ГАСАН ГУСЕЙНОВ. ПОЧЕМУ ПОЭТЫ НЕ БОЯТСЯ ИСКУССТВЕННОГО ИНТЕЛЛЕКТА

Филолог Гасан Гусейнов в своей еженедельной колонке на RFI возвращается к вопросу о силе и бессилии искусственного интеллекта, когда тому предлагают писать стихи. Умная машина откликается, но породить она способна только фейки. Государства боятся фальшивомонетчиков. Почему же поэты могут не бояться бросившего им вызов ИИ.

Доктор филологических наук Гасан Гусейнов

Вчера ночью я прочитал совсем свежее стихотворение моего прекрасного сокурсника по филфаку начала 1970-х гг. Сергея Гандлевского:

Я с некоторых пор живу в Тбилиси,

и мне средь улиц, лестниц, тупиков

то Лосев примерещится, то Рыся,

то Беня, то Цветков.

Немудрено: чем дальше, тем упорней

любые город, ПГТ, село

и впрямь приобретают сходство с горней

обителью, где грустно и светло.

А если обойтись без антимоний

лирических и прочих бла-бла-бла,

то ближе к смерти память оживленней,

а явь пустынней — вот и все дела.

Это стихотворение напомнило мне о не очень старом долге. Некоторое время назад философ культуры Михаил Эпштейн, желая посрамить гуманитариев, отвергающих творчество искусственного интеллекта, опубликовал несколько стихотворений, написанных в стиле русских поэтов первейшего ряда, да так искусно, что кажется, будто сами эти поэты встали из своих гробов и начали производить новые тексты так, словно никогда и не умирали.

Это было поразительное зрелище. Самое же поразительное в нем было то, что в новых стихах не просто перетасовывались ранее известные метафоры и сравнения, но создавались новые, можно сказать, до слез похожие на старые оригиналы.

Это чудо машинного творчества несомненно свидетельствовало: машину можно научить писать стихи, «как Мандельштам», или «как Пастернак», или как «Виктор Боков», и это будут стихи, ни в чем не уступающие оригиналу. Иначе говоря, неспециалист, столкнувшись с таким произведением, никак не сумеет отличить новое стихотворение, написанное ИИ, от другого почти такого же, но в свое время действительно написанного поэтом.

Можно сказать, что ИИ сумел подхватить творческий дух умершего поэта, и все это с необыкновенной легкостью и на высокой скорости.

Понятное дело, большинство людей точно так же никогда не сумело бы отличить фальшивые деньги от настоящих. Мало того, есть страны, в которых дензнаки выпускают по старинке, на бумаге с простыми водяными знаками, например, так что с помощью совершенной техники опытный человек мог бы наделать фальшивых денег этой воображаемой страны столько, что в конце концов новые деньги просто вытеснили бы старые, а фальшивомонетчики добились бы, например, казни министра финансов и директора госбанка, свалив на несчастных вину за невообразимую инфляцию или что-нибудь еще похуже.

Но что же на самом деле происходит с ИИ, когда тот пишет стихи, которые может с уверенностью отличить от оригиналов Пушкина или Гете только тот, кто хорошо знает творчество этих поэтов и уже только поэтому немедленно отвергнет фальшивку как фальшивку. Таких людей почти не встретишь в природе! Но не значит ли это, что мир заполонят подобные стихи-духи, которые подорвут тысячелетнюю традицию изучения поэзии, чтения в оригинале древних или новых авторов?

Представим себе злонамеренного человека или целую группу, которая захочет и в области языка повторить трюк, прославивший знаменитых авторов поддельных произведений изобразительного искусства. В отличие от произведений живописи или архитектуры, человек, самый обыкновенный человек, выучив наизусть стихотворение своего кумира, не просто усваивает, но и до некоторой степени присваивает себе продукт чужого творческого дара. Мне известны случаи, когда декламация замечательных или даже среднего качества чужих произведений так одурманивала людей, что люди эти влюблялись в декламаторов и совершенно забывали о покойных или даже еще живых авторах этих шедевров (или даже просто блестящих стихотворений). Да что я! Вон, у Ходасевича прямо сказано в «Берлинском»:

Что верно, то верно,

Нельзя же силком

Девчонку тащить на кровать!

Ей надо сначала стихи почитать,

Потом — угостить вином.

Раз есть такая практика, значит, и злоупотреблять ею обязательно будут. А сейчас подделки вообще в моде повсюду — от фейковых модных аксессуаров до фейковых политиков. И вот представьте себе компанию молодых (или не очень молодых, а противных престарелых) субъектов, которые сговорятся, что будут от имени великих ушедших вываливать на рынок новые и новые стихотворения, как уже было сказано, почти неотличимые от настоящих. Это практиковали и древние, подделывая то Анакреонта, а то и Платона. Почетнее было самому оставаться безвестным, но суметь выдать свой текст за сочинение богоравного автора. Об этой угрозе еще Сократ предупреждал своих учеников, отказываясь от использования письменности.

ИИ и есть новая письменность, так что нет ничего нового под солнцем. Точнее, есть кое-что старое, которое никакое новое не берет.

Когда пишешь мелом на доске какое-нибудь слово или имя, держа пальцами кусок мела, не задумываешься ведь о том, что мел — это тоже чьи-то сплоченные кости. Хорошо помню, как поразило меня сообщение Владимира Ивановича Вернадского о миллионах тонн останков живых существ, которые мы топчем, когда взбираемся на какой-нибудь холм. Не так же ли пользуемся мы и языком, самыми простыми словами, которые до нас миллионы раз произносили другие люди? Что делает даже самое затертое слово — «прости», «уйди», «люблю» — живым и точным? Только сам говорящий, обращающий свою речь к другому. Спонтанное намерение говорящего — вот что делает речь, обращенную к другому, подлинной.

Чем отличается живой человек, который впервые пишет мелом на доске две строчки Катулла, чьи кости давно превратились в мел, от себя самого, когда мучительно пытается перевести это двустишие на свой новый язык, и у него ничего не получается, хоть он потеет и льет слезы, а однажды у него даже кровь из носа пошла от напрасных усилий?

Ничем он от себя самого в этот момент не отличается. Он остается на какое-то время живым. Ему не хватает вдохновения и таланта, чтобы воспроизвести из нового словесного материала две строчки Катулла на своем языке. Ему даже легче написать подражание Катуллу на языке самого Катулла. Но в своих непробиваемых границах времени и места он — подлинный, настоящий, его можно переспросить, ему можно посочувствовать, сказав: «Старик, мне очень жаль, но ты зря потратил время!»

Ничего этого нельзя сказать словесной фата-моргане, произведенной искусственным интеллектом по заказу промпт-инженера: за этим текстом нет ни вымышленной биографии вроде Козьмы Пруткова, ни самоотречения безымянного поэта, сумевшего написать стихотворение, которое лет через пятьсот сочтут возможным включить в корпус приписываемых Анакреонту.

Критерий качества сочинения ИИ останется тем же, что и в случае с фальшивыми деньгами. Они могут оказаться даже лучше оригинала, но останутся фальшивыми деньгами. Напрасным вдохновением, попавшим в пустой горшок.

Для того, чтобы вообразить себе разговор с мертвым поэтом, нужно самому быть живым, каким был когда-то и ныне покойный Ломоносов, сочинивший разговор с Анакреонтом:

Анакреон

Ода XXIII

Когда бы нам возможно

Жизнь было продолжить,

То стал бы я не ложно

Сокровища копить,

Чтоб смерть в мою годину,

Взяв деньги, отошла

И, за откуп кончину

Отсрочив, жить дала;

Когда же я то знаю,

Что жить положен срок,

На что крушусь, вздыхаю,

Что мзды скопить не мог;

Не лучше ль без терзанья

С приятельми гулять

И нежны воздыханья

К любезной посылать.

Ломоносов. Ответ

Анакреон, ты верно

Великой филосов,

Ты делом равномерно

Своих держался слов,

Ты жил по тем законам,

Которые писал,

Смеялся забобонам,

Ты петь любил, плясал;

Хоть в вечность ты глубоку

Не чаял больше быть,

Но славой после року

Ты мог до нас дожить:

Возьмите прочь Сенеку,

Он правила сложил

Не в силу человеку,

И кто по оным жил?

Какой же ответ мы дадим на заданный вопрос, почему поэты не боятся искусственного интеллекта? Только один: чтобы быть поэтом, нужно уметь жить и помнить. И если уж вдохновляться, то не по команде оператора машинного доения.