Всеволод Орлов

Для меня есть существенная разница в сфере культуры между любить и признавать/уважать/почитать (в смысле «относиться с почтением) и т.д. Скажем, Толстого и Достоевского я понимаю и признаю, отдаю должное величию и всё такое, но не люблю. А Чехова, Куприна, Тургенева и Гончарова люблю. Хэмингуэя и Фолкнера я безоговорочно уважаю, но не люблю, люблю я Марка Твена и Фицджеральда. Ну, и т. д., и т. п.

Я не знаю, где пролегает граница. Думаю, что любовь вообще — это такое совпадение, когда в другом видишь себя, свое, созвучное; чувствуешь это так остро, что чужие радость и боль ощущаются, как свои. И родителей касается, и детей, и женщины, и родни, и друзей, и деятелей искусства: кто-то тебе свой, а кто-то, пусть и хороший, но чужой. Причем когда свой, то фиксируешь и понимаешь чуждое в нем тоже, но оно незначимо, по сравнению с чем-то главным. Это главное — это не обязательно вовсе общая черта, ну, грубо говоря, она любит селедку под шубой, и я люблю — ура, мы родные люди )); это могут быть черты вовсе тебе не присущие, но в твоей системе ценностей важные и восхищающие в других.

Вот Пушкина я именно люблю. Люблю за невероятную легкость ритмической организации текста. Нет, я видел многочисленные факсимиле его черновиков с плотнейшей правкой, но они ничего не меняют в восприятии его художественной речи как абсолютно свободной, входящей в рамки метров естественно, как ручей в горную расщелину, и одновременно формирующей это русло под себя.

Даже в прозе. Вот открываешь «Капитанскую дочку» — и с первых строк: «Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя В., близкого нашего родственника.»…

Мне отвратительно слово «брюхата» применительно к беременной женщине, да и вообще гадостное оно какое-то. Нет, я понимаю, что, во-первых, стилизация под речь другого века, а во-вторых, Пушкин старательно изучал «народный язык» и целенаправленно инкорпорировал его в художественную речь и вообще в речь высшего сословия; он и к собственной жене его применял. Мне все равно это слово неприятно.

Но ритм! «МА-туш-ка-бы-ЛА-е-ще-МНО-ю-брю-ХА-та-как-Я-был-за-ПИ-сан-все-МЁ-нов-ский-ПОЛК-сер-ЖАН-том»… Это вроде дактиль в основе, но с некоторыми вольностями. И эти волшебные вольности создают естественность речи. То есть хотел бы — уложил бы мысль в жесткие рамки хоть того же дактиля, хоть ямба какого-нибудь пятистопного. Но это проза, и он разбавляет ритм, добиваясь максимально легкой повествовательной интонации, которая тянет читателя за собой, но при этом ритм никда не девается, организует структуру. И неприятное мне слово «брюхата» через аллитерацию «р» замыкается со словом «сержант», делает как бы замки на концах несуществующих вроде бы строк несуществующей вроде бы строфы.

Это действительно гениальность, это превращает текст в чистую воду, которая пьется, как вода, и звучит, как вода, и свободна, как вода, и влечет за собой, как вода. И Пушкин такой практически весь.

Понятно, что Пушкин не сводится к «журчанию ручья». Он создает образы, он острейше наблюдателен, он наполняет форму смыслом, единственно возможным и с ней неразрывным. Но я не думаю, что надо искать у него глубокие обобщения и философские ответы, помогающие осмыслить реальность. Он помогает иначе — как помогают великие живописцы, позволяя нам, обычным людям, увидеть мир в другом, своем, неповторимом ракурсе, на взгляд через который без них мы неспособны.

Я думаю, что Аполлон Григорьев со своим «наше всё» совершенно точен: русская культура создана Пушкиным и существует относительно него. Даже в тех случаях, когда старается его отрицать, оттолкнуться и сделать другое, противоположное, поперек — она все равно отталкивается именно от этой точки.

Но у этой максимы, у этой особой роли Пушкина, этой его альфа-и-омегистости, аналоги которой в других культурах, насколько можно судить, редки, есть и оборотная сторона. Русский шовинизм делает из Пушкина себе знамя и щит. Пушкина они не особо знают и совсем не чувствуют, как правило. Им важно — это наш, он великий, и в этой тени становимся великими и мы сами.

Поэтому есть Пушкин, а есть «памятники Пушкину», которым утыкано все пространство бывшего СССР почти с той же плотностью, что и вздевшими руку Лениными, а также бесконечное использование его имени в топонимике, к которой он никакого отношения не имеет. Эти памятники — вовсе не свидетельство восхищения им, великим, на местности. Это маркеры. Это размечание территории, как собаки метят ее своей мочой на столбе. Здесь стоит Пушкин — здесь наше, здесь наш мир главный, здесь мы утвердились, дотянулись, воткнули флажок, так что туточки «исконно русская земля».

Мне, выросшему на бульваре Пушкина в городе Донецке, эта функциональность использования гения представляется его отвратительным утилитарным унижением в целях, крайне далеких от почитания его творческого наследия. Поэтому у меня не только не вызывает протеста снос памятников Пушкину в Украине, но, напротив, я считаю это совершенно правильным (за исключением мест, где он действительно бывал и писал, — в Киеве, Днепре, Одессе, под Черкасами).

Потому что нет, нихрена здесь не «исконно русская земля». И величие Пушкина от прекращения его юзанья в политико-имперских целях никоим образом не страдает, напротив, Пушкин очищается таким путем от захватнности грязными пальцами идеологов и становится тем, кем является, — не маркером чьих-то фанаберий, а гением свободного слова.