Михаил Бару. Три миниатюры

С возрастом начинаешь больше ходить: приходишь куда-нибудь и никак не можешь вспомнить, зачем. Приходится возвращаться туда, откуда пришел, и вспоминать, зачем. Постоишь там, постоишь и… сядешь потому, что в ногах правды нет, а в том месте, где она должна была быть, образовалось отложение солей. Посидишь, посидишь, придумаешь себе новое зачем и пойдешь куда-нибудь еще. Постоянно хочется позвонить очкам, ключам, таблеткам от давления, которые нужно принимать за полчаса до еды, и строго спросить: «Где вы, черт побери, валяетесь вместо того, чтобы давно лежать под языком?».

Из снов пропадают дальние страны и острова сокровищ.  В детстве они могли быть на соседней улице, в зарослях лопухов, в парке, а теперь… Тогда и клад можно было найти в ямке, вырытой под деревом во дворе и накрытой осколком стекла. О полетах во сне и говорить нечего – даже на бреющем не можешь пролететь и трех метров. Руками, конечно, машешь и подпрыгиваешь изо всех сил, но кончается все тем, что жена переворачивает тебя на другой бок, чтобы не храпел так сильно.

И эта вода с травой, которые раньше были мокрее и зеленее… Правда, дожди в те почти безоблачные времена кончались быстрее и были всегда летними, проливными и теплыми. Легкость в мыслях была… а теперь можешь одну мысль думать и день, и два… На третий день плюнешь в сердцах и вспомнишь, что на послезавтра записан на прием к ортопеду и пора начинать собираться, чтобы не опоздать.

Лет в двадцать или даже в двадцать пять не успеваешь додумать одну мысль, как ее уже и след простыл – улетела. Начинаешь другую думать, а за ней третью… И все разноцветные. Вроде сладких горошин. Теперь не так – теперь все черно-белые и все неотвязные.

О вкусе и говорить нечего. Таблетки от давления – и те слаще. Добро бы лежали себе тихонько в голове и зарастали мхом, но нет – ворочаются, особенно по ночам.

Наконец, точка зрения, которая в молодости могла расплываться, превращаться в точку с запятой, в многоточие и легко меняться на противоположную, теперь отвердела, заржавела, прикипела к одному месту и ее не вырубить топором.

Бог с ней, с точкой зрения. Пусть себе ржавеет. Не вырубать же ее в самом деле топором. Пойдем пить чай с мятой и улитками из слоеного теста с изюмом и заварным кремом, в который жена всегда добавляет немного темного ямайского рома. Такого, в послевкусии которого наполнено мягкими и немного обжигающими нотами карамели, дыма и тропических фруктов. С возрастом начинаешь кое-что понимать в чае с мятой, в улитках из слоеного теста, в заварном креме с добавкой ямайского рома и особенно в послевкусии с мягкими и немного обжигающими нотами карамели, дыма и тропических фруктов.

********

Принести домой из лесу охапку самых разных слов – голубых, белых, золотых, янтарных на просвет, паутинчатых, на суставчатых лапках приставок и окончаний, прощальных, задумчивых, плакучих, туманных, дождливых, ветреных, легких на подъем, улетающих за тридевять земель от одного только холодного взгляда, тронутых первыми заморозками,  посеребренных инеем, покрытых ледяной глазурью, тонко и бархатно грустных, скучных, сонных, серых, шуршащих, сладко и терпко пахнущих опавшей листвой, грибами, дымом, прозрачных, не требующих ответа, с приятной горчинкой, просто горьких, и шариковой ручкой или карандашом навязать из них затейливых кружев.

Выложить все связанное на чистый лист бумаги, посидеть над  ним полчаса или час, пытаясь расставить лучшие слова в лучшем порядке, походить из угла в угол, полежать на диване, посмотреть в окно, полить цветы, поменять мох в горшке с орхидеей, подсыпать ей сосновой коры, посмотреть в окно, поговорить с женой, перестать с ней спорить, сделать так, как она сказала, помыть посуду, выбросить мусор, вернуться к письменному столу, взять еще один чистый лист и на него пересыпать слова с первого, накрыть второй лист первым  и пойти лечь спать.

Через неделю или две заглянуть под первый лист и, даже не начиная спорить с женой, пойти мыть посуду.

****************************

Дождь кончился. На концах травинок блестят капли по четверти и даже по половине карата. Суматошно летающие над незабудками молочно-белые замшевые и полупрозрачные мотыльки стали еще прозрачнее и то растворяются в воздухе без остатка, то вдруг выпархивают из него целыми роями. Незабудки голубеют еще пронзительнее, еще невиннее – точно глаза у влюбленных до гробовой доски детей, когда они безотрывно смотрят друг на друга и верят, что только поцелуются и больше ни… Из зарослей травы выглядывают крошечные белые пятилепестковые полевые фиалки с цветами не больше ногтя мизинца. На самом большом лепестке желтое пятно размером в две булавочные головки, а на этом пятне восемь черных полосок длиной по два или по три миллиметра каждая, а по одной из полосок ползет перепачканное в фиалковой пыльце совсем уж микроскопическое бесцветное насекомое без всякого названия с прозрачными лапками и крыльями, при взгляде на которое почему-то всплывает в памяти строчка из Брюсова «быть может эти электроны миры, где пять материков»… На самом деле никакого Брюсова, конечно, не вспоминаешь – просто прошепчешь про себя «у Бога всего много» и пойдешь себе дальше по тропинке через поле, вслед за одуванчиками, которые поднимаются по пологому склону холма прямо к солнцу.