Новый год в «Бродячей собаке». 100 лет назад

Эмблема кабаре с собакой Мушкой, рис. М.В. Добужинского, 1912

 

 

Почти по Шекспиру:  жизнь – бродячая тень, тень бродячей собаки

К столетию открытия знаменитого  арт-подвала

 

 

 

По распространённой легенде, 16 марта1915 года полиция Петрограда прикрыла арт-клуб «Бродячая собака» из-за драки, устроенной Владимиром Маяковским после прочтения стихотворения «Вам». Об этом в подробностях вспоминал Б. Пронин: «Я сидел с Верой Александровной – моей женой, которая очень признавала Маяковского. Вдруг Маяковский обращается ко мне: «Боричка, разреши мне! – А он чувствовал, что его не любят, и на эстраду не пускают, что я и Кульбин –  единственные, кто за него, и это была его трагедия. – Разреши мне выйти на эстраду, и я сделаю «эпатэ», немножко буржуев расшевелю». Тогда я, озлобленный тем, что вечер получился кислый, говорю Вере: «Это будет замечательно», и она говорит: “Шпарьте!”»

 

…Вам ли, любящим баб да блюда,

жизнь отдавать в угоду?!

Я лучше в баре блядям буду

подавать ананасную воду!

 

На самом деле всё было прозаичней. В 1914 году началась Первая мировая война. Санкт-Петербург переименован в Петроград, организована Городская биржа труда, построена больница имени Петра Великого, возведено новое здание Главного Казначейства, открыты первоклассные кинотеатры «Паризиана» и «Пикадилли» на 800 мест каждый. Установлен памятник М.Ю. Лермонтову на Лермонтовском проспекте, основано Русское ботаническое общество, всё бы ничего, но…  Неуёмный, нескончаемый праздник, длившийся в «Бродячей собаке», стал противоречить суровым будням. Многие из постоянных посетителей кабачка ушли на фронт.

Гостей с каждым днём становилось  меньше и меньше. По распоряжению петроградского градоначальника генерал-майора князя А.Н. Оболенского, который «был очень аккуратным человеком, любил порядок, что в такое время особенно ценно» (Джунковский), «Бродячую собаку» закрыли, и причина тривиальна  – за незаконную торговлю спиртными напитками во время «сухого закона», введённого с приходом войны.

Вот как это описывает один из организаторов и декоратор литературно-художественного кабаре Сергей Судейкин: «С утра шатаясь по городу, мы пришли в «Бродячую собаку» – Маяковский, Радаков, Гумилёв, Толстой и я.  Была война…  Карманы пучило от наменянного серебра. Мы сели в шляпах и пальто за круглый стол играть в карты. Четыре медведеподобных, валенковых, обашлыченных городовых с селёдками под левой рукой, сопровождаемые тулупным дворником с бляхой, вошли в незапертые двери и заявили, что Общество интимного театра закрывается за недозволенную карточную игру. Так «Бродячая собака» скончалась».

В. Пяст писал: «Сейчас много возводится поклёпов на бедную «издохшую» «Собаку», – и следовало бы добрым словом помянуть покойницу, не только из латинского принципа, что «о мёртвых ничего, кроме хорошего», но и потому, что заслуг «Собаки» перед искусством отрицать нельзя; а наибольшие в историческом плане заслуги её именно перед футуризмом».

Кто знал, что почти через век, здесь же, за тем же столом, во время переговоров с именитыми  художниками о восстановлении «Собаки», разгорятся страсти, по накалу не ниже времён Первой мировой… «Ты кто такой, чтобы Судейкина с Сапуновым и Кульбиным здесь восстанавливать? –  самые ласковые слова, с которыми обращались господа питерские художники друг к другу. Было ясно, что явись сейчас сам Судейкин, ему бы тоже сказали: – Ты кто такой?» (Из воспоминаний Склярского).

Да-а… а ведь недалеко ушло время, когда чрезвычайно модны были теории «потопа» и «островного искусства», – и спастись от всеобщего «разложения» и «потопа» мещанства можно было ни где-то, а именно здесь, в маленьком неопрятном, вечно недоделанном-недостроенном  подвале с расписанными художниками-декадентами стенами, осуществив одну из кардинальных идей начала 20 в. – создать элитарное искусство для «понимающих», сотворить  синтез поэзии, музыки, живописи,  театра.  Этот небольшой подвал с забитыми изнутри окнами окружался неким загадочным и романтическим ореолом «последнего ковчега» для представителей «чистого искусства».

 

Да, я любила их, те сборища ночные,

На маленьком столе стаканы ледяные…

 

И, как ни относилась скептически  Ахматова, воспевающая живую природу, «…у грядок груды овощей», к неестественности той обстановки – нарисованным на стенах цветам, птицам, искусственным облакам, сигаретному дыму; как ни старались акмеисты держаться особняком, они шли именно туда, в «подвал во втором дворе» на Михайловской площади (ныне площадь Искусств, 5), куда приходили их антиподы с «чёрными трубками»:

 

На улицу тащите рояли!

Барабан из окна багром!

Барабан, рояль раскроя ли,

Но чтоб грохот был. Чтобы гром. –

 

Это, как скажет потом Ахматова,  молнией влетало, врывалось  в душный зал кабака «ещё  не слышанное имя» –  Маяковский:

 

– Орите в ружья! В пушки басите! Мы сами себе и Христос и Спаситель!

 

..воздух был совсем не наш,

А, как подарок Божий, так чудесен.

 

– Нам до Бога дело какое? Сами со святыми своих упокоим.

 

…А в Библии красный кленовый лист

Заложен на Песни Песней.

 

– О-о-о-о! О-го-го! И И И И И! У У У У У! А А А А А! Эйе! Эйе!

– Вижу грядущего через горы времени, которого не видит никто…

 

Обыкновенный подвал,  в прошлом ренсковский погреб. Стены пёстро рaсписaны Судейкиным, Белкиным, Кульбиным. В главной зале вместо люстры выкрашенный сусальным золотом обруч, подвешенный на четырёх цепях и декорированный виноградной лозой, с 13 электрическими лампочками, походившими на огарки свеч. Комнат всего три: буфетная и две «залы» – одна побольше,  другая совсем крохотная. Ярко пылает кирпичный, в полстены, фаустовский камин. На одной из стен здоровенное овальное зеркало. Под ним длинный диван – особо почётное место. Низкие столы, соломенные табуретки. Каждый входящий должен был расписаться в огромной «свиной» книге, лежащей на аналое перед большой зажжённой красной свечой. «В «Свиной Собачьей Книге», – называвшейся так странно оттого, что эта толстая книга нелинованной бумаги была заключена в переплёт из свиной кожи, – в «Свиной» книге много было записано отличнейших экспромтов, не только присяжных поэтов лёгкого жанра, но и более серьёзных, в том числе интереснейшие стихи Мандельштама, Маяковского и скольких ещё!» (Пяст).

Публика входила со двора и протискивалась, как через игольное ухо, в маленькую дверь. Главная же дверь на улицу открывалась только для «своих». На окнах ставни, на ставнях – фантастические птицы в болезненно-избыточной роскоши. На стене между окон – лихорадочно-красные с ядовито-зелёным «Цветы зла» Бодлера, изображённые Судейкиным.  «…И стены, и камин были расписаны именно что «зверски». Поверхность стен в одной из комнат ломала кубическая живопись Н. Кульбина, дробившие её плоскость разноцветные геометрические формы хаотически налезали друг на друга. Другую комнату от пола до замыкающих сводов расписал Судейкин фигурами женщин, детей, арапчат, изогнувшимися в странном изгибе».

«Удивительное было заведение, эта «Бродячая собака», – пишет в автобиографической повести «Собака» Тэффи (Н.А. Лоховицкая), русская писательница, мемуарист (1872 – 1952). – Втягивала в себя совершенно чуждые ей элементы, втягивала и засасывала. Никогда не забуду одну постоянную посетительницу. Это была дочь известного журналиста, замужняя женщина, мать двоих детей.  Кто-то случайно завёз её в этот подвал, и, можно сказать, она так там и осталась. Красивая молодая женщина с огромными чёрными, точно от ужаса раскрытыми глазами, она приходила каждый вечер и оставалась до утра, дыша пьяным угаром, слушая завывающую декламацию молодых поэтов, в стихах которых, наверное, не понимала ни слова, всегда молчащая, какая-то испуганная…» – Натура вполне могла быть списана с Ахматовой, ведь её отец,  А.А. Горенко, инженер-механик флота,  публицист, в своё время сотрудничал в либеральной газете «Николаевский вестник».

«Затянутая в чёрный шёлк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы по настоянию кидавшегося к ней навстречу Пронина вписать в «свиную» книгу свои последние стихи. В длинном сюртуке и чёрном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилёв, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь «кинжального» взора в спину» (Б. Лившиц). Сама  Анна Андреевна и в поздних  произведениях упоминала знаменитое кабаре:

 

«Как-нибудь побредём по мраку,

Мы отсюда ещё в «Собаку»…

«Вы отсюда куда?» –

«Бог весть!»

(Из триптиха «Поэма без героя»)

 

В Европе уже в 80-е года XIX века молодые поэты и писатели мечтали о своём клубе, где можно было бы чувствовать себя свободно и совершенно нестеснённо. Век модерна рождал  новые течения, новые идеи в искусстве, а значит, светские салоны предыдущих эпох были уже неприемлемы. Вследствие этого в Париже появились ночные артистические кабаре («Левый берег» Эмиля Гудо, культовый «Chat Noir» – «Чёрный кот», предтеча «Собаки»), появились они и в других городах Европы – в Мюнхене, Берлине.

После «безвременья» Александра III  в русской культуре предреволюционного времени, а затем и межреволюционного десятилетия, возникла особая необходимость   во встречах, где обсуждались бы наиболее важные и волнующие мыслящих людей темы. «Пришло время, когда перестали удовлетворять собеседования и споры в обстановке тесного кружка» (Маяковский). В 1906 году, в письме  Веригиной,  В.Э. Мейерхольд  пишет: «Одна из лучших грёз та, которая промелькнула на рассвете у нас с Прониным в Херсоне (ездили туда за рублём). Надо создать Общину Безумцев. Только эта Община создаёт то, о чём мы грезим».

1908 году в Москве, в доме Перцова, при МХТ, было открыто первое русское кабаре «Летучая мышь». Это был своего рода клуб, кружок Художественного театра, недоступный для других. Попасть в члены кружка безумно трудно. Члены-учредители «Летучей мыши» – все главные актеры театра: О.А. Книппер, В.И. Качалов, И.М. Москвин, В.В. Лужский, Т.С. Бурджалов, Н.Ф. Грибунин, Н.Г. Александров.    Таинственность происходящего в закрытом клубе накаляла любопытство околотеатральной публики.

Закат кабаре «Летучая мышь» начался уже в 1910 году, когда оно стало выпускать билеты, их называли купеческими – стоили они от 10 до 25 рублей и пока что стыдливо именовались контрамарками. Вскоре кабаре заполнилось московской элитой, а деятели театральные появлялись там всё реже. Из прибежища артистов «Летучая мышь» превратилась в коммерческое предприятие – на этом история артистического кабаре Художественного театра завершилась.

После упадка «Летучей мыши» Мейерхольд организовал «Дом интермедий», и вновь идея создать  художественныё клуб, содружество самых разных людей искусства увенчалась провалом – «Дом» стал коммерческим кабаре – со штатом актёров, музыкантов, бутафоров, осветителей, рабочих сцены, рестораном и вешалкой, с системой сеансов: вновь нечто совсем иное, что виделось Мейерхольду вначале. Именно эта неудавшаяся идея и будет воплощена в «Бродячей собаке», что  неудивительно, поскольку туда же перейдут многие участники «Дома интермедий», правда, уже без Мейерхольда: М. Кузмин, И. Сац, Н. Сапунов, С. Судейкин. Наиболее известными постановками в «Доме» стали пантомимы «Шарф Коломбины» А. Шницлера (пост. Мейерхольд – Сапунов) и «Голландка Лиза» по пасторали М. Кузмина; – так ворвалась в культуру серебряного века итальянская комедия дель арте.

Кстати, «собачники», конечно же, не забыли  Мейрхольда, послав ему приглашение  на долгожданное открытие клуба: «Глубокоуважаемый Всеволод Эмильевич! В ночь на 1-ое января 1912 г. откроется «подвал» Общества интимного театра. Милости просим на наш праздник. Приезд в любое время с 11 ч. вечера. Вход – 3 рубля. Запись на приём денег только 28, 29, 30 декабря в помещении О-ва с 12 ч. дня до 8 ч. вечера. Число мест крайне ограничено. Правление». – Могли бы и не упоминать о деньгах, запоздало негодую я.  Мейерхольд на открытие не пришёл. Впоследствии соратник многих идей Пронина, его «патрон» Всеволод Мейерхольд так ни разу и не побывал в подвале, и, по воспоминаниям одного из современников, «топорщился, потому что к тому, что не он придумывал, он очень ревниво относился».

 

Судейкин приписывает придумку названия «Бродячая собака»  Пронину, а Н. Петров – А. Толстому, воскликнувшему: «А не напоминаем ли мы сейчас бродячих собак, которые ищут приюта?» – во время долгих поисков помещения под кабаре; это неважно на самом деле, важней другое – то, что найденный в конце концов подвал  в Доме Жако «объединял благородных бродяг и бездомников на разнообразных путях творческих исканий». Каждый из основателей кабаре (Пронин, Судейкин (метр), князь Эристов, архитектор Бернардацци (казначей),  режиссёры Евреинов, А. Мгебров, отставной солдат Луцевич, Подгорный, Уварова, Зонов, Богословский – всего 13 учредителей)  прав в главном –  идея, образ,  мировоззрение «бродячей собаки» необычайно был распространённым, даже, можно сказать,  господствующим в то время.

За два дня до открытия подвала графу Алексею Толстому исполнилось 29  лет. Толстой помог антрепренеру Б. Пронину, первому хунд-директору «Бродячей собаки», созвать на новогодний вечер, предваряющий творческую жизнь арт-клуба, квинтэссенцию артистического Петербурга: Т.П. Карсавина, М.М. Фокин (балет); Ю.М. Юрьев – Первый кавалер Ордена Собаки,  В.П. Зубов, Н. Петров (театр);  К.Д. Бальмонт, Игорь Северянин, П.П.  Потёмкин, Саша Чёрный, О.Э. Мандельштам, М. Лозинский, Владимир Нарбут, М. Зенкевич (цех поэтов); символист Тиняков (в будущем профессиональный нищий: «Подайте бывшему поэту!»); «сатириконовка» Тэффи; композиторы Илья Сац, Эренбенг;  издатель и критик Сергей Маковский (журнал «Аполлон»); художник Илья Зданевич (Ильязд).

Подвал «Бродячая собака» Художественного общества интимного театра был торжественно открыт в новогоднюю ночь с 31 декабря 1911-го  на 1 января 1912 года.

 

Во втором дворе подвал,

В нём – приют собачий.

Каждый, кто сюда попал –

Просто пёс бродячий.

Но в том гордость, но в том честь,

Чтобы в тот подвал залезть!

Гав!    (Гимн Всеволода Князева)

 

«Когда уже был поднят не один тост, и температура в зале в связи с этим также поднялась, – вспоминал Николай Петров, – неожиданно возле аналоя появилась фигура Толстого. В шубе нараспашку, в цилиндре, с трубкой во рту он весело оглядывал зрителей, оживлённо его приветствовавших:

– Не надо, Коля, эту ерунду показывать столь блестящему обществу, – объявил в последнюю минуту Толстой (имелась в виду одноактная пьеса Алексея Толстого, где на сцене по ходу действия аббат должен был рожать ежа)».

Так начался первый сезон кабаре «Бродячая собака».

«Ольга Высоцкая, актриса «Дома интермедий», придя одной из первых, сняла с руки длинную белую перчатку и набросила её на деревянный круг. Подошедший Евреинов повесил на одну из свечей чёрную бархатную полумаску». –  Эти реликвии, – с санкции Н. Сапунова, великолепного художника, театрального сценографа, – и висели на люстре всё время, пока существовала «Собака». К великому несчастью,  через шесть месяцев Николай Сапунов трагически погиб, утонув, перевернувшись вместе с лодкой во время прогулки  по заливу в Териоках под Петербургом.

Владимир Александрович Склярский, бессменный руководитель возрождённого   в 21 веке  арт-подвала, вспоминал: «Художник Сапунов в 1912 году пенял Пронину:  «…Борис, не пускай сюда «фармацевтов», на что тот резонно отвечал: «Хамы, а кто платить будет?!»  – Так, ясно, без «фармацевтов» не обойтись, – продолжал Склярский. – Памятуя печальный опыт Пронина, который вынужден был искать «фармацевтов» ещё в 1915 году и оставил подвал также и по причине его маленьких размеров, я, второй хунд-директор, принимаю решение присоединить к исторической части подвала и другую, так сказать, нью-собаку, тем самым узаконив институт «фармацевтов», создав зону их накопления – “фармацевтник”».

 

У входа всегда стояли или Пронин, или Луцевич, или Цыбульский. Поэты, музыканты, артисты, учёные пускались даром. Все остальные назывались «фармацевтами», и бралось с них за вход по внешнему виду и по настроению.  Вечера были объявленные и необъявленные. На необъявленных бывали экспромтные выступления поэтов, музыкантов и артистов. На вечер объявленный, то есть подготовленный (а готовились часто месяц к одному вечеру), входная плата была от пяти рублей и выше.

Разве можно описать все постановки «Бродячей собаки», все спектакли? –  вопрошал в своих воспоминаниях Судейкин (1882 – 1946). Решалось всё просто, продолжает  Сергей Юрьевич:

– А почему не устроить вечер романса Зои Лодий?

А почему и не устроить?

– А почему не устроить вечер Ванды Ландовской?

А почему и не устроить?

– А почему не устроить вечер Далькроза с конкурсом императорского балета, вечер «Цеха Поэтов», вечер чествования Козьмы Пруткова, вечер современной музыки, доклад о французской живописи?

А почему и не устроить?

«Так осуществлялись вереницы вечеров. У нас был свой оркестр, в котором играли: Бай, Карпиловский, братья Левьен, Хейфец, Эльман».

Особенно запомнился «Вертеп кукольный. Рождественская мистерия» М. Кузмина (сочельник 1913 г.) с ангелами, демонами, «тайней вечерей». «На этот вечер в первый раз к нам приехал великолепный Дягилев, – вспоминал Судейкин. – Его провели через главную дверь и посадили за стол. После мистерии он сказал: «Это не Амергау, это настоящее, подлинное!»

 

Уже поздно (или ещё рано – расходятся-то к шести), два ночи, слышите?.. –  можно даже не прорываться с улицы в подвал, если вы ещё окончательно не продрогли; изнутри доносится:

 

Но ги-

бель фонарей

Царей,

В короне газа,

Для глаза

Сделала больней

Враждующий букет бульварных проституток,

И жуток

Шуток…

 

Хотя, если и спуститься вниз,  – то наверняка  вы испытаете ощущение какой-то сирости, ненужности; в подвале холодновато, и все фрески, занавесы, мебельная обивка, – все шандалы, барабан и прочий скудный скарб помещения, – всё это пахнет бело-винным перегаром. Ночью публика приносит свои запахи духов, белья, табаку и прочего, – обогревает помещение, пересиливая полугар и перегар… Вон, в сторонке скучковались-сгруппировались акмеисты:  Ахматова, Гумилёв, Мандельштам; рядом «мальчики» из Цеха поэтов – Георгий Иванов, Георгий Адамович. «Ахматова сидит у камина. Она прихлёбывает чёрный кофе, курит тонкую папироску. Как она бледна!  Ахматова никогда не сидит одна. Друзья, поклонники, влюблённые, какие-то дамы в больших шляпах и с подведенными глазами…» (Иванов).

– Слышишь, Вась, вчера вычитал в английской прессе, – окликнул друга  начинающий учёный Витя Жирмунский.

– Что? – выпуская струю дыма, повернулся к нему Гиппиус (псевдоним Бестужев).

– Помнишь изречение Резерфорда про то, что единственный способ узнать, что внутри пудинга – это ткнуть в него пальцем?

– Да-да.

– Так вот. Резерфорд вновь отличился: «Теперь я знаю, как выглядит атом», – заявил он.

Молодёжь зашлась смехом.

– Не зря ведь премию получил.

– Кстати, в курсе, что Нобель пожелал в конце жизни?

– Да-да, – ответил друг после очередной порции глинтвейна. – Вернее, нет-нет… – нетрезво ухмыльнувшись.

– Так вот, он пожелал, чтобы после смерти ему на всякий случай перерезали вены, потому что однажды его уже спутали с умершим братом и даже написали в газете некролог.

И так без конца – от литературы к науке,  потом в дебри петербургских слухов-сплетен; и обратно – к литературе…

А подойди часом раньше, то перед  выступлением Маяковского вы попали бы на филологически-лингвистическую, скучнейшую с точки зрения обывателя лекцию Виктора Шкловского «Воскрешение вещей». Юный ученый-энтузиаст распинался в этот раз по поводу оживлённого Велимиром Хлебниковым языка, преподнося в твёрдой скорлупе учёного орешка  труднейшие  мысли  Александра Веселовского и Потебни, – уже прорезанных радиолучом собственных  «инвенций». Даром мощного своего именно воскрешённого, живого языка заставлял он внимать, не шелохнувшись, многочисленнейшую публику, отставившую на время бокалы с вином, наполовину состоящую из «фрачников» и декольтированных дам – «фармацевтов».

Жаль, не успели послушать… Ничего, завтра, к часу ночи, Шкловский (1893 – 1984) снова примчит сюда, готовый к всенощным прениям, воодушевлённый  запрещёнными полицейской властью  лекциями в Тенишевском училище или  Шведской церкви: «Богема в литературе», «Ришпен и его произведения» Франсеза,  «Культура энтузиазма» Верхарна (кстати, забегавшего в «Собаку») либо  «Интимная жизнь Наполеона» выдающегося  историка и архивиста Франца Функ-Брентано. Возможно, завтра Витя прочтёт «Место футуризма в истории языка»,  что-то о будетлянах… а может,  ввернёт в лекцию  акростих:

 

Живет и света не имеет,

О ней никто не говорит…

Побьют её – лишь покраснеет.

А иногда и заворчит.

 

Вон Прокофьев с Шапориным, им по двадцать, и слушают они, раскрыв рты, кого бы вы думали? – великого афериста, мошенника, самого князя Туманова-Церетели (правда, лишённого  титула за многочисленные криминальные авантюры), в очередной раз вышедшего из тюрьмы, последний срок получившего за варшавскую банковскую афёру  в 1906 году:

– Я – не преступник, я – артист. То, что я делал, это не преступления, потому что банки грабят публику, а я – банки.

– А знаете, однажды Путилин (начальник Санкт-Петербургской сыскной полиции), поддался на мои увещевания раскрыть место, где делают ассигнации, и несколько дней возил  на рысаках, и в ожидании появления сообщников  потчевал меня в трактирах. В конце концов, понимая, что розыгрыш зашёл слишком далеко, я возле Египетского моста указал на Экспедицию заготовления государственных бумаг: мол, вот где деньги делают, ваше превосходительство! Путилин изумился, вернул меня в камеру и… не наказал – мол, достоинство не позволяет – опростоволосился-то сам.

 

Чтобы попасть в «Собаку», надо было разбудить сонного дворникa, пройти два засыпанных снегом дворa, в третьем завернуть налево, спуститься вниз ступеней десять и пнуть обитую клеёнкой дверь. Тотчас же вaс ошеломляли музыка, духота, пестрота стен, шум электрического вентилятора, гудевшего, как аэроплан. Вешальщик, заваленный шубами, отказывался их брать: «Нету местов!» Перед маленьким зеркалом  прихорашивались дамы и, толкаясь,  загораживали проход.

Дежурный член правления «общества интимного театра» хватает вас за рукав: три рубля и две письменные рекомендации, если вы «фармацевт», полтинник – со своих. Наконец все рогатки пройдены – директор Борис Пронин, «доктор эстетики гонорис кауза», как напечатано на его визитных карточках, заключает гостя в объятия: «Ба! Кого я вижу?! Сколько лет, сколько зим! Где ты пропадал? Иди! – жест куда-то в пространство. – Наши уже все там». – И бросается немедленно к кому-нибудь другому. Спросите Пронина, кого это он только что обнимал и хлопал по плечу. Почти, наверное, разведёт руками: «А чёрт его знает. Какой-то хам!»

Сводчатые комнаты, заволоченные табачным дымом, становились к утру чуть волшебными, чуть  «из Гофмана». На эстраде кто-то читает стихи, его перебивает музыка или рояль. Кто-то ссорится, кто-то объясняется в любви. Пронин в жилетке (пиджак часам к четырём утра он регулярно снимает) грустно гладит свою любимицу Мушку, лохматую и злую собачонку (изображённую Добужинским на эмблеме кабаре): «Ах, Мушка, Мушка, зачем ты съела своих детей?» Ражий Маяковский обыгрывает кого-то в орлянку. О.А. Судейкина, похожая на куклу, с прелестной, какой-то кукольно-механической грацией танцует «полечку» – свой коронный номер. (Из-за любви к ней  автор «собачьего» гимна Всеволод Князев, гусар и поэт, застрелится в 1913 г. «Сколько гибелей шло к поэту, глупый мальчик, он выбрал эту», – предречёт Ахматова).  Сам «метр Судейкин», скрестив по-наполеоновски руки, с трубкой в зубах мрачно стоит в углу. Его совиное лицо неподвижно и непроницаемо. Может быть, он совершенно трезв, может быть, пьян – решить трудно.

Князь С.М. Волконский, не стесняясь временем и местом, с жаром излагает принципы Жака Далькроза. Барон Н.Н. Врангель, то вкидывая в глаз, то роняя (с поразительной ловкостью) свой моноколь, явно не слушает птичьей болтовни своей спутницы, знаменитой Паллады Богдановой-Бельской («святой куртизанки, священной проститутки, непонятой роковой женщины, экстравагантной американки, оргиастической поэтессы» (Кузмин)), закутанной в какие-то фантастические шелка и перья.

За «поэтическим» столом идёт упражнение в писании шуточных стихов. (В «Собаке» постоянно проходили различные литературные игры, являвшиеся лучшим доказательством истинного таланта поэта и требовавшие, даже от избранных, полного внимания и собранности.) Все ломают голову, что бы такое изобрести. Предлагается, наконец, нечто совсем новое: каждый должен сочинить стихотворение, в каждой строке которого должно быть сочетание слогов «жора». Скрипят карандаши, хмурятся лбы. Наконец, время иссякло, все по очереди читают свои шедевры… Однажды к игре не был допущен Г. Иванов, так как не смог предоставить разрешение от родителей.

Пётр Потёмкин, Хованская,  Борис Романов, кто-то ещё – прогнав с эстрады  «давно уже исчерпавшего кредит» Мандельштама, пытавшегося пропеть (Боже, каким голосом!) «Хризантемы» – начинают изображать кинематограф. Цыбульский душераздирающе аккомпанирует.

Понемногу «Собака» пустеет. Поэты, конечно, засиживаются дольше всех. Гумилев и Ахматова, царскосёлы, ждут утреннего поезда, другие сидят за компанию.   Разговор уже плохо клеится, больше зевают. И только «горячится перед стойкой буфетчика виллонствующий Мандельштам, требуя невозможного: разменять ему золотой, истраченный в другом подвале» (Лившиц).

 

Январский день. На берегу Невы

Несётся ветер, разрушеньем вея.

Где Олечка Судейкина, увы,

Ахматова, Паллада, Саломея?

Все, кто блистал в тринадцатом году –

Лишь призраки на петербургском льду…

(Г. Иванов, из сборника «Розы», 1931)

 

«И вдруг – оглушительная, шалая музыка. Дремавшие вздрагивают. Рюмки подпрыгивают на столах. Пьяный музыкант (Цыбульский) ударил изо всех сил по клавишам. Ударил, оборвал, играет что-то другое, тихое и грустное. Лицо играющего красно и потно. Слёзы падают из его блаженно-бессмысленных глаз на клавиши, залитые ликёром…» (Иванов).

 

От лёгкой жизни мы сошли с ума:

С утра вино, а вечером похмелье.

Как удержать напрасное веселье,

Румянец твой, о нежная чума?

(Мандельштам)

 

Сколько людей оставили частичку своей памяти, часть себя, свою тень в этом  небольшом «собачьем» приюте во втором дворе на Михайловской площади, да и, к слову сказать, продолжают оставлять.

В преддверии нового, 2012 года хочу склонить голову, вместе с вами, дорогие читатели,  в память о ярком творческом человеке Владимире Александровиче Склярском (1947 – 2011), воссоздавшем «Собаку» потомкам,   посвятившем всего себя, своё время и свой труд во благо светлого слова – Поэзия! – вбирающего в себя  необъятность и вселенской глубины непостижимость, философию  художественного смысла. Склонить голову и вспомнить всех, оставивших тень…

Как сказала Татьяна Толстая о старом поколении «собачников» (а ведь есть уже новое!): «Должно быть, они вволю выпили вина в дни своей молодости, на последнем пиру свободы, под сводами «Бродячей собаки». Надеюсь, они пируют и сейчас, в вечности, там, где выплачены все долги, прощены все обиды, а молодость никогда не кончается. Надеюсь, они слышат мою благодарность за то, что они были». – Этими чудными словами хотелось бы закончить свой небольшой рассказ-воспоминание, ретроспективу  некоторых великих событий Серебряного века и поздравить всех с Новым годом!

А тень «Бродячей собаки»  будоражит и будет будоражить  умы, будет зудить и свербеть, как сказали бы футуристы, во всех творческих, ищущих равновесия, сопричастности и согласования с окружающим миром душах.

 

О тень! Прости меня, но ясная погода,

Флобер, бессонница и поздняя сирень

Тебя – красавицу тринадцатого года –

И твой безоблачный и равнодушный день

Напомнили… А мне такого рода

Воспоминанья не к лицу. О тень!

(Ахматова)

 

 

 

Полная версия текста:  http://magazines.russ.ru/zin/2011/8/fu15.html