Людмила Старцева

Мой первый мальчик был евреем. Его мама сходила с ума от одной только мысли, что ее Боря может жениться на этой гойке. А дело, как ей казалось, шло к тому. Мальчик осунулся, плохо кушал и скрежетал зубами во сне. Мама пила валокордин и взывала к папе на тему повлиять на сына. Спокойно, говорил папа, у нашего мальчика крепкие корни, никакая гойка не сможет вырвать его из почвы, на которой он был зачат и вырос таким балбесом, дай ему Б-г здоровья.

Не могу сказать, что я испытывала какие-то романтические чувства к своему обожателю. Но мне, девочке из простой семьи, импонировала Борькина интеллигентность. Он изъяснялся, как Андрей Болконский, ничего такого себе не позволял, не хватал меня руками, только смотрел своими жгучими семитскими глазами и шумно вздыхал. Иногда он брал меня за руку, предварительно испросив разрешения. Подержав, говорил «спасибо». Но за этой внешней сдержанностью чувствовалась страсть такой силы, какую не удержать было еврейским корням, на которые рассчитывал Борькин папа.

Меня еще никто так не любил. Даже мама. Я похорошела и расцвела, купаясь в Борькиной любви. Ничего не давая взамен. А он и не требовал. Ему достаточно было быть рядом.

Когда Борькина мама поняла, что кнутом тут не поможешь, она перешла к пряникам. Меня стали приглашать на воскресные семейные обеды. По чистой случайности каждый раз обнаруживалось, что кроме меня приглашена какая-нибудь девочка из хорошей еврейской семьи. А чтобы это не выглядело как приглашение конкретной Цилечки, к обеду призывалась вся Цилечкина семья, все двенадцать человек.

Обед был долгим, обильным и хорошо продуманным. Я сидела рядом с Борькой, чувствуя себя оскорблением правильного еврейского стола. Борькина мама обращалась ко мне, как к смертельно больной – очень ласково и очень печально. Форшмак, берите форшмак, деточка, это очень вкусно. Я растерянно шарила глазами по столу, пытаясь определить, какое из блюд она имела в виду. Мы с мамой питались крайне просто – суп, картошка, колбаса, макароны. Ничего этого на столе не было. А было такое, чего я никогда не видела.
Выручал Борька – он брал мою тарелку и накладывал на нее всего понемногу, шепотом рассказывая, что и как называется.

В отличие от меня Цилечка была на высоте.
— Ах, тетечка Фаечка! – восклицала она – Какой чудесный цимес!
— Да-да – солидарно вякала я, – цимес выше всяческих похвал.
Хотя терпеть не могла вареную морковь. Ни под каким цимесом.

После обеда я рвалась помочь с мытьем посуды. У нас дома это занятие было сугубо на мне.
— Что вы, что вы, деточка! – Борькина мама делала большие глаза. – Отдыхайте себе. Мне Цилечка поможет. Боря, покажи девочке себя в альбоме.
Борька послушно раскладывал передо мной семейный альбом, и мы с ним какое-то время предавались увлекательному занятию – разглядыванию Борькиного младенчества, детства, маминой юности, папиной юности, каких-то посторонних носатых людей. Потом Борька начинал тяжело дышать и сверлить глазами мой висок. Любовь искала выхода и не находила.

В конце концов Борькина мама своими маленькими ручками взяла Борькиного папу за горло, папа задействовал свои связи, и родители вывезли мальчика в еврейский рай, в страну обетованную – в Израиль.

Больше я Борьку не видела. И ничего не знаю о его дальнейшей судьбе. Но он оставил незримую метку, по которой меня находили многочисленные евреи, случившиеся в моей жизни. Друзья, друзья друзей, возлюбленные, сотрудники, врачи, учителя, случайные знакомые. Умные, талантливые, интеллигентные – мне было хорошо и комфортно с ними. Было и есть. У меня по-прежнему много знакомых евреев, и я этому несказанно рада.

Мазл тов, мои дорогие еврейские друзья!
Мазл тов, мой несостоявшийся еврейский супруг Борька!