Гасан Гусейнов. ВНУШИТЬ ПРЕЗРЕНИЕ ЧЕРЕЗ ОСМЕЯНИЕ

Тем важнее увидеть корешки этого презрения, какими бы горькими те ни оказались. А они глубоко. И даже очень глубоко. Великий русский писатель 19 века Николай Васильевич Гоголь вошел в русскую литературу через украинские ворота. Этот его путь из малороссов в русские ярче всего описал в очерке «Николай Гоголь» Владимир Набоков. Для Набокова, ценителя литературы, на каком бы языке та ни создавалась, а не этнографии, почти все раннее творчество Гоголя — «оперная романтика и старомодный фарс». Так вышло, что и сам Гоголь видел свое украинство в двойном зеркале: как имперец и пушкинист Гоголь считал Россию и великорусский язык объемлющей силой славянства. Если угодно, войдя в русскую литературу, он закрыл за собой калитку. Свой гений и весь свой украинский, как теперь бы сказали, ресурс отдал русской поэзии.

«В период создания „Диканьки“ и „Тараса Бульбы“ Гоголь стоял на краю опаснейшей пропасти (и как он был прав, когда в зрелые годы отмахивался от этих искусственных творений своей юности). Он чуть было не стал автором украинских фольклорных повестей и красочных романтических историй. Надо поблагодарить судьбу (и жажду писателя обрести мировую славу) за то, что он не обратился к украинским диалектизмам как средству выражения, ибо тогда бы он пропал».

В доказательство Набоков приводит и разбирает письмо Гоголя к матери, написанное 24 июля 1829 года. Три сообщения, любого из которых хватило бы для обморока у маминьки — он бросил службу, он уехал заграницу, он намерен добиться всемирной славы литературным трудом — Гоголь упаковал в гениальную риторическую конструкцию. Первым делом он сочинил для матери историю о неразделенной любви к некой особе, даже имени которой нельзя называть. Он бросил службу, потому что в его положении продолжение оной означало бы несчастье и бесчестье. Таким образом, заграничное путешествие становится единственным и счастливым выходом и для него, и для матери и сестер. Дав адресатке передохнуть от известия, что свидеться им придется не раньше, чем через два-три года, Гоголь добавляет уже в поостскриптуме:

Принося чувствительнейшую и невыразимую благодарность за ваши драгоценные известия о малороссиянах, прошу вас убедительно не оставлять и впредь таковыми письмами. В тиши уединения я готовлю запас, которого, порядочно не обработавши, не пущу в свет, я не люблю спешить, а тем более занимать поверхностно. Прошу также, добрая и несравненная маминька, ставить как можно четче имена собственные и вообще разные малороссийские проименования. Сочинение мое, если когда выдет, будет на иностранном языке, и тем более мне нужна точность, не исказить неправильными именованиями существенного имени нации. Извините, что и теперь не оставляю беспокоить вас подобными просьбами; но зная, с каким удовольствием вы внимаете им, беру эту смелость. В замену опишу вам быт и занятия добрых немцев, дух новизны, странность и прелесть еще доселе мною невиданного и всё, что произведет сильное впечатление на меня. Благодарю также чувствительно почтеннейшего Савву Кирилловича. Прошу его также присылать приписочки в ваше письмо.

Деньги вы можете адресовать прямо в опекунский совет импер. воспит. дома. Можно просрочить по самый ноябрь, но лучше если бы они получили в половине или начале октября. Не забудьте: с тысячи по пяти рублей в месяц штрафу.

Прошу вас покорнейше также, если случатся деньги когда-нибудь, выслать Данилевскому 100 рублей. Я у него взял шубу на дорогу себе, также несколько белья, чтобы не нуждаться в чем. Адрес его: В школу гвардейских подпрапорщиков у Синего мосту.

Целую тысячу раз милых сестриц моих, Аниньку и Лизу. Ради бога, прилагайте возможное попечение о воспитании Аниньки; старайтесь ей дать уразуметь языки и всё полезное. Я предрекаю вам, что это удивительное дитя будет гений, какого не видывали.

После знакомства с этим письмом понимаешь, почему два года спустя в ответ на «Вечера на хуторе близ Диканьки» критика увидит в Гоголе фокусника. Н. Полевой пишет о Гоголе так: «Едва ли удастся ему поддеть нас на эту штуку. Что у вас за страсть быть Вальтер-Скоттиками? Что за мистификации? Неужели все вы, г.г. сказочники, хотите быть великими незнакомцами? Пишите, сколько вам угодно, да пишите свое, или хоть не перенимайте чужих ухваток, которые, право, не к лицу вам. Вальтер Скотт умел поддерживать свое инкогнито, а вы г. Пасичник, спотыкаетесь на первом шагу…» Рудый Панько, по приговору Полевого, не «молодой хохол», а «переодетый москаль». Цитирую по книге о Гоголе, которую через сорок лет после Набокова написал о своем кумире Игорь Золотусский — литературный критик, для которого гоголевское украинство не более чем локальная метка русского писателя.

Набоков противопоставляет настоящего, вненационального Гоголя «Ревизора» и первого тома «Мертвых душ» двум другим Гоголям — удачно сбежавшему от своей Малороссии и от Рудого Панька и — несчастливо обратившегося в великорусского проповедника. Вышедшая с опозданием на советскую власть в переводе Елены Голышевой книга Набокова объясняет, среди многого другого, и то трагическое обстоятельство, что гоголевское украинство осталось для писателя целиком в области водевильного веселья. Пушкинский веселый смех над этнографическим юмором Гоголя стал камертоном отношения не только к Гоголю как к писателю, но к украинству как веселому ручью, впадающему, так сказать, в океан великой русской литературы.

Тут в замысле не было даже и никакого шовинизма, как не наблюдали его в отношении поэта, никогда от своего украинства не отрекавшегося, Ивана Петровича Котляревского, автора «Енеиды, перелицованной на украинский язык» (1794), но так, чтобы быть немного понятной и великорусскому читателю. Бурлескное, водевильное, потешное украинство и стало тем подмалевком идейного русского антиукраинства, с которым пытались как-то сладить украинские просветители XIX века, но так и не добились успеха: смертельная серьезность проигрывает смешному, опера проигрывает водевилю.

Шутовская маска так приросла к украинской поэзии в глазах русских, что и на всем протяжении советской власти цензорам ничего не стоило поддерживать температуру украинской потешности. Запрет на роман Панаса Мирного был не так уж и заметен на фоне культа весельчака Котляревского. В советское время ставки возросли, но насмешка над украинством, над украинским языком, над недалеким весельчаком-украинцем преподносились как теплая дружеская улыбка. Такая уж у них, у «хохлов», натура — дать нам, носителям настоящего языка посмеяться над их потешным диалектом. Горе тому, кто подумает плохо о нашей самой отзывчивой на голоса братских народов душе.

Но даже сам шовинистический угар обретал на излете императорской России черты гротескные, хоть уже не гоголевские, а, скорее, щедринские. В 1916 году В. Г. Короленко описал в очерке «Котляревский и Мазепа» торжества по случаю установки памятника Котляревскому в Полтаве:

Губернатор, кн. Урусов, был в отпуску. Должность его фактически выполнял вице-губернатор. Ироническая судьба пожелала, чтобы эта роль выпала на долю потомка знаменитого писателя, и тоже литератора, г-на Фонвизина. Г-н Фонвизин присутствовал официально на открытии памятника и купно с городским головою Трегубовым лично сдернул завесу с бронзового бюста. Но затем он „благоразумно“ удалился, чтобы не проявить излишнего участия в чествовании памяти поэта, писавшего на „языке Мазепы“…. Вице-губернатор „шепнул“ городскому голове Трегубову, что украинские речи для русских подданных неудобны и с таким напутствием благословил беднягу председательствовать и запрещать украинский язык на празднике украинского поэта, — нелепость, на время доставившая бедному городскому голове комическую известность далеко за пределами России. За что же в самом деле ставят памятник Котляревскому? И для чего было разрешать это преступное торжество?

Хитрый вице-губернатор „завел“ бедного городского голову, как органчик, а сам скрылся за кулисы. Дальше все разыгралось так, как и должно было разыграться. Первыми прочитали свои приветствия зарубежные представители разных просветительных обществ украинской Галиции. Эти приветствия были на украинском языке и сошли благополучно. Галичане говорили плавно, красиво и свободно. Было видно, что за рубежом, в Австрии, речь Котляревокого и Шевченка давно уже стала орудием публичного, научного и политического слова, орудием культурной борьбы за самостоятельность одного из славянских племен под натиском иноязычной культуры. Но… лишь только та же украинская речь раздалась из уст наших, российских, а не австрийских, украинцев, городской голова с перекошенным от испуганного усердия лицом, сославшись на какой-то никому не известный приказ администрации, тотчас же запретил чтение адресов. Началась дикая сцена: один за другим выходили представители разных просветительных учреждений и групп русской Украины с готовыми адресами на украинском языке, начинали чтение, и… тотчас же бедный манекен, плясавший по ниточке администрации, прерывал его и повторял шаблонную запретительную формулу. Один из ораторов произнес бурную речь, отметив печальную роль этого представителя общественного учреждения, и швырнул на стол пустую папку, — самый адрес, написанный на „запрещенном“ языке, он предварительно и демонстративно вынул. Вместо торжества, вышла печальная трагикомедия. Выходило таким образом, что язык Котляревского и Шевченка, привлекший в русскую Украину зарубежных паломников, законен только в Австрии. На своей родине, у своей колыбели он запрещен. Распоряжением полтавской администрации он оказался высланным в административном порядке в австрийские пределы, без права возвращения в русское отечество. Этот грубый и дикий эпизод как бы говорил представителям зарубежной интеллигенции: вы считаете нашу Украину метрополией и центром вашей культуры и вашей речи. Мы этого не желаем; пусть он остается у вас, за рубежом; пусть лучше все наши украинцы, ценящие сокровище родной речи, паломничают к вам во Львов, к вашим школам, музеям и университетам. А у себя мы этого не допустим. Мы лучше создадим новый признак „неблагонадежности“ и „измены“ и применим к ним привычную политику родного Мымрецова, станем и здесь „тащить“ и „не пущать“. Мы ставим памятник Котляревскому лишь по недосмотру Мымрецова. Но отныне за постановкой памятника, — язык Котляревского лишается права въезда в наши пределы и навсегда остается „зарубежным“…

Впереди были и поражение России в мировой войне, и распад империи, и создание Советской Украины. Украинский язык на несколько десятилетий вернется из изгнания. Но, как видно, ненадолго. Будочник Мымрецов из очерка Глеба Успенского по-прежнему на посту. Не потешный, не украинский, смертельно серьезный.