Автор: У юности есть привычка недостаток опыта и мыслей компенсировать чтением. Хорошо, если есть что читать. У моего поколения было. Восемнадцати-двадцатилетнее сознание рожденных около 1970 года зрело, сходилось с нараставшей волной свободы. И у этой свободы был свой любимец, чей образ мыслей и действий, чей опыт экзистенциального выбора был неотличим от опыта языка, формировавшего биографию, и соответствовал самой высокой пробе.
Естественно, герой обязан быть удачлив (подобно Гераклу или Иосифу Прекрасному), любим Богом. И с этим качеством (преодоление суда и ссылки, огромная популярность и Нобелевская премия) у Бродского дела обстояли превосходно. Соперников у него не наблюдалось и до сих пор не наблюдается.
Постепенно человек читающий превращался в цепочку строф, ход мыслей подтягивался к стоической риторике любимого поэта, поступок худо-бедно реализовывал намерение, события внешнего мира пугающе откликались на искры мира внутреннего, по принципу рифмы скрепляясь в тревожную, открытую, никогда не оканчиваемую структуру, точность рассуждения приравнивалась к чистоте дикции, а метафизическая глубина строки поверялась просодической изысканностью.
И как привольный полет Тарзана в джунглях служил символом свободы для Бродского, так он сам, подобно новому Тарзану, — словом и делом — приковывал к себе внимание.
Соревновательный дух, конечно, не лучший, но неизбежный движитель юношеских интересов. Молодой человек привык быть настороже, когда обладание той или иной книгой приравнивается к обладанию магическим предметом (кольцом или волшебной палочкой). Книги — как ступени познания — в юности имели отчетливо сакральный смысл. Книгами этими всегда мы старались разжиться — или успеть прочитать — раньше других. И не всегда охотно ими делились, хотя обмен был неизбежен, не столько даже из соображений подвижности рынка смысла, сколько из потребности обсуждения прочитанного. Но книги Бродского я никому не давал читать. Так не дают взаймы руку, голову, душу.
В общем-то внимание наше к сведениям о Бродском было пристальным примерно по тем же причинам, по каким нынешняя молодежь не пропускает факта из биографии, скажем… — Just name it.
В юности любая строчка в печати о любимом поэте вызывала предельный интерес. Помню, как разгорались споры. Например, в “Московских новостях” было напечатано интервью, где Бродскому задавался футурологический вопрос: что будет с Историей? Ответ последовал подробно-страстный. Сводился он примерно к тому, что “всех нас перережут косые”, и был снабжен невиданным политологическим инструментарием. Пораженный самим фактом того, что поэт позволяет себе не быть аполитичным, а не тем, что потусторонний Китай вскоре вмешается в жизнь цивилизации, — я вознегодовал. Приятель же мой настаивал, что увлечение политикой, по крайней мере, расширяет кругозор.
Или помню, как в каком-то коротком интервью Бродский так отвечает на вопрос “А что бы вы посоветовали молодежи читать?”:
— Шестова. “На весах беспочвенности”. Читали?
В силу чего уже на следующий день я держал в руках “Апофеоз беспочвенности” и “На весах Иова”, которые так и прочел — параллельно.
Вершины духа? Как правило — это то, что преображает и возносит через боль. Боль может быть долгой. А вершина низкой. Примерно об этом больше половины Кафки и весь Кьеркегор.
В принципе, искусство так или иначе о том, как преодолевается боль, и только в нескольких словах — зачем.
Жить, чтобы стареть. Выздоравливать, чтобы не болеть. Слишком много тщетности на полях наших сражений. Слишком мало обезболивающих. Иногда спасает масштаб битвы, иногда он сжимается до размеров тела. Вот почему великие поэты в трудные времена сокращаются до лепета.
Вот почему поэты обыкновенные гремят пустой посудой черепных коробок.
Все, абсолютно все, что я делал — писал, сочинял — все было адресовано в будущее, неблизкое, но и не страшно отдаленное, — в ту область времени, где не предполагается ни йоты из того, что мы сейчас наблюдаем. И, следовательно, ничего из настоящего не будет, все сгинет. Это обрадовало и в то же время заставило задуматься: все-таки футуризм не такая уж и бессмысленная штука — не в том смысле, что все будет хорошо, а в том, что всё просто будет. Я пишу это на большущей высоте над Иерусалимом, под мерный напев муэдзина, который с годами мне кажется все более мягким. А вечером из Вифлеема донесутся перезвоны колоколов. И таким образом сам воздух обретет покой.
Александр Иличевский. Три миниатюры
У юности есть привычка недостаток опыта и мыслей компенсировать чтением. Хорошо, если есть что читать. У моего поколения было. Восемнадцати-двадцатилетнее сознание рожденных около 1970 года зрело, сходилось с нараставшей волной свободы. И у этой свободы был свой любимец, чей образ мыслей и действий, чей опыт экзистенциального выбора был неотличим от опыта языка, формировавшего биографию, и соответствовал самой высокой пробе.
Естественно, герой обязан быть удачлив (подобно Гераклу или Иосифу Прекрасному), любим Богом. И с этим качеством (преодоление суда и ссылки, огромная популярность и Нобелевская премия) у Бродского дела обстояли превосходно. Соперников у него не наблюдалось и до сих пор не наблюдается.
Читать дальше в блоге.
«Выразительность, которой обучил русский язык Бунин, сверхъестественна — один только язык любви, любовных отношений немыслим без бунинских произведений. Мощное, полифоническое звучание его прозы — для меня начинаемое с рассказа «Господин из Сан-Франциско»…
=============
«в Советском Союзе Бунина, конечно, не издавали, поскольку он был эмигрантом и человеком, который был настрое антисоветски…прорыв произошел в 1960-е годы, когда усилиями и здоровьем Александра Трифоновича Твардовского был издан 9-томник Бунина (коричневый) это был подарок для людей 60-х годов, подписаться или получить этот девятитомник. Это казалось просто как будто ты избранник Бога, вот такое ощущение было у тех, кто владел этим девятитомником. Потому что это действительно было совершенно уникальное подготовленное издание и Твардовский получил инфаркт из-за этого 9-томника, потому что когда 9-й том он получил, то он увидел, как пощипала его цензура, страшно совершенно. Для него это было оскорбительно. Он очень любил Бунина и высоко ценил его. Он написал хорошую очень статью к этому собранию сочинений. В общем, мы обязаны Твардовскому тем, что Бунин как бы снова в таком объеме огромном, хотя и очень пощипанный, вошел снова в наш круг чтения. Но теперь всё восстановлено и вы можете увидеть те произведения, которые в 9-м томе девятитомника были с купюрами, теперь уже изданы полным текстом…
Посмотреть главу в книге Льва Семеновича Выготского «Психология искусства», 4-я глава – «Композиция рассказа Бунина «Легкое дыхание» — это великолепная глава, которая вам откроет ключик к бунинскому рассказу.»- https://studopedia.su/10_105980_razvitie-osobennosti-realizma-v-literature-serebryanogo-veka.html
————————————————————————————-
До издания 9-томника И.А. Бунина, первые бунинские строчки, попавшиеся мне (вы, дамы и господа, будете удивлены), были в «Траве забвения» у Валентина Катаева: «Всё море, как жемчужное зерцало»…
Гораздо позже А.П. Межиров открыл мне «Петух на шесте», «Донник»,
«В ОРДЕ»
* * *
За степью, в приволжских песках,
Широкое алое солнце тонуло.
Ребенок уснул у тебя на руках,
Ты вышла из душной кибитки, взглянула
На кровь, что в зеркальные соли текла,
На солнце, лежавшее точно на блюде, —
И сладкой отрадой степного, сухого тепла
Подуло в лицо твое, в потные смуглые груди.
Великий был стан за тобой:
Скрипели колеса, верблюды ревели,
Костры, разгораясь, в дыму пламенели
И пыль поднималась багровою тьмой.
Ты, девочка, тихая сердцем и взором,
Ты знала ль в тот вечер, садясь на песок,
Что сонный ребенок, державший твой темный сосок,
Тот самый Могол, о котором
Во веки веков не забудет земля?
Ты знала ли, Мать, что и я
Восславлю его, — что не надо мне рая,
Христа, Галилеи и лилий ее полевых,
Что я не смиреннее их, —
Атиллы, Тимура, Мамая,
Что я их достоин, когда,
Наскучив таиться за ложью,
Рву древнюю хартию божью,
Насилую, режу, и граблю, и жгу города?
— Погасла за степью слюда,
Дрожащее солнце в песках потонуло.
Ты скучно в померкшее небо взглянула
И, тихо вздохнувши, опять опустила глаза…
Несметною ратью чернели воза.
В синеющей ночи прохладой и горечью дуло.
27.VI.16
https://podlinnik.org › literaturnyy-resurs › literaturnyy-protsess › ivan-bunin-chisteyshiy-russkiy-yazyk-dlya-potomkov.html
Иван Бунин — чистейший русский язык для потомков
Первыми литературными опытами Бунина были его стихи. В них чувства и эмоции, которые испытывает лирический герой, как будто на холсте импрессиониста оттенками красок, нечёткой образностью помогают читателю прочувствовать его переживания. Мы рядом шли, но на меня Уже взглянуть ты не решалась, И в ветре мартовского дня Пустая наша речь терялась.