Александр Иличевский. Две миниатюры

Я жил в XX веке, бóльшая часть моей жизни прошла в его, XX века, агонии, на пороге технологической революции, которая сделала мир таким, что жители Ренессанса, будь они внезапно на минуту живы, не отличили бы его от мира всесильных ангелов и духов; одних только римских пап за мою жизнь сменилось пятеро, и еще не вечер.

Меня никогда не оставляло чувство бесконечной борьбы добра со злом, старательно загримированным под добро, вполне библейского величия и масштаба битва, будто по словам «и стер с лица земли народы». Настоящее давно сжалось до ширины бегущего лезвия будущего, в нем, настоящем, теперь не проживешь даже в медвежьем углу. Что-то сделалось с временем. Кажется, оно стало насквозь историческим, теперь в нем совсем нет места ни сугубо личному, ни безвестности. Тайна стремительно становится явью, и в этом обретается точка опоры новейшей эсхатологии.

Как все-таки эпически устроено многое в этом мире. Один хороший человек — совсем не единица. За ним стоит воспитание и масса обстоятельств. Родители, предки, учителя, друзья. Целый сонм. Точно так же за плохим человеком стоит воинство — собрание плохих людей и вызванных ими или сделавших их обстоятельств. Так что в любом столкновении сходятся целые ангельские дивизии — настоящие армии добра и зла. Только вдумайтесь, сколько за нашими плечами событий, слов, людей, улиц, зданий, неба, пыли, солнца, хлябей.

Простота хуже воровства — это ещё слабо сказано. Простота — это абсолютное зло, благодаря которому ад царит на планете. Чем проще человек устроен, тем он страшней. Антропологическая цель культуры в усложнении. Искусство — это доступ к божественной сложности, к неизъяснимому. В частности, вот почему хам — оплот ужаса. Если у человека есть ответы на все вопросы — бегите от него. У Христа ответов не было.

***************************************

Когда-то мы путешествовали по Мазендерану

В Баку, наконец, проглянуло солнце. До этого — мрак и ужас, в Насосной дикий шторм, трехэтажные бутылочного цвета волны, с отдельно в сторону длинно сваливающимися за ветром гребнями, раскатистая пустошь, остановленные заводы, заброшенные магазины, перенаселенные беженцами неопрятные окраины, мертвый внутри тебя город, мертвое внутри тебя время. Но приметы детства нетленны, блистают два-три камня, будочка часовщика, перила в подъезде, выщерблины в ступенях, полусрубленная персидская сирень-вонючка, на ветвях которой пацанами играли в «Фантазеры», обрезок родной трубы из асфальта, куст, от ветки которого шрамик на щеке с пяти лет, и — главное — дом стоит целехонек, пленные немцы строили нерушимо. Следовательно, детство БЫЛО. И это то, что и требовалось доказать.Ночью едем в горы: Ханенге, Пришиб, Привольное, Ленкорань, Гирканский заповедник, Гызылагач, послезавтра вечером будем на границе в Астаре, говорят, проблем с визой нет, а если есть — то и ладно, вернемся в Гиркан, пошатаемся по лесам.

За плотиной на Ханбулане.

Дорога на Истюсу, туман и дождь; конец мобильнику, промок; внизу — последняя терраса перед морем

За Хавтуни, вблизи Истюсу, горячие серные источники; все что красное — листва железного дерева; все зеленое и желтое — каштанолистный дуб и тис

Гиркан; фотки не смогут передать всего потрясения от этого реликтового, третичного периода леса; перед норой дикобраза мы просидели пять часов за шахматами, безрезультатно.

Ширван, малое озеро; за тростником фламинго, лысухи, лебеди, кудрявый пеликан.

Ширван, джейраны издали.

Ширван, джейран вблизи; «вчера у озера пятерых волков видел, слушай, здоровые, как ослы, да!»; то, что красное: джейран-оту, «трава джейрана»; суккулент, соленый, как кровь; джейраны могут пить воду Каспия; вокруг пустошь на сорок километров до моря, куда мы не дошли, чуть струхнули без машины и с рюкзаками, день до отъезда из Баку; там все завораживает — и оглушительно гремящие турачи, и выскакивающие из-под ног дрофы, и развороченные кабанами суслячьи норы, и гюрза полутораметровая из-под ног, тропки джейраньи путанкой повсюду, черный волчий помет, нельзя бояться.