Елена Аксельрод Кое-что

КОЕ-ЧТО
(дневники,черновики,
времени отставники)

О ПОЛЬЗЕ ВЫСОКИХ ЗНАКОМСТВ

ВСТРЕЧИ С ЕВГЕНИЕМ ЕВТУШЕНКО.

1. ОППОНЕНТКА

Москва. Год пятьдесят четвертый. У нас в Городском Педагогическом институте на литературном факультете организовали встречу с восходящей звездой Евгением Евтушенко и поэтом из Карелии, студентом Литературного института Владимиром Морозовым.
Морозов, белокурый, кудрявый, позже неоднократно поименованный «карельским Есениным», сразу оттолкнул меня своей демонстративной русскостью, разухабистостью (в пору гонения на все еврейское я воспринимала очень остро все подчеркнуто русское). Оказалось, неправа, он был даровитым поэтом (это я поняла много позже, когда уже в Израиле мне случайно попала в руки книжка его стихов). Наверно, он писал не хуже Евтушенко, по молодости и доверчивости славил комсомольские стройки, но кто без греха? В книге немало стихов, чистых, искренних, без признаков ангажированности. Неизвестно, как бы развился. Прожил всего двадцать шесть лет. Однако в тот день я, поддавшись юношескому снобизму, решила его не замечать.
Несколько моих сокурсниц должны были выступить в обсуждении. Но «оппонировать» гостям, как я ни сопротивлялась, выбрали меня, слывущую самой начитанной. И вправду, как в школе писала за подружек сочинения, так и здесь, в институте,– «курсовые» – и перед сессией пересказывала своими словами Достоевского и Данте. Из всей обязательной программы по зарубежной литературе не сумела одолеть только «Рейнеке- лиса» Гете, тем более, что проделки хитрых лисов, пробивающихся в канцлеры, меня не привлекали. Разумеется, на экзамене в моем билете первым вопросом красовался именно Рейнеке, и я перепутала всех зверей, которых он облапошил. Любимцу студенток молодому профессору Кондратьеву
добавляли привлекательности байроническая хромота и трость с инкрустированным набалдашником. Появления «зарубежника» в аудитории всегда ждали с нетерпеливым замиранием. Неужели опозорюсь из-за какого-то Рейнеке?.. Что делать? Плутала в лесу, о котором знала понаслышке, профессор, опустив глаза, досадливо морщился, однако из жалости ко мне и к Иоганну-Вольфгангу задал несколько дополнительных вопросов – не о Рейнеке, а о Фаусте, цитатами из которого я не так давно блистала на его же, Кондратьева, семинаре. Не помогло. Четверка за Рейнеке лишила меня лазейки в слабо маячащую аспирантуру. Но я не в обиде. К научной усидчивой деятельности склонности не имела и не имею…
Возвращаюсь от Гете к Евтушенко. Что это за штука – «оппонировать» поэзии — мы не очень понимали. После стихов, бьющих под дых непривычной броскостью и открытостью, после эффектного евтушенковского чтения выпустили на сцену меня, дрожащую от неловкости и страха, но не отступившую. Мне в то время нравились многие стихи Евтушенко, но были и основания придраться: «Как по летнему лугу, я по жизни иду…» Что за упрощение, что за облегченность? Где же все сложности жизни?.. И того пуще: в стихотворении «На демонстрации» с известным ироническим рефреном – Выше оформленье! Цветов не видно! Где цветы?– я почуяла скрытый конформизм. Вот и можно проявить независимость, не хвалить, а, как было велено, «оппонировать». Актовый зал института был забит восторженными, сразу и сообща влюбившимися в поэта студентками с разных курсов (институт был в основном девчачий) и преподавателями, а я, еле держась на ногах, под возмущенное шиканье несла свое. Смазав последнюю фразу, в ужасе от самой себя вылетела из зала…
Не знаю, помнит ли этот эпизод Евгений Александрович, но, видимо, что-то было симпатичное и забавное в моей браваде. С тех пор при встрече он мне ласково улыбался.
Высокое знакомство завязалось.

2. МУЗЕЙЩИК И КНЯГИНЯ

Середина семидесятых. В Смоленском музее им.Сергея Коненкова директором работал Михаил Иванович Кутин, добрый бесхитростный человек в мешковатом костюме, не шибко разбиравшийся в искусстве, но искренне увлеченный своим музеем. Мы с ним изредка виделись, по его инициативе состоялась в музее выставка моего отца.
В один не самый прекрасный день в газете «Правда» появилась статья, уличавшая Кутина в присвоении драгоценностей княгини Марии Клавдиевны Тенишевой, которой Смоленск многим обязан, в том числе открытой в 1897 г. рисовальной школой, где некоторое время учился отец. Мы с мамой, как и другие семьи художников, чьи работы были приобретены Смоленским музеем (в том числе, вдова Сергея Коненкова) получили письмо от Кутина, где он слезно молил заступиться и объяснял, откуда сыр-бор пошел. А пошел он вот откуда: главная хранительница музея, давно подсиживавшая Кутина, зарясь на его место, накрапала донос в соответствующие, не знаю какие, инстанции: дескать, Кутин привез сокровища (вероятно, ей примерещились изумруды и бриллианты) и спрятал в свой сейф. Михаил Иванович утверждал в письме, что поздно вечером по приезде из Ленинграда просто не успел внести в реестр приобретенные для музея акварели из собрания известной меценатки и сделал это на следующий день. Но клевета да еще с привкусом детектива уже была запущена, опубликована в самой «Правде», где ни одна запятая не подлежала сомнению.
Я стала вспоминать своих влиятельных знакомцев и прикидывать, кто из них может пойти на конфликт с «Правдой». Рождественский? Вроде бы, добродушный, прямой, но «без лести предан». Вознесенский? Упоен собой, вряд ли его взволнует судьба провинциального музейщика. Может быть, Евтушенко? Говорят, он способен на поступки. Мы были знакомы с моего бесславного «оппонирования», сиживали в ЦДЛ с общими друзьями, у него в квартире висел на стене портрет жены Гали, написанный моим отцом.
И я решительно позвонила ему домой, и, как ни странно, застала , и он сразу назначил мне свидание в редакции еженедельника «Литературная Россия», а после моего рассказа о княгине и музейщике без малейшей заминки обещал действовать. Я позвонила ему на следующий день. Оказалось, что он уже куда-то ездил, что-то уточнял и через неделю-другую (не буду врать, не помню, сколько времени прошло) в «Правде» появилось опровержение собственного «правдивого» материала. Одна-две фразы петитом, но какая разница? Дело небывалое! Каковы же были энергия и отзывчивость этого человека! Но и возможности! Насколько помню, такой властью не мог похвастать ни один русский поэт за всю историю литературы. «Истину царям с улыбкой говорить» можно было только в мечтах и стихах. Кутина отпустили (он уже был арестован). В прежней должности его не восстановили, но он устроился учителем в школу, благословляя Евтушенко и немножечко меня.

3. ВСТРЕЧИ В ИЗРАИЛЕ

В Иерусалиме на Книжной ярмарке в 1993-м году наткнулась на Евгения Александровича, сидевшего, пригорюнившись, на углу лотка, где были выставлены среди других и его книги. Кое-кто подходил, ненадолго останавливался, лениво переворачивал страницы, не заметила, чтобы кто-нибудь что-нибудь покупал. Неужели его забыли? Он, осунувшийся, усталый, был плохо узнаваем, казался неуверенным в себе. В эти дни в Израиле проходили его шумные вечера, собиравшие полные залы. Но в непривычной ситуации и человек меняется. Здесь, на ярмарке, никто его почему-то не опекал, никто рядом с ним не суетился, наверно, ему было неуютно, не по себе. Мы перекинулись несколькими необязательными словами, он подарил мне книжку прозы «Не умирай прежде смерти» с проникновенной надписью…Каюсь, эту книгу я одолела не сразу, хоть название меня убедило…
«Прежнего» Евтушенко я увидела года через два на вечере поэта в Араде уже после выхода его грандиозного труда – тысячестраничной антологии «Строфы века». Сколько забытых имен он воскресил, обозначил хотя бы одним стихотворением, все публикации предварил своим вступительным словом. Евтушенко читал старое и новое с былым напором, каждое стихотворение награждалось овацией..
После вечера, за кулисами, куда меня позвали организаторы, Евгений Александрович неожиданно заявил, что я стала писать много лучше. Ни раньше, ни теперь он моих стихов не знал, не следил же, в самом деле, за моими редкими появлениями в журналах! Да и стихотворение для антологии взял, по всей вероятности, из «Нового мира»… Арадский культуртрегер Аля Рубин пригласила нас с мужем пировать в честь заезжей знаменитости, но я отговорилась, сославшись на усталость мужа после долгого рабочего дня… Кабы знать, что гость посвятит Але и застолью в Араде восторженные стихи!.. Вот чем я пренебрегла.
Была тронута, когда именитый стихотворец в начале вечера объявил со сцены, как повезло Араду, что он заполучил меня, и спросил, нахожусь ли я в зале. Не этому ли я обязана своей все-арадской славой?..