Татьяна Хохрина. Дочь и мать

Вера встала чуть свет. В окно уже лупило весеннее солнце, верещали за окном птицы, но настроение было все равно паршивое. Да и неудивительно. Сегодня второй четверг месяца, надо ехать к матери в дом престарелых. Почему, интересно, так не любят люди называть вещи своими именами?! Почему эту богадельню официально называют «Интернат для пожилых людей», а название у него всегда приторное до рвоты, типа «Серебряное время», «Уютный уголок», «Райский сад» (что вообще звучит двусмысленно), или, как у матери «Заботливое крылечко»?! От этой фальшивой, суррогатной сладости название воспринимается только еще более пошлым. Одна радость, что большинство жильцов уже не только об этом не задумывается, но даже и не понимает несоответствия.

Вообще удивительно. Еще совсем недавно вроде мама заседала в ученом совете и в разных редколлегиях, не выходила из дома без маникюра, каблуков и шлейфа духов Эрмес, норовила перехватить Верины сумочки и шарфики помоднее, а сегодня Вере придется минимум три часа отрабатывать это послушание рядом с глуховатой, беззубой, дурно пахнущей и вязкой старухой. Как быстро и рано все это случилось, многим вокруг повезло больше: или старики оказались сохраннее, или их дети успели осиротеть, не восходя на «Заботливое крылечко».
Вера стеснялась этих мыслей, но не кривила душой хотя бы перед самой собой. Ее любимая мамочка и эта старуха — два разных человека. И даже все ее прошлые обиды, споры и несогласия адресованы той, первой, а не этой, второй, своей жалкостью и тугодумием вытеснившей из Веры любовь и подменившей ее тошнотворным словом «долг». Кстати, мамочка по молодости сама к понятию «долг» относилась очень свободно, так что могла бы и Вере послабление сделать. Хорошо хоть богадельня эта есть, спасибо Академии наук: все пристойно, не стыдно людям сказать, где мать. А то повеситься ведь можно было бы!

Вера не жила с матерью с 23-х лет, с тех пор, как та вышла второй раз замуж, выперла Веру в однушку отчима, а их прекрасную квартиру сменяла с гнездышком покойной свекрови на хоромы барские, где теперь замечательно существует обдуривший старуху и сплавивший ее в «Заботливое крылечко» отчим с новой женой — ровесницей Веры. Хороша бы была история, если бы Вере пришлось мать в свою однушку тащить и там устраивать филиал дома престарелых. Юрка б тогда, наверное, не то что жениться, а и изредка на огонек заглядывать не решился! Хотя, честно говоря, непонятно, как и в нынешней ситуации с ним сложится…
Вера затолкала в дорожную сумку привычный набор «гуманитарки», как она называла гостинцы и всякую другую муть, которую она притаскивала каждый раз матери, вспомнила, что вчера соседка всунула ей коробочку сливочной помадки, втиснула ее и новые теплые тапки туда же, потом, поколебавшись, добавила в этот набор пол флакона каких-то цветочных духов и поспешила на электричку.
Нина Витальевна уже четыре раза переспросила у персонала, какой сегодня день, убедилась, что четверг, умолила санитарку Раю помыть ей голову и поменять ночнушку — уж очень Вера ругает за неопрятность и вид убогий — и поползла к центральному входу навстречу дочери.

Странное дело! Ведь Нина Витальевна с Верой не жила четверть века, встречалась нечасто и, признаться, не сильно скучала. И работы интересной полно было, и светской жизни в том ее понимании — конференции, конгрессы, театры-концерты и прочее, и для души и тела находились разные радости, а со вторым мужем, с Лёней, — так прямо страсти мавританские и любовь взасос, а совершенно сейчас все это не трогает. Так, существует где-то на дне памяти, всплывает отдельными картинками иногда, но как старый киножурнал, новости которого так давно уже не новы, что даже воспоминания не заслуживают. А перед глазами стоит только Вера.
Причем Вера не сегодняшняя, нет. Сегодня приходит в общем-то чужая, недовольная, сухая и раздраженная женщина, которой она, Нина Витальевна, вроде что-то должна, но не помнит что и не отдает поэтому. Сегодняшняя эта женщина, Вера, при этом ее не оставляет, не бросает, приходит через четверг, гостинцы приносит, правда, Нина Витальевна это не ест, раздает, но откуда Вере помнить или догадываться, чего бы ей на самом деле хотелось. У Веры своих забот полно, а она все же приходит. И нужное тоже иногда приносит, платок теплый или носки. Молодец!

Но перед глазами стоит Вера другая. И совсем маленькая, только учившаяся ходить на толстеньких кривоватых ножках, и ершистым дерзким подростком, гадким утенком, худющим, голенастым и нелепым, отказывавшимся заниматься музыкой и французским, рыдавшим от неразделенной любви к прыщавому однокласснику. И вдруг выровнявшаяся, повзрослевшая, превратившаяся в прелестную барышню, хоть и еще более колючую и мечтавшую сбежать из дома.

Нина Витальевна вдруг стала вспоминать все Верины словечки и присказки, каких-то ее одноклассников и соседских приятелей, давно уже не существовавшие в природе ее наряды, смешные песочники и нелепые хлопчато-бумажные колготки, первые джинсы и вожделенную замшевую курточку, выпускное платье и отданные Вере французские духи, не подошедшие Нине Витальевне. Зачем ей были какие-то французские духи, когда от нее так неповторимо и головокружительно пахло юностью?! Слаще был только младенческий запах! И Нине Витальевне сейчас иногда кажется, что именно этот запах остался и объединяет ту, бесценную Веру из прошлой жизни с этой неулыбчивой, но заботливой женщиной, которая приезжает каждый второй четверг.

Вера, запыхавшись, вошла в вестибюль «Заботливого крылечка», сразу наткнулась на Нину Витальевну, с раздражением отметила ее суетливость, торчащую из-под линялого халата длинноватую ночнушку, рассыпавшиеся и от этого словно еще более редкие только вымытые волосы и поспешила с матерью в палату. Дальше все прошло по привычному сценарию.

Вера перестелила сбившуюся постель, поменяла матери носки, попробовала безрезультатно втиснуть ее отекшие ноги в новые тапки, в тоске поняла, что придется на неделе тащиться опять в магазин менять их на размер больше, сунула Нине Витальевне банан, другим угостила мамину соседку, которая, похоже, уже туго соображала, что с ним делать, поменяла на тумбочке салфетку, выгрузила. гостинцы и даже поставила на подоконник в бутылку из-под кефира сорванную по дороге ветку черемухи.

Одновременно Вера вполуха выслушала мамин отчет о прошедших двух неделях с прошлого визита, передала с помадкой привет от соседки, которую мать, понятное дело, не вспомнила, строго указала матери на духи, взяв слово, что та будет следить за собой и не позориться, ткнулась сухими губами в старушечью щеку и поспешила на станцию, на обратную электричку.

Подъезжая к Москве, Вера подумала, что хоть она отбыла номер и свободна на две недели, но настроение лучше не стало, к тому же Юрка опять точно наврал про командировку и неделю появляться не будет, так что лучше, благо рано еще, на работу подъехать. Главред уже наверняка домой смылся, если вообще приходил, в редотделе только две ее подруги остались, вот с ними она душу и отведет.

Подруги знали про Верины четверговые вахты и хорошо помнили Нину Витальевну, так что Вере очень сочувствовали и подбадривали встречными страшными историями из чужой жизни про старческое слабоумие и трудности совместного проживания с такой родней. В этот момент Вере как раз становилось одновременно особенно жалко и себя, и Нину Витальевну, неловко за дом престарелых и невозможность другого решения. Вера курила одну сигарету за другой, рисовала подругам страшные картины убогой приютской жизни и кошмар тягостного, всех истязающего старческого угасания, особенно контрастирующего с жизнью Нины Витальевны до этого. Мать ей уже казалась несчастной, всеми обманутой и преданной, слабой, но прекрасной женщиной, не имевшей ничего общего с сегодняшней старухой, задыхалась от нежности и жалости к ней и в слезах уходила домой.

А Нина Витальевна одаривала Вериными гостинцами каждого встречного, переспрашивала, какой сегодня день, считала, сколько остается до следующего четверга, вспоминала, как ту, первую Верочку принимали в пионеры и потом они ходили вместе в Сокольники, а там уже вовсю цвела черемуха. И пахло так же, как сегодня у нее в палате.