Александр Иличевский о его отце, поэте Викторе Вайсе

Легендарность отца в расходящихся и сходящихся кругах славы, составленных Лифтой, Иерусалимом, Израилем, эмигрантским сообществом Европы и США, любителями поэзии в самой России, в немалой степени была определена главным русским писателем второй половины века Иосифом Бродским. За два года до смерти великий поэт и Нобелевский лауреат написал обстоятельное предисловие к книге отца «В рассеянном свете», где говорил о том, что перед читателем новая литература, появившаяся неизвестно откуда, ибо советская литература в XX веке убила великую русскую литературу XIX века, и «все, что нам осталось — жмуриться на свет давно погаснувшего солнца». Но стихи Виктора Вайса — совсем другое дело, подлинное новаторство уровня дерзновенного пересмотра классицизма У. Х. Одена и апелляции к античной поэзии образца Константиноса Кавафиса, однако «любое сравнение станет умалением, как тому и положено быть в случае открытия». В целом предисловие Бродского было настолько необычным, таким оглушительно-восторженным, что отец во мгновение ока обрел верительную грамоту высшего признания, ибо ни об одном из современных русских поэтов Бродский не высказывался в хоть сколько-нибудь похожем тоне. Слава отца стала баснословной, превосходящей любые меры и рамки. Дальше ехать было некуда, и в этом смысле текст Бродского и позже его с отцом переписка (десять писем), и смерть последнего поэта, успевшего короновать поэта нового, отчасти раздавили и обесточили отца. Скорее всего, он и в Лифте подвис не случайно — в сущности, жизнь его там была парашютным торможением после сосредоточенности затяжного прыжка, губительным, но заслуженным простоем — после того как вместе с переходом Бродского в стан теней Вергилия, Флакка, Петрарки мечты отца об Америке, о том, чтобы следовать академической стезей учителя, в прямом смысле унаследовать хоть что-либо напрямую от него — его связи, его место в культуре? — все это рухнуло, не успев даже начать приобретать форму в реальности, хотя в предпоследнем письме мэтр, отказавшись принять приглашение приехать в Израиль («Alas, ваши тропики не для сердечников»), обещал «замутить на кафедре приглашение».

В конце мая и января — в первые пятницы после дня рождения Бродского и дня его смерти — в Лифте проходил двухчастный литературный фестиваль. Съезжался весь эмигрантский свет и полусвет, народу собиралось видимо-невидимо, заполнялись дымами костров сады, сколачивались подмостки, которыми потом отец топил очаг. Программу фестиваля составляла Янка, она охотно этим занималась, папаша же величаво устранялся, читал только в конце, на исходе, когда градус словесного священнодействия достигал точки плавления реальности. Он вставал у костра и с отрешенным лицом, проводя то и дело по упрямым своим волосам пятерней, прикрыв глаза над рифмой носа и кадыка, тянул густым зычным баритоном: […]

После выступления отца все притихали, старались не сотрясать понапрасну воздух после такой-то кульминации. В основном допивали на посошок, рассеивались, прощались, собирались компаниями, чтобы встать на тропу, повлечься на выход, наверх к шоссе. Оставалась лишь горстка избранных, собравшихся подле Янки в ожидании, когда та принесет к костру тетрадь, вынет из нее конверты, развернет священные письма, на выбор, и пустит по кругу, поглядывая строго, чтоб бережно брали, читая, выхватывая ту или другую цитату вслух, к примеру: «Ваша, Витя, метафора — лучшая пушка в русской поэзии».

Гости Лифты состояли из множества литераторов, художников и музыкантов всех возрастов, и их спутников. Среди них были знаменитости, составившие себе имя еще в отчизне, были и те, кто прославился в новом времени и месте. Еще до отъезда отец стал печататься во всех лучших журналах, свободная сила печатного слова в России тогда была еще в зените. В Лифте у отца появлялись настоящие легенды. Например, Алексей Хвостенко, Хвост, со своей парижской свитой пел стихи Велимира Хлебникова, или Александр Альтшулер, к которому были обращены многие стихи Леонида Аронзона, известные на память всем молодым любителям поэзии в Ленинграде 1960-х:

Гляди, Альтшулер,
как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.

Альтшулер сам был поэтом, но известность его была такова, что многие искренне удивлялись, узнав, что герой стихов Аронзона существует в реальности. Случай Альтшулера мог бы служить эмблемой судьбы русской культуры в Израиле, которая была трудна и особенна, как любая эмигрантская ветвь; но если в Америке имелось своё великое искусство, то непонятно было, почему израильтян русская культура не волновала абсолютно, от слова «ни за что». Писателей не переводили, художников едва покупали; музыкантам было легче, но их было так много, что им приходилось конкурировать с тем же успехом, с каким конкурируют шпроты в банке. Получалось, израильская культура не нуждалась ни в чем, и это вызывало подозрение, что она не слишком нуждается и в себе самой.