узкого круга. Перед вручением Нобелевских премий при опросе новых лауреатов, какой фильм они хотели бы видеть в «культурной программе», четверо из десяти назвали «Комиссара». Представляла Аскольдова на этом просмотре Астрид Линдгрен, большой друг их семьи.

Отмечен «Комиссар» и на нашей «Нике». 11 номинаций. Из всей съемочной группы не получил приза один Аскольдов. Но, в общем, есть с чем поздравить. Хотя вспоминаются слова Нонны Мордюковой: «Не могу я простить гению, что так он обошелся со своим талантом. Мало ли нам плевали в рожу. Утремся, встряхнемся и дальше работаем. А он уперся. Двадцать лет сидел со своей обидой. Нельзя так».

Нельзя, конечно. Но у каждого человека есть личный кодекс чести. И по кодексу Аскольдова только так и можно. Упереться – и ни в какую. Не поступиться ни единым кадром. Ни единым словом. Ни единым другом и ни одним врагом.

После нашей встречи Александр Яковлевич прожил без одного месяца одиннадцать лет. На последних фотографиях узнать его трудно: из крепкого пожилого господина Аскольдов превратился в хрупкого выбеленного временем и болью старика. Последние годы жил в Германии и Швеции, умер в Гётеборге. Свободным от сладких иллюзий и горьких сожалений.

Я не знаю другого художника, который посвятил бы полжизни защите одного своего творения, сорок лет возводя вокруг него бастион несокрушимой правды.

А может, и самой Истины.