Александр Иличевский. Две миниатюры

Все сейчас происходит так, как не должно было происходить. Впервые в жизни в этот день, 9 мая, я оказался наедине с самим собой. В эти дни с отчаянием сложно совладать, почти нельзя ни на что светлое отвлечься. Что-то тяжелое и немое повисло незримо в воздухе, завладев исподволь всем. И вот именно сейчас сознание вдруг отматывает назад почти четверть века и заставляет вспомнить то, с чего началась эта чудовищная эпоха.

25 лет — дело нешуточное и в то же время близкое. Я родился через столько лет после 1945 года. А сейчас вспоминается вот что. 11 августа 1999 года застало меня в Крыму, в Новом свете. Нерушимо беззаботное было время. Шашлыки из азовской осетрины, винные бочки с шардоне, тоннельные лабиринты винзавода в скале, грот, где так и не выступил Шаляпин, чудная усадьба князя Льва Голицына, Царский пляж, в бухте которого останавливалась яхта Николая Второго, можжевеловые заповедные рощи, лестница тавров за Караул-Абой, огромные спирали аммонитов, вросшие в скалу, и удивительная луговина, внутри которой я оказался в совершенное безветрие: лишь доносится шуршание моря, реет пронзительная синева, ни облачка, сушь, настоянный на солнечных протуберанцах запах трав — и вдруг откуда ни возьмись порыв горячего ветра, склонившего пепельный ковыль, проникающее в грудь ощущение совершенного волшебства. Стало немного не по себе — от одиночества, от полуденных духов безлюдья.И вот приблизилось время затмения. Я заблаговременно над свечкой закоптил набор стеклышек, закоптил даже подводную маску. И первое, что я увидел — поступь сотканного до небес темнокрылого гиганта. Это был конус тьмы, похожий на великана, раскинувшего полы плаща из стратосферы над морским окоемом. Морская гладь потухла, побежала ветровая рябь, но сначала завыли собаки, забеспокоились куры, заорали петухи и всякая живность пришла в состояние тревоги перед приближающейся неурочно ночью.

Пожалуй, это было самое грандиозное из всех зрелищ, что мне довелось наблюдать. Отчего-то именно им — зрелищем прихода колоссальной тьмы посреди белого дня — для меня окрашено нынешнее время. Чем началось, тем и кончается.

******************************************************

Мышление в определенном смысле ослепляет. Это особенно становится понятно, если вспомнить, насколько в детстве ты представлял собой зрение и осязание. Тогда можно было уставиться за окно или прилипнуть к забору, обоям, ковру — и не оторвать. Магический твой хрусталик был ещё незамутненным. Взгляд даже на простую вещь рассеивался воображением и превращался в созерцание мироздания. Мысль пока еще была не отделима от чувства. За скарабеем, за его перекатываюшимся шариком с искрами песчинок можно было наблюдать сколько угодно. На пляже намытые прибоем брустверы лиловых острых ракушек превращались в сложивших под грудью лапы дымчатых котов. Потом взрослые люди этому долго учатся заново в ретритах, ашрамах и прочих дацанах. Вообще, абстрагирование – умение зрелости: в детстве оно закрепляется не сразу. Взрослое состояние накладывает ограничения на понимание начала жизни. Взросление происходит вместе с как бы обрезанием специальных нейронов. Детство не воспроизводимо по большому счету, потому что исчезла та самая иголка звукоснимателя. Пластинка вроде та же, но мы слушаем ее в основном с помощью ногтя, что ли. Получается, мы ослепляем себя каким-то более точным способом восприятия, чем есть у животных и у детей. И фокус в том, чтобы приобрести эту точность, но сохранить детскую непосредственность. Наверное, это кому-то удаётся. Может, такая способность еще возникнет при дальнейшей эволюции.

В этом ослеплении, о котором мы толкуем, есть что-то из старой каббалистической идеи о человеке как об особом органе восприятия. Скажем, зрительный нерв часть мозга. Но и сам мозг – нерв чего-то большего. Устойчивость восприятия тесно связана с тем, что люди договариваются между собой о значениях и смыслах. То есть, мозг похож на элемент человеческой сети, которая настраивает его на определённый способ восприятия. Чем сложнее структура общества, тем больше специализация восприятия у разных людей. И чем устойчивее структура человеческого знания в целом, тем больше каждый мозг от этой структуры зависит. Так же – у нейронов. Выигрываем в объективности, но проигрываем в полноте восприятия отдельного человека. Поведение становится ритуальным – чувства замещаются символьной деятельностью. Мы строим космические корабли, но потеряли чувство космоса внутри себя. А как хотелось бы и того, и другого! В жертву общезначимой картины мира приносится религиозно-мифологическая субъективность. В общем-то, осмысленная жизнь — это такой баланс между взрослостью и детским восприятием, то есть балансирует сам мозг. Иногда с опасностью для личности. Расширение действительности всегда преступление, шаг за границы дозволенного. Иначе оно не расширение.