Александр Иличевский

Ферма называлась «Ослиной» по той причине, что здесь привечали брошенных бедуинами ослов. Когда животное старело и от слабости не могло уже выполнять привычную работу, бедуины прогоняли его в пустыню, чтобы ослик питался подножным кормом, и чтобы в будущем не пришлось утилизировать кости и шкуру. Этот обычай жителей пустыни приводил к тому, что некоторые животные сами приблуждались к месту, где им снова давали корм и питье, а в выходные на них катались дети, прибывшие из городов вместе с родителями. Деньги, вырученные за такой аттракцион, шли на покупку корма.

Эрна как знахарка специализировалась на лечении бесплодия, стены ее дома были увешаны фотографиями семейств, которым она помогла обрести потомство. Лечение основывалось на употреблении специальных таинственных трав и плодов Земли, выращенных в естественных условиях.

Я научился работать на масличных жерновах и на прессе, где добывался гранатовый сок и жмых из зерен. Через пару месяцев я встретил в пустыне ослика, не знаю, сколько ему было лет, скорей всего, он был глубокий старик, но я привел его на ферму, и Эрна предложила мне за ним ухаживать. Я согласился, стал его кормить, мыть, купил ему седло и упряжь, и часто он стал уходить за мной в пустыню, так что мне было не одиноко, я был счастлив таким соседством. Эрна, казалось, меня зауважала, потому что животное ко мне привязалось. Она помогла мне придумать ослику кличку, рассказав о своем отце-сионисте, основавшем ферму. «Мой отец верил Бен Гуриону и шел за ним с закрытыми глазами. Лишь иногда приоткрывал один глаз, чтобы убедиться, что у самого Бен Гуриона глаза не закрыты», — рассказала однажды Эрна, и тогда я решил прозвать ослика Бен Гур, «сын льва». Так я решил потому, что в начале ослик ходил за мной по пустыне, затем я стал ходить за ним сам, осознав, что усталый Бен Гур выбирает самые экономные траектории между холмов, и я решил, что оптимальное направление для дорожной разведки — найти путь наименьшего сопротивления.

Вне всякого сомнения, Эрна была ведьмой, и та кошка, что появлялась ночами на ферме и которую я никогда не видел днем, мне чудилась ее воплощением. Кошка обходила владения, появлялась там и здесь и в лунном свете казалась не то серебристой, не то дымчатой, окрас ее был изменчив, но мне и в голову не приходило, что это были разные кошки, иначе хоть одну я бы где-нибудь днем заметил.

Пустыня лунной ночью гипнотизирует своим кошачьим месячным зрачком. Вокруг сон, изнанка дня, реальности, в нее влечет все глубже, невозвратней, в некоторых местах приходится буквально нащупывать ногами дорогу, но вы не в силах преодолеть лунатического свойства влечение, и вот уже последнее поселение скрылось за поворотом, за ним погасли огни Вифании, где, кажется, до сих пор бродит счастливый, обескураженный своим воскрешением Лазарь, впрочем, не вы ли сами — это он, учитывая, что все вокруг так напоминает сумерки чистилища, будто вы все еще или уже одной ногой в могиле. А через два часа пути, сопровождаемый лаем бедуинских собак, встревоженных приближением чужака к заночевавшим уже отарам, вы поднимаетесь на гору Мунтар — отсюда, с обрыва на ее вершине во времена Второго Храма сбрасывали козла отпущения, после того как первосвященник в Храме в Судный день выбирал его по жребию из двух козлов и исповедал над ним все беззакония сынов Израилевых и все преступления их и все грехи их и, возложив грехи и преступления, на голову козла, отсылал животное с нарочным человеком в пустыню. Дорога из Иерусалима до обрыва, с которого сталкивали животное, была длиной в девяносто стадий, и в конце каждой мили очередного нарочного встречал новый сопровождающий, ибо в Йом Киппур человек не имеет права пройти в больше одной мили, в конце которой нарочные из левитов могли зайти в шалаш, где предлагалось отдохнуть, закусить и выпить, но никто никогда этим правом не воспользовался, ибо в Йом Киппур все держат строгий пост. В конце пути козла толкали в пропасть, и тот катился вниз, чтобы на середине горы распасться на части. Никто никогда не отмечал в истории то, как сопротивлялось животное — что по дороге, что на вершине, я представлял себе этот обычай в подробностях, особенно когда вглядывался в провал с вершины Мунтар, нынче полной руин, среди которых в подслеповатое звездное время можно оступиться в цистерну или натолкнуться на основание арки. В византийский период здесь располагался монастырь Св. Евдокии и днем отсюда на юго-востоке прекрасно видна гора, где во времена Второго Храма находилась хасмонейская крепость Гиркания, превращенная параноидальным Иродом в узилище для своих оппонентов.

Так я ходил путями козла отпущения и ополоумевшего Лазаря по пустыне, старался не брести наугад, ориентируясь по звездам и по то отдаляющемуся, то приближающемуся лаю бедуинских собак, да еще на огоньки лампад, вечно горящих в монастыре, куда меня все время и тянуло. Казалось, огонек совсем рядом, стиснутый ущельями, но я знал, что путь до него далек и сложен. Я достиг его не сразу, дважды я ложился спать посреди пустыни, мучаясь комарами и пристальной луной, ворочаясь на камнях, давивших через пенку и спальник, думая, помнится, о том, что совершенно до сих пор мне не понятно, что это значит — родиться. Бабушка моя при известии о чьем-либо рождении в потомстве родственников или знакомых не спешила радоваться, поздравлять, но иногда только вздыхала: «Вот еще один мученик народился». Не мог я тогда в юности ее понять, меня это ее сетование возмущало. Зато как я ее понимаю теперь. И дело даже не в хронической нехватке покоя и не в поре Экклезиаста, оставим мудрость, она хороша только когда есть кого убеждать, но дело, скорей, в этом странном, с некоторых пор в повсеместном ощущенье того, что вокруг не день, а лунная ночь, все выглядит волшебным и в то же время скорбным, в приглушенной форме существования, ведь, представьте, при луне, если бы осталась только луна и солнце не взошло бы отныне — то завянут все листья, растенья усохнут, исчезнут облака, останется только пыль и прохлада, будто одной ногой все живое ступило в могилу. Луна завораживает. При ней жизнь превращается в иссякающий сон и становится немного легче.

Еще меня тревожила легенда о сбежавшем от левитов козле отпущения. Я страшился встретить его призрак в пустыне. Это кроме того, что я был взволнован еще легендой о голубой верблюдице, носящей по пустыне тюки с проклятыми сокровищами. Однажды на закате я видел ее, когда возвращался в пещеру после рабочего дня. Я попытался преследовать ее, но она скрылась между холмов. После этого случая я поговорил о ней с госпожой Кобус, и она уверила меня, что на деле это просто очень умная верблюдица, с большим интеллектом, способным запомнить далекую дорогу. Верблюдица навьючена контрабандой и стремится от границы с Египтом в назначенное ей место. О проклятии «сокровищ» слух распущен намеренно, чтобы никто из бедуинов не рискнул покуситься на груз наркотиков. После этого рассказа я стал побаиваться еще раз встретиться с этой пресловутой верблюдицей и наконец уверовал в то, что пустыня полна своих особенных легенд. Меня особенно это взволновало, когда госпожа Кобус внезапно уехала в Европу и попросила меня перед отъездом присматривать за хозяйством. Я стал обходить по вечерам ферму, но как-то мне было не по себе, потому что мне показалось, что хозяйка ее, Эрна, где-то рядом.