Татьяна Хохрина

Завтра Йом-а-Шоа,  День памяти жертв Холокоста. День, когда не укладывающаяся в голове цифра обретает лица, тела, смех, нежность, детские перевязочки и морщины стариков, память, надежды, судьбу  и шесть миллионов пар глаз конкретных людей, имевших несчастье существовать тогда, когда им отказали в праве на существование. И беспредельный ужас того, что другие люди сделали с ними, состоит не просто в том, что их жизнь была превращена в тлен и пепел, не только в том, что с лица земли исчезли целые семьи, что не были рождены миллионы детей, что часто живые завидовали мертвым, а уцелеть оказалось проще на поле боя, что растворились целые пласты культуры, языка, традиций. Самое страшное, что это преступление не просто стало допустимым, что оно предложило следующим поколениям простой в своей адской дикости способ решения вопроса жизни и смерти, что оно растлило много будущих поколений, вложив им в руки кистень и право убивать, посеяв глубоко в душах возможность и желание это повторить.

В каждой еврейской семье есть свой мартиролог. В нашей — тоже. А фотографий практически нет, они погибли вместе с людьми. От тридцати с лишним родных моей мамы и бабушки, оставшихся лежать с простреленными головами во рвах и шахтах, осталась фотография только этих трех девочек, двоюродных сестер моей мамы. Им было так мало лет, что они могли бы дожить до сегодняшнего дня и не смотреть на меня со старой фотографии, а сидеть за столом в кругу своих неродившихся детей и внуков. Но хорошо, что от них осталось хотя бы это фото, другие и этого не имеют…

После дождика небо светлеет.
Над ветвями кричит воронье.
Здесь лежит моя бабушка Лея
И убитые сестры ее.

Представительниц славного рода,
Что не встанет уже никогда,
В октябре сорок первого года
Их прикладами гнали сюда.

Если здесь бы мы с папой и мамой
Оказались, себе на беду,
Мы бы тоже легли в эту яму
В том запекшемся кровью году.

Нас спасла не Всевышняя сила,
Ограничив смертельный улов, –
Просто денег у нас не хватило
Для поездки в родной Могилев.

Понапрасну кукушка на ветке
Мои годы считает вдали.
В эту яму ушли мои предки
И с собой мою жизнь унесли.

Разделить свое горе мне не с кем, –
Обезлюдел отеческий край.
Этот город не станет еврейским:
Юденфрай, юденфрай, юденфрай.

Будет долгой зима по приметам.
Шлях пустынный пылит в стороне.
Я последний, кто помнит об этом,
В этой Б-гом забытой стране,

Где природа добрее, чем люди,
И шумит, заглушая слова,
В ветровом нескончаемом гуде
На окрестных березах листва.

Городницкий