Татьяна Хохрина

11 лет назад в этот день покончил жизнь самоубийством замечательный и талантливейший АНДРЕЙ ШИРЯЕВ. С его уходом поэзия конца ХХ — начала ХХ! века лишилась одного из самых ярких ее представителей.

***
Я вернулся и умер. Оставшись вдовой,
ты опять научилась дышать под водой
и носить облегающий пеплум,
и лежать на спине, наблюдая со дна,
как по тонким ресницам стекает луна,
и становится пеплом.

И становится книгой, в которой о нас
нет почти ничего. Два портрета анфас
друг на друга глядят бестолково.
Я, случайно засушенный между страниц,
погружаюсь в абсурд, сочиняя для птиц
голубиное слово.

Но когда ты читаешь его голубям,
ты читаешь не книгу, а речь по губам,
понимая едва половину.
Молоко убегает из лунки в песке,
ты пугаешься тени моей в молоке
и ложишься на спину.

Прижимая зубами неловкую дрожь,
я смешно обещаю, что ты не умрёшь
никогда. В приозёрном зимовье
нас хватает ещё на короткий разбег,
на какао под вечер и утренний снег
на камнях в изголовье.

***
Привычно доедать до последней крошки,
привычно доживать до финальных титров.
Сценарий жизни старой подвальной кошки
достоин девяти уссурийских тигров.

Сценарий лжи. Леплю куличи из ила,
тяну больное, путаясь в алфавите.
Честней, пока не поздно, разлить чернила,
и кинуть грош Харону, и встать, и выйти;

и вновь — по темноте за бессонным стражем,
в окраинном кинозале, в луче экранном,
где мир, подобно мне — короткометражен,
а я — всего лишь пепел над океаном.

***
Войди. Возьми меня губами,
неси, тоскливо и смешно,
как будто клетку с голубями
за полицейское окно,

где я, уставший горлопанить,
стрелять, кусаться, биться лбом,
тебя, беспомощная память,
с собою уложу в альбом,

разглажу временем, укрою
паучьим шёлком, покажу,
как тают кольца под корою
и сок стекает по ножу,

как тлеют в сумрачных архивах
глаза цветочниц и портних –
от удивительно красивых
до удивительно пустых,

как ищет звука пантомима,
и я, отмытый добела,
смотрю, как ты неумолимо
меня уводишь от стола,

от блюдца с крошками печенья,
от розы, вклеенной в тетрадь,
от женщин, ищущих прощенья,
но не умеющих прощать,

от слов и слёз, размывших берег,
от набегающих в проём
мужских невидимых истерик,
постыдных будущим враньём,

от легкомысленной виньетки,
от мух над рыбьей чешуёй,
от голубей, сидящих в клетке,
и от себя – почти чужой,

пустячной, вычурной, незваной –
в альбом, туда, где я и ты
для новых разочарований –
страницы новой пустоты.