Рассказ Дениса Драгунского «ЛИЦО, ОДЕЖДА, ДУША И ПРОЧЕЕ»

Ее звали Маша, Мария Ефимова, простая такая фамилия. А он был, ах-ах, Всеволод Бонацкий. Звучит аристократично, хотя на самом деле тут что-то семинарское: наверное, прадедушка был Добряков, и его переделали на латинский манер; тем же манером Веселов превращался в Гиляровского, и так далее.

Но несмотря на простую фамилию, Маша Ефимова была совсем не проста. Умна, остра, образована, и вдобавок одета модно, элегантно и недешево.

Сева Бонацкий познакомился с ней в баре «Каваллиньо», был такой португальского стиля бар на углу Межевого проспекта и улицы Велигорского; крутой райончик, между прочим.

Сева зашел туда выпить любимого «Порто Крус» после очередного – или внеочередного? уже устал считать! – скандала с женой. Даже не скандала, а еще хуже – после тяжелой, медленной, какой-то ленивой ссоры. Из комнаты в комнату – от кресла к дивану – перебрасывание словами, в которых можно разглядеть обиду или намек на обидное происшествие годичной давности. Обнаружение этого намека. Ответный укол. Парирование укола сильным словесным щипком, который, как синяком, украшен ласковой оговоркой: «надеюсь, ты не обидишься» или «но ведь всего дороже искренность, правда?»… И вот так час или полтора, после которых так хочется выскочить на улицу из этой душевной духоты – дойти до бара и расслабиться, растворить этот комок злобы, который как будто сидит где-то в пищеводе и мешает глотать.

Комок злобы, если уж честно, на самого себя.

Сева не любил свою жену уже целых восемь лет, хотя женаты они были всего пять. Как такое вышло? Да проще простого. Познакомились на вечеринке у однокурсника, потанцевали, поприжимались, постояли у окна, она сказала «проводи меня!», уже в такси начали целоваться, зашли к ней, живет одна, а квартирка-то ничего так! – вот и остался ночевать, и потом всё.

Вот это соображение «квартирка-то ничего так» оставалось для Севы внутренним укором и, возможно, помешало по-настоящему полюбить свою – сначала неожиданную любовницу, потом «девушку», потом серьезную гёрлфрендку и, через три года размышлений и раскачиваний – законную жену. Ему казалось, что он с самого начала был неискренен, вот прямо тогда, когда, оглядевшись в красивой спальне, стал валить ее на кровать, целовать и раздевать, шепча «милая, милая, милая». Он сам себя презирал за этот, как ему казалось, расчетливый секс. Потом, уже на втором витке размышлений, он сам себя презирал за самокопание, за психоложество и достоевщину, но поделать с собою ничего не мог. Дело осложнялось тем, что у нее была не только «ничего так квартирка», но работа с очень хорошей зарплатой плюс серьезные бонусы, и всякий прочий социальный ресурс. А он, конечно, не был полным нищебродом и бездельником, но – небо и земля. И это тоже мешало.

Должно быть, и правда не любил.

Хотя она была вполне симпатичная. Может быть, даже красивая, если объективно подойти. Но объективно не получалось. Тем более, что детей у них не было. Сначала он чуточку сомневался, потом она вдруг сильно не захотела – неважно. Важно, что не было ребенка. Не было третьей точки, которая обеспечила бы любовь в семье – раз уж две первые точки, то есть муж и жена – не сработали.

Ах, да что говорить…

В общем, Сева сидел в «Каваллиньо» и потягивал портвейн, куда по совету друга семьи, профессора Гинзбурга, положил несколько кубиков льда. Становилось легче. Даже не страшно было возвращаться домой.
Вот тут-то он увидел ее. Машу Ефимову, хотя ее имени он тогда еще не знал.

Молодая стройная дама в огромных дымчатых очках озиралась, очевидно, в поисках столика. Ее лицо в полумраке показалось необычайно красивым, гладким и – четким, вот именно это слово. Крупный, прямой с небольшой горбинкой нос, не слишком полные губы, выразительные скулы, безупречный подбородок. Черная стрижка каре закрывала уши. Дорогой шелковый фуляр вокруг шеи. Руки в тонких черных перчатках.
Свободных столиков не было. Везде, по нашей привычке, за четырехместным столом сидел один человек, вольготно разложив свой айфон и бейсболку, положив на один стул сумку, на другой – плащ, а на перекладину третьего вытянув ногу. Захват территории.

Сева, кстати, располагался точно так же.

Он привстал, снял куртку со стула напротив и жестом пригласил даму присесть.

— Спасибо! – ответила она и села. – Вы очень любезны.

У нее был еле слышный сиплый голос.

— «Порто Крус»? – галантно спросил Сева. – Вы позволите для вас?…

Подразумевалось «для вас заказать, вас угостить».

— С удовольствием, – едва просипела она. – «Ред Тони», если у них есть.

— «Ред Тони» есть? – крикнул Сева бармену.

Тот кивнул.

— Сколько?

— Полтораста. И воды без газа. И одну конфету трюфель.

Она тут же рассказала, отчего у нее такой голос: глупая молодость, страшная любовь, он ее бросил, она выпила эссенции, но горло сжалось и не пустило вовнутрь. Едва отхаркалась (она говорила, не выбирая красивых слов), пищевод и желудок уцелели, но голосовые связки, или складки, как их теперь называют – сожгла.

Севе понравилось, как свободно она позволила себя угостить, как легко рассказала о своих проблемах с голосом, и еще добавила, что носит перчатки, не снимая, потому что у нее сильнейшая экзема, страшно смотреть, страшно людям показать.

Сева вдруг почувствовал, что она ему очень нравится.

Взял ее руку в перчатке и поцеловал.

— Зачем? – просипела она. – Не надо. Я очень привязчивая. Вот привяжусь к вам, вы меня бросите, и я опять буду отраву глотать… Оставьте! – потому что он продолжал держать ее за руку.

Но он не отпускал. Шептал ей что-то глупое про странности судьбы.

Договорились встретиться послезавтра. Потом еще и еще раз. Просто так, в кафе.

Возвращаясь домой, он с тайной победительностью глядел на жену. У него впервые за эти восемь лет появилось какое-то подобие личной жизни. Даже секс с женой вдруг слегка освежился, смешно…
Стоя на бульваре под фонарем, он – на всякий случай оглядевшись – обнял Машу Ефимову, прижал к себе и поцеловал, и обмер от неожиданности и страха. У нее была жесткая и гладкая, как будто пластмассовая щека. Он, кажется, задрожал.

— Это протез, – шепотом сказала она. – Протез лица. Одна сучка плеснула в меня кислотой. Сожгла все. Щеки изрыты, губ почти нет, вместо носа клочок кожи на кости. Вот, – она повернулась боком, к свету, приподняла волосы, и Сева увидел липучки под ухом и ниже, за челюстью. – Американский. Дорогой. Долго выбирала, чтоб не похоже на актрису. Ну всё? Прощайте?

— Маша! – захлебнулся чувствами Сева, и перешел на страстное «ты». – Миленькая. Родненькая. Я люблю тебя. Я хочу быть с тобой…

— Зачем?

Севу затрясло от желания посвятить свою жизнь этой женщине. Подарить ей счастье и любовь, заботу и ласку, негу и страсть; и еще целый воз чистейших, высочайших, благороднейших чувств вывалил он на нее, держа ее руки в перчатках и глядя на ее блестящие пластиковые щеки.

— Тогда вызови такси. Вторая Линейная, пятнадцать, корпус три, – и едва ли не в первый раз, спросила: – А дома не ждут? Не заругаются?

— Наплевать! – Сева вытащил айфон.

Они вошли в прихожую маленькой квартиры.

— Только вот что, – уже привычным для Севы сипением сказала она. – Протез я не сниму, ты сам понимаешь. Увидишь – у тебя стоять перестанет на всю оставшуюся жизнь. И еще. Всё только в полной темноте, – она опустила металлические рольставни и задернула плотные двойные шторы, к окну черные, к комнате синие.

— Но почему?

— Потому что, – сипела она, – у меня на всем теле что-то вроде Реклингаузена.

— А?

— Болезнь Реклингаузена, – слышно было, как ей физически трудно говорить. – Когда по всей коже родимые пятна. От этого иногда бывает рак. Но у меня легкая форма. Зато я вся пестрая. Как корова. Пеструха. Извини. Да. И еще. Мне нельзя снимать компрессионные чулки, у меня варикоз. Вообще я полная инвалидка. И уродка. Лучше не надо.

— Надо! – закричал Сева и выключил свет. – Я тебя люблю! Ты мне веришь?

— Пока не знаю…

Но Сева не обижался. Он все понимал и любил Машу Ефимову все сильнее.

Они встретились еще шесть раз, он подсчитал.

Было прекрасно – в полной тьме целовать ее пластмассовое лицо и чувствовать на своих плечах ее шелковые перчатки, а на бедрах – шершавые компрессионные чулки.

Еще через месяц он договорился с женой о разводе.

Жена долго и ехидно выясняла, не завелся ли у него кто-нибудь. Потому что идти Севе было некуда – не к старушке же маме, в самом деле. Ибо, живя с прекрасно устроенной женой, он, хоть и ходил на службу и приносил нормальную зарплату, особо не перемогался в смысле вперед и вверх. Своего жилья у него не было, а в банке – всего полтора лимона, рублей, разумеется, и жена все это прекрасно знала.

Но зато Сева совершенно не знал, понятия не имел, на какие доходы живет его любимая Маша Ефимова. Ну вот, квартирка на Второй Линейной у нее есть. Где-то там она работает и что-то там получает. Но все это меркло в лучах его прекрасной, благородной любви к этой, уж правду скажем, несчастной женщине.

«Допустим, – размышлял Сева, – тут есть что-то жертвенное, то есть опять-таки достоевщина. Но уж извините, достоевщина со знаком плюс! Подарить любовь и счастье существу, которого неизвестно за что наказала злая судьба». Потом он ругал себя за то, что назвал Машу Ефимову «существом», но это не важно. Главное – перемена судьбы!

Подписав с женой – которая в ходе подписания на глазах превратилась в бывшую жену – подписав все бумаги и получив свидетельство о расторжении брака, Сева прощально чмокнул ее в щечку, посмотрел, как она садится в свою машину, а сам пошел пешком, по Кузину переулку, где ЗАГС, и дальше по Малой Владычинской в направлении Антоновки, где жила мама и куда он уже перевез три чемодана со своими вещами, а также две коробки книг.

Через полчаса он набрался решимости и позвонил Маше Ефимовой.

Сообщил ей, что сию минуту развелся и готов сделать ей предложение.

— Готов или делаешь? – спросила она.
— Делаю. Маша! Будь моей женой.

— Спасибо, конечно… – просипела она. – А куда так торопиться?

Сева как стоял, так и сел.

В буквальном смысле – сел на зеленый железный заборчик вдоль газона с цветами и кустами: Антоновка была очень зеленым районом, хотя домишки так себе, хрущевские.

— Маша, ты что? – он тоже засипел от обиды.

— Зачем дразнишься? – спросила она. – Шучу, прости. Но если серьезно, мы взрослые люди, чего гнать коней? Поживем, привыкнем… Не все сразу.

Сначала Сева подумал, что Маша Ефимова – просто неблагодарная хамка. Он ради нее, полной инвалидки и уродки, как она сама ему говорила, бросил свою красивую, здоровую и благоустроенную жену – а она морду воротит? Так бы и крикнуть ей: «ну и пошла ты к черту, протезная рожа!»

Но тут же до красноты устыдился своей злости. Тут же понял, что всё не так. Что на самом деле Маша Ефимова его любит, благодарна ему (он вспомнил ее слова в постели) – но она боится оковать его своими болезнями, и еще боится сама за себя – вдруг у него это внезапное чувство схлынет точно так же, как недавно нахлынуло – и она опять останется одинокая, брошенная, обманутая, оскорбленная.

Поэтому Сева долго и нежно уговаривал ее согласиться, и красивыми словами в сотый раз клялся в любви.
Однако Маша Ефимова сказала, что сегодня – вот прямо сейчас – уезжает в Казань к двоюродной сестре, которая работает в центральной клинике, и это примерно на месяц.

Потом они встречались еще несколько раз. Опять все так же, ненадолго и посреди ночи, чтоб утренний свет даже случайно не проник в щелочку ставней и штор.

Сева упорно упрашивал Машу стать его женой. Ему уже казалось, что только в этом и состоит цель и смысл его жизни. Он рисовал ей картины будущего. Он обещал ей, что сильно вырастет по службе. Что у них будут дети, мальчик и девочка. Что они будут путешествовать. А главное – что он ее любит и всегда будет любить.

— Мы взрослые люди, – сказала, наконец, Маша. – Давай без всей этой байды со свидетелями и шампанским.
Румяная дама с государственной лентой через плечо поздравила Бонацкого Всеволода Вячеславовича и Ефимову Марию Сергеевну со вступлением в брак. Сева надел Маше кольцо поверх перчатки и поцеловал ее в мягкие не совсем настоящие губы.

— Поехали ко мне, – сказала она.

Он вызвал такси на Вторую Линейную, пятнадцать.

Вошли.

Было совсем светло: суббота, три часа дня. Квартира была маленькая, аккуратная и очень простенькая: икеевская мебель и икеевские картинки на стенах. Единственная роскошь – рольставни и толстые синие шторы.

Маша Ефимова отвернулась к окну, раскрыла шторы и замерла.

— Раздевайся, жена моя, – тихо сказал Сева Бонацкий.

— Прямо вот сейчас?

— Я тебя хочу. Прямо сейчас. Снимай всё!

Маша приподняла волосы над ушами и завозилась с липучками под челюстью.

— А не испугаешься, муж мой?

— Я тебя люблю! – закричал Сева. – Ну, скорее…

Она отодрала пластмассовый протез лица, кинула его на подоконник и резко обернулась:

— Нравлюсь?

Сева сел на раскладной икеевский диван и схватился за сердце.

— Что с тобой? – она подбежала к нему, обняла. – Болит?

Он отбросил ее руки и спросил:

— Почему ты Ефимова, и вдобавок Сергеевна?

— Когда мы развелись, я сменила фамилию и паспорт, – ответила она своим совсем нормальным голосом.

— Но у тебя же девичья фамилия Ельчанинова! И ты на самом деле Мария Васильевна!

— Я была Васильевна по отцу. А Ельчанинова – по отчиму. Вот решила сделать наоборот. Новая жизнь, понимаешь?

Сева перевел дух, помолчал полминуты и обиженно сказал:

— Все равно я с тобой разведусь!

— Только не сегодня, ладно? – засмеялась Маша Ефимова, жена.