Гасан Гусейнов. ПОЧЕМУ РЕЛОКАЦИЯ, А НЕ ЭМИГРАЦИЯ?

Почему в эпоху больших перемен в обыденную речь попадают слова то из жаргона геймеров, то из политэкономического словаря, станет вполне ясно только в более спокойную эпоху. Филологу-анналисту важно поймать момент такого попадания. Профессор Свободного университета Гасан Гусейнов выясняет, на какой новый социальный запрос отвечает популярное словечко «релокант», вытеснившее недавнего «эмигранта».

Обычно этот спор о терминах сводят к глубине планирования. Да, многие эмигранты первой волны, бежавшие из России после Октябрьской революции, думали, что уезжают ненадолго: «Ну не могут же большевики продержаться дольше двух-трех месяцев!». И в самом деле, многие из них уже эмигрировали совсем недавно — во время революции 1905 года, и некоторые потом возвращались. Самое интересное, что именно вернувшиеся в Россию эмигранты были организаторами революции.

В большинстве своем позднее истребленные чекистами, эмигранты навсегда оставались для руководства Советского Союза синонимом главной угрозы. Но и сами граждане, прекрасно знавшие о себе, что никакой угрозой для своей страны они не являются, все-таки не очень жаловали это самоназвание. Даже насмотревшись на куда более многочисленные, чем у бывших советских, диаспоры индийцев и пакистанцев, китайцев и итальянцев, поляков и вьетнамцев, и сами эмигранты из бывшего СССР, и оставшееся на родине большинство их родных и знакомых видели в акте эмиграции именно из России и СССР что-то особенное, ни на кого не похожее.

Диапазон отношений — от предательства до сопротивления («мы не в изгнании, мы в послании») — исключал спокойный взгляд — ну, захотел, и уехал. Переезжают же люди из провинции в столицы, с холодного севера на теплый юг, от сурового выживания к бытовому комфорту. Но понятие эмиграции оставалось уместным до тех пор, пока главное было уехать из СССР или России, а названия порта новой приписки оказывалось не столь принципиальным.

Элемент окончательности бегства нарастал от первой к третьей волне. Эмигранты первой волны (после 1917) могли некоторое время мечтать о возвращении, в отличие от эмигрантов второй (в ходе второй мировой войны) и третьей (вокруг 1970-х гг.) волн. Уезжавшие из бывших советских республик в ходе и после роспуска СССР перестали видеть в своем перемещении по свету вынужденный и окончательный шаг. Да я и сам, после 17 лет жизни за пределами РФ, не чувствовал себя эмигрантом, а вернувшись в Москву в 2007, полностью вписался в новые обстоятельства. Или почти полностью: меня не оставляло понимание, что путинский режим — это поздняя отрыжка самого отвратительного, что было в СССР, — чекизма, пыточной системы преследования человека. Я не был готов поверить, что идеологией чекизма, нарядив ее в какие угодно одежды (патриотизма, духовности), можно увлечь хоть сколько-нибудь значительную часть населения. Но с 2007 до 2020 года мне пришлось наблюдать именно этот процесс. А вместе с ним — начало новой волны эмиграции, постепенного размежевания на тех, кто готов закрывать глаза на инволюцию российского общества, и на тех, кто по большей части молча перебирался кто куда — в Черногорию и во Францию, в Аргентину или на Кипр. В 2008, после нападения на Грузию, в 2014 — после первого вторжения в Украину и аннексии Крыма, и — с новой силой — после 24 февраля 2022 года.

В 2008–2014 эта эмиграция почти не замечалась. Если воспользоваться жаргоном геймеров, она протекала «на минималках»: люди готовились к ней без большого шума, уезжали постепенно, обустраиваясь на новом месте и вместе с тем не торопясь резко, например, продавать жилье в России. Хорошо помню, как в 2008—2010 гг. встречался с добрыми знакомыми и знакомыми знакомых, уже принявшими твердое решение уехать, но собиравшими информацию о разных странах, куда можно было бы приехать. Этих людей нельзя было бы назвать эмигрантами — фазу внутренней эмиграции они уже прошли, по родному городу ходили уже без всякой тоски. Вернее сказать, если и были в их глазах следы страха, то, скорее, старх этот они испытывали перед угрозой неудачи и возвращения к родным пенатам. Внутренне они давно уехали, а теперь приискивали, куда бы приехать.

После 24 февраля 2022 наступило время бегства «на максималках». Тут уже было не до бесшумного выяснения обстоятельств возможного приземления в хорошем месте. Хотя и здесь «февралята» еще успели поймать волну международного сочувствия к беженцам из страны-агрессора. Люди, бежавшие из РФ весной и летом 2022, попадали в «политические эмигранты», художников или ученых at risk, т. е. рискующих загреметь в тюрьму за свои политические взгляды.

А на «сентябрят» — тех, кто решил оставить страну из-за угрозы лично быть призванным в армию, — смотрели уже иначе. Да многие из них и сами не хотят считать себя эмигрантами. Да, бежать приходится «на максималках», но стараясь при этом не потерять экономическую целесообразность бегства.

И вот тут появился общественный запрос на более точный термин. Таким термином и стала «релокация». Релокант, в отличие от эмигранта, это почти десантник. Его либо переводит в другую страну в составе команды фирма, либо он сам переносит из России свой бизнес — большой или маленький. Даже скромный учитель английского или русского как иностранного, сохраняющий или добывающий новых клиентов, с которыми можно работать онлайн, это не эмигрант, а именно релокант. Политолог, еще вчера комментировавший телодвижения людей в Кремле из квартиры, откуда этот Кремль можно было увидеть хотя бы в бинокль, релоцируется в Вену или Тель-Авив, Прагу или Ригу, и продолжает выступать на фоне чистой стены. Мало-помалу за спиной у релоканта появляется фикус или эстамп на стене: значит, релокант уже пустил корешок в новую землю. Он всё больше начинает обсуждать уже не «путинский режим», не то, что происходит в коридорах российской власти, а ту социальную среду, от которой он на самом деле отделился, релоцировавшись.

Эмигрант оставляет страну и государство, уходя от возможных угроз со стороны властей — судебной машины или полицейского произвола. Релокант уносит ноги от по-новому увиденной социальной среды, от того агрессивного меньшинства, которое тоже стало враждебным путинскому режиму, но на совершенно других основаниях.

Посматривая ролики с возмущенными мобилизованными, орущими на своих командиров за то, что те не предоставили им бронежилеты, оружие и время на боевую подготовку, релокант понимает: эти люди гремят и громят словами путинский режим вовсе не за то, что тот развязал бойню, а за то, что ведет войну недостаточно эффективно. Ровесницы и ровесники Путина обвиняют своего вчерашнего кумира не в преступлениях, а в недостаточном рвении, в неумении довести преступление до конца.

Сколько бы ни было в РФ противников войны как таковой, решающим толчком для релокации становится настроение когорты обиженных на Путина за то, что тот воюет не по-пригожински, не по-стрелковски-гиркински, не по-суровикински. Еще не все украинцы лишены электричества и отопления, еще не все поля Украины отравлены разлившимся мазутом из топливных баков наших танков, еще не каждая украинская семья оставила развалины своего дома и бежала в Европу. Вот о чем громче всего кричат недовольные путинским режимом в его нынешней фазе. И мирные переговоры эти люди готовы поддержать для того, чтобы поднакопить силенок и при первой возможности «вдарить по-настоящему».

У релоканта есть время понять это. Вот почему ошибается тот, кто думает, будто в обиходе эмигрант — это, скорее, человек, уехавший безвозвратно, а релокант — это, наоборот, тот, кто вернется тотчас по миновании прямой военной угрозы. Вслушиваясь в слова своих соотечественников, релокант вдруг осознает, что власть в стране, может, и поменяется, но как быть с подвластными? Захочется ли ему, релоканту, вернуться и снова зажить по соседству с теми, кто считает Путина слабаком, не справившимся с заявленной людоедской программой?