Илья Ноткин

 

В марте 1941-го Этти Хиллесум, юная еврейка в захваченном нацистами Амстердаме, начала свой дневник с записи о любви к мужчине в два раза старше ее. Следующие два года в дневнике будет много страха, смерти, колючей проволоки и разговоров с Богом. Она погибнет в Освенциме в 1943-м, а ее записи увидят свет через 40 лет. «Восемь тетрадей, в которых заключена целая жизнь», как написал исследователь.

Этти родилась в 1914 в Миддельбурге. Отец преподавал латынь и греческий в школе, позже стал школьным директором. Мама Рива бежала в Европу от погромов 1907 года.

В Амстердамском университете Этти изучала право и параллельно занялась славянскими языками и классической русской литературой. Участвовала в молодежных левых и антинацистских движениях, увлеклась психоанализом. Ее проводником в этот мир стал доктор Юлиус Шпир, ученик Юнга. Они долго общались на «вы» и, несмотря на откровенные телесные упражнения во время сессий, держали дистанцию, но со временем стали близки физически. «Кто мне скажет, что ваша душа не старше моей?» – отвечал Юлиус, когда Этти много месяцев спустя поделилась с ним переживаниями по поводу их разницы в возрасте. Этти Хиллесум стала его ассистенткой, а он – любовью всей ее короткой жизни.

Когда начались гонения, отец Этти (она цитирует его в дневнике) пошутил: «Сегодня наступила безвелосипедная эпоха. Мишин — я доставил лично. В Амстердаме, как я прочел в газете, евреи еще имеют право ездить на велосипеде. Что за привилегия! Теперь нам не нужно бояться, что велосипеды могут украсть. Для наших нервов это замечательно. В свое время мы сорок лет в пустыне тоже обходились без велосипедов».

В сентябре 41-го Этти рассказывает в дневнике такую историю: «Мне вдруг вспомнилась женщина с белоснежными волосами вокруг благородного, овального лица, которая держала в своем мешочке для хлеба пакетик с тостами. Это была ее единственная провизия на пути в Польшу. Она придерживалась строгой диеты. Она была ужасно милая, спокойная и по-девичьи стройная. Однажды днем я сидела с ней на солнце перед насквозь проходимыми бараками. Я дала ей одну книгу, «Любовь» Иоганна Мюллера, взятую мною в библиотеке S., отчего она была совершенно счастлива. Обратившись к двум молодым девушкам, позже подсевшим к нам, она сказала: «Рано утром, когда мы уедем, подумайте о том, что каждый из нас может плакать только три раза». И одна девушка ответила: «Я еще не получила свои талоны на слезы».

15 июля 1942 года Этти Хиллесум после уговоров близких против своего желания устраивается машинисткой в отдел культуры при Еврейском совете, юденрате. И вскоре начинает называть то место адом. «Никогда, разумеется, не удастся загладить того, что некоторые евреи помогают депортировать большинство остальных. Позже история вынесет за это свой приговор, – писала Этти. – Считать себя выше того, чтобы разделить неизбежность “массовой судьбы”, – это уж как-то слишком себя переоценивать».

В конце июля 42-го Этти пришла повестка в лагерь Вестерборк – поначалу она была там добровольцем и помогала другим евреям, которых завозили туда тысячами. Хиллесум, у которой было разрешение на временную отлучку из лагеря, несколько раз отпускали в Амстердам. В первую же ее командировку главный мужчина ее жизни, Юлиус Шпир, умер от стремительной болезни. По приказу гестапо Юлиус тоже должен был ехать в Вестерборк, но смерть его спасла. «С главными, важнейшими вещами в эти дни происходят страшные бесчинства. Целые толпы людей от страха быть угнанными заболевают или притворяются больными. Многие от страха лишают себя жизни. Я благодарна, что твоя жизнь завершилась естественным образом», – напишет Этти в дневнике.

В 1943 всю семью Этти этапировали в Освенцим. Ее брат Миша, талантливый пианист, мог избежать этой участи, но отказался от спасения, чтобы быть со своими близкими. Все члены семьи Хиллесум умерли в лагере.

Из дневника Этти Хиллесум:

«3 июля 1942, пятница, 8.30 вечера. Это правда, я все еще сижу за тем же письменным столом, но под всем предшествующим надо подвести черту и дальше писать уже в другом тоне. Нужно предоставить место новой данности, надо включить ее в свою жизнь. Речь идет о нашей гибели, о нашем истреблении, по поводу которого не следует больше строить никаких иллюзий. Нас хотят полностью уничтожить, мы должны принять это и жить дальше. Сегодня меня обуяло глубокое уныние, я попытаюсь с ним справиться, ибо если уж мы должны подохнуть, то сделать это надо по возможности грациозно. Я не хотела выразить это так тривиально.

Почему именно сейчас возникло это чувство? Из-за волдырей на ступнях от беготни по этому жаркому городу, в котором так много людей со ступнями, истертыми в кровь, — с тех пор, как они не смеют больше ездить на трамвае? Из-за бледного личика Ренаты, которая своими маленькими ножками должна по жаре бежать в школу, час туда и час обратно? Потому что, простояв в очереди, Лизл все равно не получит овощей? Из-за такого ужасающего количества незначительных по сути вещей, объединившихся в большую уничтожающую борьбу против нас. И все другое, гротескное и с трудом представляемое: S. не смеет больше навещать меня в этом доме, он должен отказаться от своего рояля и книг, а я больше не имею права пойти к Тидэ и т. п.

Ладно, я приму эту новую данность: нас хотят полностью уничтожить. Теперь я это знаю. Я не буду нагружать своими страхами других, не буду огорчаться, видя, как другие не понимают, что с нами, евреями, происходит. Одна данность не должна ни пожирать, ни разрушать другую.

Я работаю и продолжаю жить с теми же убеждениями, и нахожу жизнь полной смысла, несмотря ни на что — полной смысла, хотя вряд ли осмелюсь высказать это в обществе.

Жизнь и смерть, горе и радость, волдыри на моих стертых в кровь ногах и жасмин за домом, преследования, безмерная жестокость — все это во мне складывается в одно большое целое, и я выдержу все это, и буду все больше постигать (только для себя самой, без объяснений кому-либо), как все взаимосвязано.

Я хотела бы жить долго, чтобы когда-нибудь, позже, суметь то, что я поняла, растолковать другим, а если это мне не будет позволено, ну, тогда пусть кто-то другой продолжит мою жизнь с того места, где она прервется. И поэтому я должна до последнего вздоха жить хорошо и так убежденно, как это только возможно, чтобы тому, кто придет после меня, не было так тяжело и не пришлось начинать с самого начала. Может, это делается для будущих поколений? В свете последних постановлений еврейский друг Бернарда спросил, не пришла ли я еще к мнению, что всех их надо было бы уничтожить, и лучше всего порубить на куски.

Ах, мы ведь все несем в себе: Бога и небо, ад и землю, жизнь и смерть, и столетия, много столетий. Меняются декорации внешних обстоятельств, но мы все несем в себе, и обстоятельства никогда не бывают решающими, потому что они есть всегда, хорошие или плохие, и с этим фактом нужно смириться, он не мешает использовать жизнь для улучшения этих обстоятельств. Однако должны быть ясны мотивы борьбы, которую каждый день нужно заново начинать с себя».