Толстой и ЯгОда

Никита Алексеевич Толстой был первым профессором, прочитавшим нам лекцию на физфаке – волею расписания. Манеры, стиль речи и мышление Никита Алексеевича оказывали на слушателей влияние не меньшее, чем содержание лекций. Толстой читал курс ОБЩАЯ ФИЗИКА в “бабочке” и в белой рубашке, накрахмаленной до белизны “абсолютно белого тела” (которое, в противоположность абсолютно черному телу физики, не поглощает, а отражает электромагнитные волны). Всем своим аристократическим обликом провозглашая без слов: я неотсюда.

Толстой для нас, семнадцатилетних, вступавших в Мир Знаний и воспринимавших Университет как Святыню, являлся окном в Иной Мир. Мир Санкт-Петербургской культуры. Которую, впрочем, Никита Алексеевич, родившийся в феврале 1917 года, и, стало быть, принадлежа к поколению, которому довелось пройти через ВСЁ, застать не мог. Но которую впитал в себя и частью которой стал, будучи сыном писателя Алексея Толстого, больше, чем многие. И не так, как другие.

В Ленинграде, в котором контролируемая до сантиметров и миллисекунд коммунистами жизнь напоминала жизнь после смерти в легендах греков и египтян, Санкт Петербург жил после того, как был похоронен (и переименован) большевиками, вплоть до того момента, когда мертвечина тотального централизма умерла естественной смертью. Петербург в Ленинграде прорастал сквозь мертвечину коммунистического бытия, насаждаемого в каждой щели: фасадами величественных построек (облупившаяся штукатурка которых с противоположной стороны улиц была незаметна); дворцовыми залами, разделенными на комнатушки (в которых многие из нас обитали) – ну и, конечно, людьми. Которых, вопреки усилиям власти, воспитывал Петербург, переименованный в Ленинград, буквально после собственной смерти. Продолжив дело, начатое коммунистами, советские (они же антисоветские) люди стали переименовывать город на все лады: ЛенинГад, ЛенингРад, ЛенингрАД, и наконец Лёнин-град (во время правления Брежнева) – название, по слухам, нравившееся Генсеку с Бровями больше всего. Жизнь в Городе Мертвых брала своё, несмотря на контроль Власти за каждым словом, прикосновением и поцелуем. Подобно траве, прорастающей сквозь щели в асфальте, которым покрыты улицы, площади и цветники.
***
А теперь – история, рассказанная Никитой Алексеевичем мне в его кабинете в квартире на Карповке. В котором незадолго до этого Толстой принимал первый в нашей жизни университетский экзамен по физике, пригласив трех студентов, которых выделил почему то: Юру Гальперина, Ференца Нидермайера и меня. После приветственных слов, Никита Алексеевич перед тем, как начать говорить, долго молчал. И, как бы на что-то решившись, рассказал историю, поведанную ему отцом, писателем Алексеем Толстым. Со всеми, разумеется, предосторожностями (Алексей Николаевич умер в феврале 1945ого года, не дожив не только до смерти Сталина, но даже до Великой Победы). С глазу на глаз. Так же, как с глазу на глаз происходил наш с Никитой Алексеевичем в сравнительно безопасные годы Хрущевской Оттепели разговор.

“Отец был в дружеских отношениях с многими руководящими деятелями Советского Государства, в том числе с председателем ОГПУ Генрихом Григорьевичем Ягодой. Который по-товарищески, без церемоний, по свойски, пригласил Алексея Николаевича в гости. Сели обедать. Отец по обыкновению что-то рассказывал. И вдруг ему – очень здоровому и крепкому человеку – стало худо. Настолько плохо, что он повалился на пол и потерял сознание. А когда очнулся, увидел глаза Ягоды, пытливо вглядывающиеся в лицо. Главный чекист Советской Страны смотрел, как действует яд. Который не совсем убивал, а только на время лишал сознания. Такая вот шутка на человеке. Какие в Советском Союзе устраивались каждый день тысячами. Необычным в шутке Ягоды было лишь то, что пошутить председатель ОГПУ решил в домашних условиях. Не в застенке, а у себя дома. И именно на писателе. Яды то, которые они там у себя разрабатывали, секретными были. И даже сам факт разработки был засекречен. Так засекречен, что секретнее не бывает.”

Историю эту Никита Алексеевич рассказал мне, сидящему в низком кресле, настолько образно, что встал, снял очки и начал с садистским интересом естествОиспытателя вглядываться в мое лицо с расстояния сантиметров в пятнадцать. Несомненно повторяя манеру, в которой история об обеде отца в доме Ягоды была когда-то рассказана ему самому. От театрализации прошлого, продолжавшейся не более чем секунд десять, мне стало не по себе. Ощущение ужаса, подобного ужасу греческих трагедий, который Никита Алексеевич Толстой испытал во время рассказа ему этой истории писателем Алексеем Толстым в лицах, и который передался мне, я помню отчетливо, как если бы это происходило сейчас.

— И что было дальше? – спросил я вдруг замолчавшего и как бы потухшего Никиту Алексеевича, спустя минуту-другую.

— Да вроде бы ничего. Отец пришел в себя. Попрощался с Ягодой. Десерта дожидаться не стал. Добрался до дому сам. На следующее утро чувствовал себя как обычно. Вот только приглашений прийти в гости от Генриха Григорьевича Ягоды больше не принимал.
***
После распада СССР стало известно, что в ЧК с начала двадцатых годов существовала лаборатория, занимавшаяся разработкой ядов. В сравненье с которыми яды, имевшиеся в распоряжении Екатерины Медичи и Цезаря Борджиа все равно что в сравненьи с симфоническим оркестром свисток. Курировал секретную лабораторию ядов в ЧК с самого ее основания Генрих Ягода. О чем ни писатель Алексей Толстой, ни профессор Никита Толстой при Советской Власти знать, разумеется, не могли. Вскрывающиеся мало-помалу (но всё еще медленно и очень не полностью: по чайной ложке в десятилетие) факты, заставляют считать кажущиеся по мере их удаления в прошлое все более невероятными события подлинными. Включая историю об обеде писателя Алексея Николаевича Толстого в доме Ягоды, рассказанную Никитой Алексеевичем Толстым мне. С понятной целью: чтобы я запомнил ее и – ежели доживу до свободных времен – поведал людям, как только это будет возможно.

Что я и делаю.