ГАСАН ГУСЕЙНОВ. ПАНТЕИСТИЧЕСКОЕ ОТЧАЯНИЕ: ЧТЕНИЕ ПАМЯТИ БЕЗРОДНОГО

Утром 18 ноября 2023 года у себя дома в Гейдельберге (Германия) после долгой тяжелой болезни скончался выдающийся филолог Михаил Владимирович Безродный (16.2.1957-18.11.2023). Не раз писавший о книгах Безродного на RFI Гасан Гусейнов обращается к будущим читателям своего коллеги и друга.

Филолог, литературовед Михаил Безродный © фото из соцсетей

 

Смерть филолога, даже самого выдающегося и тончайшего, смерть умного и неспособного на лесть и ложь собеседника, эта смерть не должна пройти незамеченной на фоне гекатомб, при виде страшных человеческих жертвоприношений нашего времени.

Мы не знаем, почему должен был умереть человек, показавший невероятную красоту слова и мысли? Но умер и царь Давид, который умел говорить на языке, понятном птицам. А в истории понимания литературы и слов, из которых сделана литература, имя Михаила Безродного останется. Хотя, возможно, по достоинству будет оценено только потомками, если нынешнему поколению удастся сохранить для них живую русскую речь.

В последней своей книге — «Коробе третьем» — Безродный дает иронический комментарий к комментарию Аполлона Григорьева к рассказу Льва Толстого «Три смерти», а также — внимание! — к ироническому же комментарию к этому рассказу в письме к другу всей жизни Толстого — Александре Андреевне:

В „Трех смертях“, по Ап. Григорьеву, „самою нормальною является смерть дуба (…) поставленная сознанием выше смерти не только развитой барыни, но и выше смерти простого человека“. (…)  Дуб угодил сюда, вероятно, из (еще не начатой „Войны и) тютчевского „Успокоения“. В трех смертях фигурирует не дуб, а дерево.

Умирающие герои рассказа – барыня, мужик и дерево – представители не только двух социальных классов и двух биологических царств, но и трех грамматических родов (с. 120).

Чтобы понять всю глубину этого небольшого пассажа, будущий читатель Безродного должен будет прочитать не только «Три смерти» Толстого (1858 год), и не только статью Аполлона Григорьева, и не только «Успокоение» Тютчева:

Гроза прошла — еще курясь, лежал

Высокий дуб, перунами сраженный,

И сизый дым с ветвей его бежал

По зелени, грозою освеженной.

А уж давно, звучнее и полней,

Пернатых песнь по роще раздалася

И радуга концом дуги своей

В зеленые вершины уперлася.

1829 г.

Читатель должен будет понять, что этот спор с Аполлоном Григорьевым Безродный ведет от имени и по поручению самого Толстого. Аполлон Григорьев осторожно вменяет Толстому вину в безбожии. Напряжение мысли и чувства Толстого он видит между «пантеистическим отчаянием» и скептицизмом вперемешку с нигилизмом. А сам-то Толстой видел это еще лучше. В письме Александре Андреевне Толстой, любимой корреспондентке и тетке, шутливо называемой им «бабушкой», Л.Н.Т. объясняется:

«Вчера я ездил в лес, который я купил и рублю, и там на березах распустились листья и соловьи живут, и знать не хотят, что они теперь не казенные, а мои, и что их срубят. Срубят, — а они опять вырастут, и знать никого не хотят. Не знаю, как передать это чувство, — совестно становится за свое человеческое достоинство и за произвол, которым так кичимся,—  произвол проводить воображаемые черты и не иметь права изменить ни одной песчинки ни в чем — даже в себе самом. На все законы, которых не понимаешь, а чувствуешь везде эту узду, — везде — он.

Совершенно к этому идет мое несогласие с вашим мнением о моей штуке. Напрасно вы смотрите на нее с христианской точки зрения. Моя мысль была: три существа умерли — барыня, мужик и дерево. Барыня жалка и гадка, потому что лгала всю жизнь и лжет перед смертью. Христианство, как она его понимает, не решает для нее вопроса жизни и смерти. Зачем умирать, когда хочется жить? В обещания будущие христианства она верит воображением и умом, а все существо ее становится на дыбы, и другого успокоенья (кроме ложнохристиянского) нету, — а место занято. Она гадка и жалка.

Мужик умирает спокойно, именно потому, что он не христианин. Его религия другая, хотя он по обычаю и исполнял христианские обряды; его религия — природа, с которой он жил. Он сам рубил деревья, сеял рожь и косил ее, убивал баранов и рожались у него бараны, и дети рожались, и старики умирали, и он знает твердо этот закон, от которого он никогда не отворачивался, как барыня, и прямо, просто смотрел ему в глаза. „Животное“, вы говорите, да чем же дурно „животное“? „Животное“ есть счастье и красота, гармония со всем миром, а не такой разлад, как у барыни.

Дерево умирает спокойно, честно и красиво. Красиво — потому что не лжет, не ломается, не боится, не жалеет. Вот моя мысль, с которой вы, разумеется, не согласны; но которую оспоривать нельзя, — это есть и в моей душе, и в вашей. Что выражена эта мысль скверно, в этом я с вами согласен. Иначе бы вы с вашим тонким чувством поняли бы, и я бы не писал этого объяснения, которое еще, боюсь, рассердит вас и заставит махнуть на меня рукой. Не махайте рукой, бабушка. Во мне есть, и в сильной степени, християнское чувство; но и это есть, и это мне дорого очень. Это чувство правды и красоты, а то чувство личное, любви, спокойствия. Как это соединяется, не знаю и не могу растолковать; но сидят кошка с собакой в одном чулане, — это положительно…

Разумеется, всем вашим от меня очень кланяйтесь и не рассказывайте им, что я такой безбожник. Вы — другое дело,— мне кажется, что вы все поймете, на все у вас есть струнка, которая отзовется».

Прочитав эти строчки Толстого, и Михаил Безродный возразил Аполлону Григорьеву, но еще более заострил слова из письма писателя: «Три существа умерли — барыня, мужик и дерево». Учитель русского языка заметил это упражнение — он умер, она умерла, оно умерло.

↪Чудо Михаила Безродного

И сразу становится ясно, зачем будущему своему читателю Безродный подсказывает тютчевское «Успокоение». В том же письме Александре Андреевне Толстой Л.Н.Т. описывает сюжет своей повседневной жизни прямо словами царя Давида:

«Как ваше здоровье теперь? И где вы? Неужели в городе? Пришла весна, как ни вертелась, а пришла. Воочью чудеса совершаются. Каждый день новое чудо. Был сухой сук — вдруг в листьях. Бог знает откуда-то снизу, из-под земли, лезут зеленые штуки — желтые, синие. Какие-то животные, как угорелые, из куста в куст летают и зачем-то свистят изо всех сил, и как отлично. Даже в эту минуту под самым окном два соловья валяют. Я делаю с ними опыты, и можете представить, что мне удается призывать их под окно сикстами на фортепьяно. Я нечаянно открыл это. На днях я, по своему обычаю, тапотировал сонаты Гайдна и там сиксты. Вдруг слышу на дворе и в тетенькиной комнате (у нее кинарейка) свист, писк, трели под мои сиксты. Я перестал, и они перестали. Я начал, и они начали (два соловья и кинарейка). Я часа три провел за этим занятием, а балкон открыт, ночь теплая, лягушки свое дело делают, караульщик свое — отлично. Уж вы меня простите, ежели письмо это будет диковато. Я, должен признаться, угорел немножко от весны и в одиночестве. Желаю вам того же от души. Бывают минуты счастия сильнее этих; но нет полнее, гармоничнее этого счастья.

И ринься, бодрый, самовластный,

В сей животворный океан.

Тютчева „Весна“, которую я всегда забываю зимой и весной невольно твержу от строчки до строчки».

Вот и Безродный приведет будущего читателя «Третьего короба» еще и к этому стихотворению Тютчева:

Как ни гнетет рука судьбины,

Как ни томит людей обман,

Как ни браздят чело морщины

И сердце как ни полно ран,

Каким бы строгим испытаньям

Вы ни были подчинены, —

Что устоит перед дыханьем

И первой встречею весны!

Весна… Она о вас не знает,

О вас, о горе и о зле;

Бессмертьем взор ее сияет,

И ни морщины на челе.

Своим законам лишь послушна,

В условный час слетает к вам,

Светла, блаженно-равнодушна,

Как подобает божествам.

Цветами сыплет над землею,

Свежа, как первая весна;

Была ль другая перед нею —

О том не ведает она;

По небу много облак бродит,

Но эти облака ея,

Она ни следу не находит

Отцветших весен бытия.

Не о былом вздыхают розы

И соловей в ночи поет,

Благоухающие слезы

Не о былом Аврора льет, —

И страх кончины неизбежной

Не свеет с древа ни листа:

Их жизнь, как океан безбрежный,

Вся в настоящем разлита.

Игра и жертва жизни частной!

Приди ж, отвергни чувств обман

И ринься, бодрый, самовластный,

В сей животворный океан!

Приди, струей его эфирной

Омой страдальческую грудь —

И жизни божеско-всемирной

Хотя на миг причастен будь!

Написанное в 1838 году, или за двадцать лет до «Трех смертей» и до письма А. А. Толстой, стихотворение Тютчева, может быть, было просто ловким подношением набожной фрейлине? Ведь сам-то Толстой, и тут прав был Аполлон Григорьев, за что и читал его Безродный, обычно «пересаливает в своей строгости к „приподнятым“ чувствам».

Миша Безродный отдает последний раздел «Третьего короба» под описание собственного выхода, как всегда, пронизанное иронией. Эпилог начинается четверостишием

в описанный у проппа дом

когда-нибудь войдем

и пропадом и пропадом

немедля пропадем

А дальше придется читать самим, прислушиваясь, где шуршат живые страницы, а где — опавшие листья.