ГАСАН ГУСЕЙНОВ. СЛОВЕСНЫЕ ПЫТКИ — ПОЧЕМУ ИХ ТАК МНОГО

Филолог Гасан Гусейнов в своей еженедельной колонке на RFI говорит о том, каков механизм словесной пытки, сопутствующей пыткам телесным. За помощью в своих размышлениях профессор Свободного университета обращается к Аристотелю, Афанасию Фету и Владимиру Солоухину.

 

Ошибается тот, кто думает, будто пытки — это только физические мучения, которым подвергают людей садисты в тюрьмах, когда лишают беспомощных заключенных сна, питья или еды. Недостаток этого рода пыток для практикующих их катов — относительная непродолжительность. Авторы пыток, если можно так выразиться, мечтали бы, чтобы с их жертвами происходило что-то вроде того, как у Прометея каждый день вырастала новая печень — взамен той, что выклевывал орел — инструмент мести Зевса.

Но это — несбыточная мечта, и, к вящему огорчению мастеров пыточного цеха, обычно жертвы их фантазий оставляют своих катов в конце концов ни с чем.

В большинстве своем садисты остаются безнаказанными, но все же еще и как бы немного обиженными самими душами тех, кто как бы выпорхнул из силков. Вот почему всякие тюремные надзиратели и мелкие чекисты по мере карьерного роста только наращивают неутолимое пыточное зверство. Посмотрите на то, что делают путинские витязи с Украиной, и вы сразу увидите этот график отключения человечности у одной отдельно взятой когорты катов.

Но вернемся к пыткам другим — словесным. Внимательный читатель комментариев под часовыми и даже более продолжительными выступлениями известных блогеров не мог не заметить, как часто зрители высказываются и о самом содержании разговора, и о неспешной форме того или иного диалога как о настоящей пытке для их читательского и зрительского сознания. Преувеличение ли это?

Разве можно, в самом деле, сравнить настоящую пытку с такой, которой зритель или читатель подвергает себя добровольно? Оказывается, можно.

Но для объяснения характера словесной пытки нам придется обратиться к другому источнику. Взглянуть на дело совсем с другой стороны, можно даже сказать — с изнанки. Великий русский лирик Афанасий Фет всю жизнь испытывал мучения по вине, как ни трудно в это поверить, собственной музы. Сорок лет разделяют два стихотворения, а тема — неспособность выразить поэтическое чувство! — остается все та же.

Стихом моим незвучным и упорным

Напрасно я высказывать хочу

Порыв души, но, звуком непокорным

Обманутый, душой к тебе лечу.

Мне верится, что пламенную веру

В душе твоей возбудит тайный стих,

Что грустию невольною размеру

Она должна сочувствовать на миг.

Да, ты поймёшь, поймёшь — я это знаю —

Всё, чем душа родная прожила, —

Ведь я ж всегда по чувству угадаю

Твой след везде, где ты хоть раз была.

Это — 1842 год. А вот стихотворение, написанное сорок пять лет спустя:

Как беден наш язык! — Хочу и не могу. —

Не передать того ни другу, ни врагу,

Что буйствует в груди прозрачною волною.

Напрасно вечное томление сердец,

И клонит голову маститую мудрец

Пред этой ложью роковою.

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук

Хватает на лету и закрепляет вдруг

И тёмный бред души и трав неясный запах;

Так, для безбрежного покинув скудный дол,

Летит за облака Юпитера орёл,

Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.

Нас не должен смущать не слишком оптимистичный финал: знаем мы этого Зевесова орла! Главное в обоих стихотворениях — признание бессилия в передаче чувства к ушедшей любви, в самой способности выразить, описать это чувство так, чтобы переправить его на тот берег. В отличие от многих из нас, его читателей, Фет собеседует с душой, в незримом присутствии коей он твердо уверен, вот почему его муки — подлинные, он страдает, называя свой стих «незвучным и упорным».

Вот почему стихи Фета так благотворны для меланхоликов и пессимистов: в мире обманщиков он не боится говорить откровенно о собственной слабости, даже беспомощности. Своей долгой лирической жизнью Фет еще и поддерживает отчаявшихся, что любимых больше нет рядом, а им самим приходится жить после них. Им даже нужно жить, чтобы вместе с последними свидетелями союза не погас тот огонь, «что просиял над целым мирозданьем и вдаль идет, и плачет, уходя».

Другого рода, но тоже поэтическую честность выказал русский поэт иной эпохи и дарования, посетивший зоопарк после расставания с подругой. Вот он останавливается перед клеткой с «огромным обезьяном»:

Но почему он неподвижен

И безразличен почему?

Как видно, чем-то он обижен

В своем решетчатом дому?

Ему, как видно, что-то надо?

И говорит экскурсовод:

— Погибнет. Целую декаду

Ни грамма пищи не берет.

Даем орехи и бананы,

Кокос даем и ананас,

Даем конфеты и каштаны —

Не поднимает даже глаз.

— Он, вероятно, болен или

Погода для него не та?

— Да нет. С подругой разлучили.

Для важных опытов взята.

И вот, усилья бесполезны…

О зверь, который обречен,

Твоим характером железным

Я устыжен и обличен!

Ты принимаешь вызов гордо,

Бескомпромиссен ты в борьбе,

И что такое «про» и «контра»,

Совсем неведомо тебе.

И я не вижу ни просвета,

Но кашу ем и воду пью,

Читаю по утрам газеты

И даже песенки пою.

Средь нас не выберешь из тыщи

Характер, твоему под стать:

Сидеть в углу, отвергнуть пищу

И даже глаз не поднимать.

Поэты понимают, что с помощью языка можно эту пытку смягчить, пусть и ценой продления. Или, если угодно, продлить, но сделать более терпимой. Есть, пожалуй, только одно условие, которому зверь отвечает в куда большей степени, чем человек. Зверя нельзя обмануть словами. Да он и не знает слов и потому отвечает на пытку расставания с любимой прямым действием, на которое обычно не способен человек.

Отобрав у самца гориллы подругу, люди обессмыслили все остальные удовольствия от жизни, забрали у него ту самую смесь везения и счастья, о которой пишет Аристотель в «Никомаховой этике». Аристотель высмеивает людей, которые говорят, что, дескать, если ты человек добродетельный, то можешь оставаться счастливым, даже если подвергнешься пытке.

Обезьяна в клетке у Солоухина иллюстрирует именно это положение Аристотеля. Интересно, что человек, собеседник поэта, и сам это прекрасно понимает.

В «Риторике» Аристотель объясняет это еще четче. Это его рассуждение особенно важно для нас сегодня, когда когорта профессиональных садистов возглавляет государства и целую армию говорильщиков и писальщиков, испытывающих человечество на прочность, подвергая людей словесным пыткам. Уверяя, что надо чуть-чуть помучиться якобы во имя истины, эти человеческие существа распространяют вокруг себя ураган лжи, а все остальные вынуждены это выслуштвать — просто в надежде, что к ним вдруг прорвется и слово правды.

Аристотель, во времена которого пытки применялись столь же охотно, как и в наши дни, без малого две с половиной тысячи лет назад объяснил несостоятельность самого желания через пытку обрести истину.

Во время пытки ложь говорится так же легко, как и правда, ведь те, что повыносливее, оставят истину при себе, а люди обыкновенные соврут, лишь бы только избежать пытки. Аристотель для характеристики первых использует ужасные слова, которые ни до, ни после него никто из греческих поэтов и писателей больше не употреблял, даже и не только в отношении таких героев. Он называет стойких людей, выдерживающих пытки, «каменнокожими» и «тупоумными».

Встреча Аристотеля, Фета и Солоухина объясняет, почему люди без удовольствия терпят поэта или философа, заставляющих их принимать неприятную истину. Многие готовы терпеть эту пытку до конца — в надежде на неожиданное везение, которое может разрешить им совершать взаимоисключающие действия — прославлять толстокожесть и тупость других, а самим при этом испытывать так называемое простое счастье человеческого общения.

Нет, говорит Аристотель, высшее благо состоит не только из везения, счастья и добродетели, но и из простого житейского удовольствия, общего для обезьяны и поэта.

Впрочем, пока счастливо избежавшие мучений получают удовольствие, умиляясь чужим самопожертвованием, словесные пытки столь же неистребимы, как и телесные.