Сергей Чупринин. ЧУКОВСКИЙ КОРНЕЙ ИВАНОВИЧ (КОРНЕЙЧУКОВ НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ) (1882—1969)

 

Если ориентироваться на теорию пассионарности, придуманную Л. Гумилевым, то можно будет сказать, что Оттепель для Ч. стала началом благодатной золотой осени.

Конечно, — напоминает Л. Чуковская, — и в эти годы «К. И., рожденный критик, вынужден был этот главный свой талант закопать в землю». Однако его книги для детей уже не называли, как еще совсем недавно, «пошлой и вредной стряпней», «пошлыми вывертами» или «явным бредом». Одни только их переиздания шли неостановимым потоком, и на гонорары можно было не только жить безбедно, но и щедро помогать нуждающимся собратьям.

Так что успокойся, казалось бы, собирай восторги, благо со временем подошли и знаки официального признания: орден Ленина в 1957-м, Трудового Красного Знамени и почти одновременно степень доктора honoris causa Оксфордского университета в марте и Ленинская премия в апреле 1962-го.

Но не тот человек был Ч., чтобы удовлетвориться покоем. На его письменном столе, как и прежде, лежало сразу несколько работ, и, рассказывает Е. Шварц, — «он переходил от одной к другой – таков был его способ отдыхать».

Очередные, всякий раз дополненные и поправленные издания «От двух до пяти» и «Высокого искусства», книга о русском языке «Живой как жизнь», работа о Чехове, мемуарные сборники «Люди и книги», «Современники», «Из воспоминаний», повесть о собственном гимназическом детстве «Серебряный герб», составление сборника библейских преданий «Вавилонская башня», забота о легендарной «Чукоккале», а еще предисловия, послесловия, внутренние отзывы, а еще газетные и журнальные статьи, а еще корректуры новых изданий Некрасова, других русских классиков…

А еще — не забыть бы — удивительная в таком возрасте общительность Ч.: и дом в Переделкине он держал открытым, и, либо изредка выбираясь в свет, либо, что чаще, попадая в больницы, в санатории, даже там находил новых собеседников, всегда ему интересных – окажется, например, что К. Ворошилов – «светский человек, очень находчивый, остроумный и по-своему блестящий», да и Ю. Андропов – «умнейший человек. Любит венгерскую поэзию, с огромным уважением говорит о венгерской культуре».

И это отнюдь не всеядность, тем более не чмоканье власть имеющих в плечико, но умение даже у безусловно чужих находить что-то человеческое, не окостеневшее. Как, равным образом, привычка ловить безусловно своих на предосудительном или просто смешном; «под улыбкой его, — говорит А. Вознесенский, — порой проглядывала сладострастная издевка».

На Ч. обижались, и не без основания, но, войдя в мафусаилов возраст, он позволял себе… нет, вернее, чувствовал уже свое право не обращать внимания на кривотолки. И вел себя с потрясающей независимостью. Сразу же, например, после известия о Нобелевской премии пришел на дачу Б. Пастернака и от своего друга не отрекся, даже когда Корнея Ивановича, — процитируем дневник, — «принудили написать письмо с объяснениями – как это я осмелился поздравить “преступника”!».

На просьбу А. Твардовского поддержать намеченную «Новым миром» публикацию повести «Щ-854» откликнулся тоже первым статьей «Литературное чудо», а> когда у А. Солженицына со временем отняли почти всё, дал ему приют в своем доме.

Естественный для русского интеллигента рефлекс — сражаться с кривдой и воевать за правду – срабатывал у Ч. всегда безотказно, так что в 1950-е он хлопотал о реабилитации безвинно пострадавших, помогал М. Зощенко, Е. Тагер, много кому еще, в феврале 1966-го поставил свою подпись под заявлением 25-ти о недопустимости частичного или косвенного оправдания Сталина, выступил со специальной статьей в защиту И. Грековой, над которой сгустились вдруг тучи.

Особенно выразительна история с И. Бродским. Его, сказать по правде, Ч. почти не знал и вчуже недолюбливал, называл «развязным», а стихи ценил не слишком высоко, но — и сразу после ареста, и уже выцарапывая из Норинской, слал защитные телеграммы в ЦК, Генеральную прокуратуру и Верховный суд, предлагал передать И. Бродского на поруки, досадовал, что власть пренебрегает даже его авторитетом патриарха русской литературы.

Хлопотал однако же с прежней неутомимостью, давно вошедшей в легенду. И лучшим подтверждением этой неутомимости, этой ответственности перед будущим нам остались дневники, которые Ч. вел с 1901 года едва не до своего смертного часа.

Соответствующие тома собрания сочинений Ч. – в поисках, например, нужной детали или нужной цитаты – лучше не открывать: уйдешь с головой, зачитаешься. И возникает вопрос: как он не боялся чужого, сыщицкого глаза? Конечно, боялся – о чем-то, особенно опасном, умалчивая, что-то, возможно, вымарывая, а некоторые записи сопровождая позднейшей пометой: «Это написано для показа властям».

Власти его не любили, но в последние десятилетия без особой нужды не трогали. Побаивались, должно быть, и, — вспоминает Ю. Оксман, — на траурной церемонии в Центральном доме литераторов была «тьма» надсмотрщиков и соглядатаев: «кроме мундирных, множество «мальчиков» в штатском, с угрюмыми, презрительными физиономиями. <…> Дошло до скандала».

Да и как не дойти, — если продолжим цитату, — действительно «умер последний человек, которого еще сколько-нибудь стеснялись».

Соч.: Собрание сочинений в 15 тт. М.: Терра – Книжный клуб, 2001; Оксман Ю. – Чуковский К. Переписка. 1949-1969. М.: Языки славянской культуры, 2001; Чуковский К. – Чуковская Л. Переписка. 1912-1969. М.: НЛО, 2003.
Лит.: Петровский М. Книга о Корнее Чуковском. М.: Сов. писатель, 1966; Воспоминания о Корнее Чуковском. М.: Сов. писатель, 1977, 1983; Чуковский Н. О том, что видел: Воспоминания, письма. М.: Молодая гвардия, 2005; Лукьянова И. Корней Чуковский. М.: Молодая гвардия // Жизнь замечательных людей, 2006; Воспоминания о Корнее Чуковском. М.: Никея, 2012.