Александр Иличевский. Две миниатюры

ЩЕГОЛ

В такие времена у многих вместо сердца печень.

В такие времена кровопийцы выходят на дорогу, выживают те, кто опасней.

Сколько помню себя, я всегда ценил способность пойти в отказ и оказаться там, куда зовет открытая страница, например, в капли дождя над иерусалимским июнем.

Еще мне нравится алхимия — она приучает видеть вещи нагими, приучает к терпению, с каким рождается будущее из сплава прошлого и настоящего.

Если бы мне пришлось разговаривать с духами и быть услышанным, я бы спросил духа Льва Толстого, в самом ли деле литература существует?

Иногда мне представляется, что кто-то в зимнюю блокаду мог бы согреться у печки, где горят мои книги, и от этого мне становится тепло.

Однажды я плыл на байдарке по Оке, и на середине реки лодка дала течь.

В байдарке лежал рюкзак с черновиком одного романа, который я собирался завершить на речном острове.

Но мы с литературой добрались до берега.

Потом мне иногда снилась река, полная чернил забвения.

Я бросил на полдороге тот роман после потопа и не жалею.

Та забытая книга мне тоже иногда снится.

В ней так много персонажей, что она иногда зовется театром.

Иногда во сне я вижу себя, подметающим подмостки.

На них много чего можно найти — монеты из будущего, осколки настоящего, будто разбилась чаша с цикутой.

Иногда я нахожу письма — и тогда я замираю над ними, не решаясь прочитать.

Письма написаны химическим карандашом, и там, куда капнули слезы, я вижу расплывшиеся чернильные пятна.

А иногда за окном разворачивается буро-стальная река, по которой плывут слова.

Больше всего я люблю оставаться на холме, полном вывернутого наизнанку воздуха.

К вечеру хор кузнечиков звучит стройней.

Изредка я спускаюсь с холма, чтобы прикупить в соседнем поселке бутылку кефира, полбуханки черного и горсть фруктового сахара.

В остальном — обычные радости, заботы и тоска.

Все это поглощает мои дни, как огонь в буржуйке — страницы.

Наверное, это все, что я могу сказать.

Кроме того, что река иногда говорит со мной.

Она говорит: «Никогда не забывай, помни изо всех сил».

Она говорит: «Внимай каждой детали».

Сегодня утром я слышал щегла.

Нет голоса птицы, с которым можно сравнить его пение.

*********************************

Когда-то я прочитал огромный роман о том, как искусство может стать прибежищем, в сущности, заменить мать с отцом. В романе сюжет сосредоточен на картине «Щегол», и само полотно является некоторым символом умолчания, относительно которого все необходимое читатель может выяснить самостоятельно, тем более птичка изображена на обложке. В течение долгого времени репродукция этой картины Фабрициуса, датированной 1654 годом, висит на стене над моим рабочим местом. У меня было время ее хорошо разглядеть.

В Старом городе Иерусалима можно встретить подобные насесты для певчих птичек — представьте себе узкие улочки с густо зарешеченными окнами и где-то на уровне второго этажа крохотный балкон, превращенный в своего рода сцену для канареек и щеглов, которые особенно ценятся среди любителей, и я даже выяснил, как будет «щегол» по-арабски. Попасть в улочку с таким птичьим балконом — настоящее чудо, поскольку можно услышать удивительные рулады. Насесты на таких подмостках устроены замысловато — с веточками, обернутыми фольгой, со спадающими шалями от солнца, с нарядными поилками и кормушками. Так вот, глядя на «Щегла» Фабрициуса, я не могу никак понять, для какой цели служит ящичек, выкрашенный дорогой синеватой краской. Пигмент ее, очевидно, содержит ультрамарин, заморский цвет, который мог вволю позволить себе только художник вроде Рафаэля, не скупившийся на лазурь, запасы каковой богатство папского двора обеспечивало вволю. Этот ящичек огибается двумя медными скобками, на которых может сидеть прикольцованная к цепочке птичка.

Вспоминаются разрисованные эмалью цикады — при дворе китайских вельмож. Насекомые восседали на расшитых шелковых подушечках — во времена, когда отсутствовали музыкальные автоматы, люди услаждали слух подручными средствами, и китайская традиция сообщает нам, что для звукоизвлечения цикад прижимали золотыми палочками, вызывая у прямокрылых ожесточенное сокращение грудных мышц, управляющих цимбалой — специальной мембраной, как у современных магнитных динамиков. Заставить птичку хорошо петь — это тоже искусство, зависящее от ряда условий содержания и приемов. Но вернемся к ящичку. Все дело в том, что он слишком маленький и глубокий для кормушки — птичка с верхней жердочки до дна, на которое насыпаны семена, не достанет, а соскочить внутрь, когда хозяин откроет крышку, у нее не получится, потому что ящичек слишком маленький. Я понимаю, что размеры — это вопрос перспективы, но мой глазомер мне говорит именно то, что я сейчас выразил. Однако дело не в том, что на великой картине изображена странность, — главное то, что сокрыто в ящичке-кормушке — и мне кажется, что в нем содержится очень важный для искусства предмет — а именно тайна. Художественный образ не может быть однозначным — с осознания этого положения начинается современное искусство, отделяющее красоту от правды. В конце концов, смысл — это понимание в ауре таинственности. А что может быть более загадочным, чем сама жизнь, питающаяся по зернышку тайной.