Михаил Бару. Две миниаатюры

Теперь, в последние дни весны, даже те куколки, которые не успели похудеть к лету, хотят превратиться в бабочек. Даже бледные, даже толстые и даже бесформенные личинки украдкой примеряют разноцветные крылья. Сделав несколько неловких взмахов, они откладывают крылья в сторону и пытаются приладить другие, на два размера больше. Или, оставив крылья насовсем, приставляют к мощным жвалам тонкие и изящные, черного бархата, спирали хоботков.

Недавно проснувшиеся после зимней спячки бабочки павлиний глаз летают медленно, точно с похмелья, хлопая заспанными голубыми глазами.

Крапивницы уже отложили яйца и теперь просто дружат, перелетая друг за другом с цветка на цветок.

Везде и повсюду носятся мотыльки – белые, голубые, бледно зеленые, перламутровые, полупрозрачные и совсем прозрачные, похожие на порыв ветра, на воздушный поцелуй с крыльями, на вздох, скрепленный на живую нитку одной или двумя радужными прожилками, тремя крапинками, тонкими усиками, лакированными бусинками глаз, напоминающие желание или мечту – глупую, несбыточную, у которой нет ни оснований, ни причин не только для полета, но даже и для самого существования, которой жить всего то три минуты до следующего порыва ветра, но она все равно летит, машет крыльями и переливается всеми цветами радуги, точно мыльный пузырь, выдутый ребенком.

И только толстые, четырехмоторные майские жуки с толстыми полосатыми животами никуда не летят – как сели на березу, как обхватили всеми шестью ногами молодые, еще клейкие листочки – так и жрут, жрут и жрут их без перерыва на обед.

********************************************

Верующему человеку просто – заберется он куда нибудь подальше от людей в лес или в поле, посмотрит на рассыпанные в зеленой траве желтые одуванчики, на красные ягоды земляники, на суетливого паучка, сплетающего паутину, на облака в небе, на узенькую, колеблемую ветерком полоску воздуха, взбитого крыльями жаворонка, почешет муравья, заблудившегося на его волосатой руке, послушает, о чем говорит ему ручей, наберет в грудь побольше воздуха и выдохнет:

– Хорошо то как, Господи!

Тут же достанет из рюкзака бутылку зубровки, сунет ее в ручей охлаждаться, а сам расстелет привезенное из дому полотенце и начнет раскладывать на нем немудреные свои запасы вроде помытого заранее огурца, нарезанного сала, чеснока и черного хлеба с копченой колбасой.

Другое дело атеист. Он, конечно, тоже восхитится и паучком, и облаками и муравья почешет так, что тот отдаст Богу свою муравьиную душу, и воздуха в грудь наберет ничуть не меньше, и выдохнет:

– Хорошо то как…

И запнется, и станет лихорадочно вспоминать про космологическую сингулярность, про теорию Большого Взрыва, про планковское время, и доберется даже до бозона Хиггса, в котором запутается окончательно*, а водка и сало будут в это самое время перегреваться в рюкзаке.

Все эти рассуждения касаются только тех случаев, когда наш брат выбирается на природу один, а если…

Тогда все упрощается. Их сестра быстро выходит из машины, быстро достает привезенные из дому стол, стулья, расстилает одеяло, красиво разбрасывает по нему подушки, крем для загара, стаканы для коктейлей, две сумки с продуктами, набирает твой воздух, который ты только приготовился вдохнуть, в свою грудь и говорит:

– Ну, что ты стоишь, как вкопанный? Иди, набери каких нибудь сучьев для костра. И не забудь поставить в ручей мартини и апельсиновый сок.

И тут, будь ты хоть трижды атеист, хоть астрофизик в третьем поколении, а только прошепчешь:

– Господи, Господи…

И пойдешь собирать сучья.

*Все это касается тех атеистов, которые имеют естественнонаучное образование. Филологи же атеистами не бывают. Кто то из них верит в Пушкина, кто то во второе пришествие Чехова, а кто то и в то, что грешники после смерти попадают в ад, населенный бесами Достоевского. Большая часть филологов, особенно учителей начальных классов средней школы, и вовсе молится на словарь Ожегова. Или Даля, если они старообрядцы.